Глава первая, из которой любезный слушатель узнает о вражде между родами Феллахов и Азимов, отчуждении двух амиратов и о трудностях в отношениях отцов и детей

Елена Чаусова, Наталия Рашевская

Два берега Хамры

Пролог, в котором дети задают сложные вопросы, а взрослые повествуют о легендарных временах

У юной нави, еще не имеющей опыта и лишь познающей все оттенки понятия Чести, часто возникают сложные вопросы, дать ответы на которые – задача, достойная мудреца. Маленькая бин-амира Ручеек не была в этом исключением, впрочем, пытливый ум у ребенка – радость для понимающего родителя.

Вволю наскакавшаяся с деревянным саифом девочка радостно рассказывала матери, как гоняла по поляне в саду своего приятеля Тигренка, пока мать расплетала ее черные косы и расчесывала пышные локоны, спускающиеся на бледно-пурпурные плечи бин-амиры. Видит Пресветлый Отец, что прекрасная Джахира хотела бы чаще проводить время со старшей дочерью, но путь амиры усыпан не только жемчужинами наслаждений, но и агатами долга перед страной.

Однако те вечерние минуты, которые мать и дочь делили промеж собой, принадлежали только им и никому кроме. Это было время для приятных спокойных занятий, для тихих игр, чтения, увлекательных историй, маленьких секретов и важных бесед. Когда, как не теперь, было задать маленькой бин-амире свой вопрос? Потому, закончив свой рассказ, Ручеек нахмурила прелестный лобик и очень серьезно спросила:

– Матушка, ведь правду говорят, что любовь – самая большая на свете драгоценность?

– Истинно так, доченька! – кивнула Джахира. – Ради нее я оставила родную страну Син и направилась в далекие и непривычно жаркие для меня страны.

– К нам! – с удовольствием заключила дочь. – Правильно сделала, а то плохо было бы, если бы ты жила так далеко от нас с папой!

Джахира улыбнулась наивности детских суждений, но сказала, что и ей тоже было бы плохо без них.

– Но если всё так, – вернулась девочка к волнующему ее вопросу, – то почему меня постоянно учат, что Долг и Честь превыше всего? Ведь любовь должна быть выше?

– Как ты уже выросла, драгоценность моего сердца, – с легкой грустью, но и с гордостью за дочь, сказала амира, – меж твоих рожек возникают такие взрослые вопросы! Давай ты ляжешь и послушаешь.

– Это будет как сказка на ночь? – радостно спросила Ручеек и быстренько улеглась, довольно зажмурившись в предвкушении – и еще оттого, что у матери нашлось столько времени, чтобы побыть с ней.

– Да, и это будет очень важная сказка.

Джахира накрыла дочь шелковым покрывалом, простеганным и набитым пухом, ибо дни в амирате жарки, но ночами приходит истинная прохлада. А потом сама прилегла поближе, так что дочери сложно было смотреть ей в лицо, зато удобно играть черными локонами, спускающимися на сиреневую грудь.

– Когда-то, очень давно, наш народ отделился от солнца, как копья его лучей, которые обломались и обрели свой разум. Лучей этих сделалось великое множество, они сновали по всей земле и сталкивались друг с другом, отчего порой вылетали искры и начинались пожары.

– Мы уже умеем сдерживать свою магию и не начинаем пожаров!

– Конечно, жемчужинка моя, теперь умеем. Но учиться навям пришлось долго, и мы претерпели немало бед и изменений до тех пор, пока смогли справиться с собой. Древние нави были нетерпеливы и несдержанны – и легко вспыхивали и от гнева, и от радости. Но самые большие костры всегда пылали от любви и ревности, и порой их очень долго нельзя было загасить.

– Это было плохо, – серьезно сказала Ручеек, которая широко распахнула свои миндалевидные черные глаза – и казалось, сейчас в них были видны отблески страшных пожаров, занимавших теперь ее воображение.

– Очень плохо, – согласилась Джахира. – Поэтому те, кто остался в живых после тех пожаров, хотели сделать так, чтобы любовь не обжигала. Мы думали сами и искали помощи у великого Ата-Нара, и в конце концов ответ нашелся, как всегда находится, если очень долго искать. Хотя не всегда ответы бывают приятны.

– Я знаю. Долг не должен быть приятен, но он всегда поддерживает нашу Честь.

– Именно. И так нави узнали, что тихий и не обжигающий огонь любви горит, как в камине из твердого камня Долга и Чести. Тогда были сложены Кодексы, которые соблюдают нави во всех частях великого Шара, и Кодексы эти говорили о правах и обязанностях, и о Чести…

– И Дуэльный Кодекс тоже, – Ручеек зевнула.

– Это так. Исполняя их, нави стали жить намного дольше, чем раньше. А тот, кто живет долго, делается достаточно мудр, чтобы научиться жить счастливо, даже не пылая костром сжигающей все вокруг любви и не делая нечастным окружающих.

– А я ведь хорошая, мамочка? Я знаю свой Долг и берегу свою Честь? – испуганно спросила Ручеек, округлив глаза.

– Конечно, радость моего сердца, – Джахира улыбнулась и успокаивающе погладила ее по голове.

– Ну тогда ладно. Потому что я тебя очень люблю и не хочу, чтобы ты сгорела!

– Я верю, что ты меня не сожжешь, – улыбнулась амира и поцеловала в лоб свою маленькую дочь. – И когда вырастешь и примешь свое взрослое имя, то восславишь его в веках истинным соблюдением Чести.

Глава первая, из которой любезный слушатель узнает о вражде между родами Феллахов и Азимов, отчуждении двух амиратов и о трудностях в отношениях отцов и детей

Бин-амира Адиля шла по дворцу и злилась не на шутку. Нави, знающие пылкий, воистину пламенный характер бин-амиры, встретив ее, отступали, отчаянно надеясь, что кипятится она не из-за них, так как гневливая дочь амира славилась быстротой в принятии решений по отношению к провинившимся, и решения эти были скорее справедливыми, нежели милосердными. Впрочем, никакого внимания на придворных и слуг она не обращала, так как виновник ее настроения находился слишком далеко, а срываться на невиновных Адиля привычки не имела. Даже сейчас, когда ее ярость грозила превратиться в огненный гейзер, который невозможно остановить, всё, чего хотела девушка – это запереться в своих комнатах, чтобы не перелить чашу гнева на посторонних и в покое понять, что ей делать со своей жизнью.

А дело было в том, что менее получаса назад бин-амиру призвал в свой кабинет ее отец, амир Рахим ибн-Селим, да пребудет он вечно, чтобы сообщить известие, которое сам он считал приятным, но его дочь, увы, была с ним в этом совершенно не согласна.

Амир встретил любимую дочь сияющей улыбкой:

– Доченька, дорогая, поздравь, меня, мы договорились с ясминцами! Войны не будет!

Обрадованная Адиля кинулась отцу на шею. Действительно радостная весть!

Тут следует сказать, что отношения между Ясминским и Шаярским амиратами, раскинувшимися, будто два лебединых крыла, по берегам великой Хамры, не ладились с давних пор. Красная река щедро дарила свое благословение всем, кто нашел возле нее приют посреди безводной пустыни, однако ясминцы и шаярцы слишком часто не могли решить, как им разделить это благословение между собою по чести и справедливости. Едва выдавался более жаркий, нежели обычно, год, и Шаярскому амирату начинало требоваться больше воды для его многочисленных ирригационных каналов, как ясминские рыбаки спешили обвинить шаярских земледельцев в том, что из-за них в реке хуже плодится рыба, а моллюски и вовсе скоро переведутся. Шаярцы, впрочем, в долгу не оставались, утверждая, что ясминские ткацкие мануфактуры загрязняют воду в реке – и в проблемах с рыбой, ясное дело, они тоже виноваты сами. Поэтому два амирата вот уже которое поколение постоянно находились на грани войны, хоть и были соседями, в буквальном смысле пьющими воду из одного источника.

Однако при дедушке бин-амиры, покойном Селиме ибн-Садике, дела пошли еще хуже, чем обычно. Тогда ясминский амир Саиф ибн-Асад, известный резкостью поступков, поставил всю шаярскую правящую семью Феллахов на грань бесчестия. Это пренеприятное событие случилось в тот день, когда на водах Хамры столкнулись две амирские ганьи – Ясминии и Шаярии. Ганья амира Саифа встретила второе судно единственным флагом, тем самым не воздав благородному шаярскому амиру причитающиеся ему по праву рождения почести. А ведь даже во время войны, перед речным сражением, амирский корабль всегда поднимал второй флаг, дабы приветствовать равного происхождением! Можете ли вы себе представить глубину обиды, нанесенной не только амиру Селиму, но и всему его роду?

Шаярский амир, хоть и был навем мягким, просто так этого оставить не мог. Впрочем, ответил на оскорбление многомудрый далеко не сразу, так что некоторые горячие головы успели пошептаться о том, что миролюбивость амира выше гор, глубже океанов и допускает даже попрание Чести. Но, как оказалось, Селим ибн-Садик, мир праху его, всего лишь ждал подходящего случая – и случай представился, благодаря тому, что амир был не чужд прекрасного и не оставлял своим покровительством художников, как, впрочем, и поэтов. Но не о последних речь. Итак, будучи покровителем Ферузской Школы Изящных Искусств, Селим ибн-Садик открывал юбилейную выставку, на которой молодые дарования являли миру силу своих красок. Тут стоит припомнить, что в ту пору искусство бытописания, сиречь жанровых сцен, только входило в моду, и художники демонстрировали свои дерзновенные попытки изобразить жизнь рыбаков или чайханщиков, с трепетом и надеждой взирая на лица сильных мира сего, ибо от их кошельков зависело будущее смельчаков кисти и холста. Амир с благосклонностью отнесся и к рыбакам, и к чайханщикам, а храмовые танцовщицы вызвали у него одобрительное хмыканье, после чего все картины художника были раскуплены – и он еще долго писал только и исключительно сих прекрасных пери.

Зато возле картины, где другой живописец изобразил весьма яркую сценку с заупрямившимся ишаком, груженным корзинами, которого хозяин тщетно пытался оттащить в сторону, чтобы не перегораживал узкую улочку, Селим ибн-Садик остановился с отчетливо написанным на лице недоумением и даже уточнил, что там нарисовано. Бедный художник вострепетал столь сильно, что за него был вынужден ответить сам накиб школы, со всей почтительностью разъяснивший амиру, что ослы являются довольно своенравными животными и, к сожалению, таковые сцены имеют место на некоторых улицах самого славного города в мире Ферузы, однако никакой ишак не умаляет всех достоинств столицы. Выслушав это, амир ответил, что просто был удивлен, увидав среди сцен из жизни шаярского амирата портрет Саифа ибн-Асада, который шаярцем не является, однако теперь он и сам понимает, что на картине изображен всего лишь обыкновенный осел. Амир даже изволил наградить испуганного художника, но животных бедняга с тех пор предпочитал не рисовать никаких.

История эта широко прогремела, и скоро все нави от мала до велика в обоих амиратах знали, как Селим ибн-Садик назвал Саифа ибн-Асада задницей ишака, что в некоторой мере было правдиво, поскольку осел на картине действительно был развернут к зрителям филейной частью. Затаив дыхание, все ждали, чем ответит Саиф ибн-Асад, но тот поступил с изощренностью, присущей мужу поистине благородному и одаренному умом: отказался и от объявления войны Шаярскому амирату, и от личной мести, сообщив, что отвечать на оскорбление амира Селима – ниже его достоинства. Уязвленный вторично, Селим ибн-Садик прервал все дипломатические и торговые сношения с Ясминским амиратом – и две страны вступили в трудные времена, позже нареченные Временем Отчуждения. Так продолжалось до смерти амира Саифа – и еще годы спустя после того, как ясминский престол занял его сын, сиятельный Хаким ибн-Саиф. Однако нового амира не связывали обязательствами обещания, изреченные его отцом, ибо оскорбление, нанесенное амиру Саифу, было личным.

И вот очередное засушливое лето вновь поставило два амирата перед лицом войны. Амир Рахим ибн-Селим вовсе не жаждал орошать поля кровью вместо воды, потому решился на дипломатическую миссию, мудро рассудив, что оскорбление, нанесенное его отцом Селимом ибн-Садиком, все-таки было достаточно велико, чтобы принести за него извинения и тем самым прекратить годы раздоров. Хотя, разумеется, он не мог быть уверен в том, как воспримет его миролюбивый порыв царственный собрат, и отправлялся в столицу Ясминии, город Сефид, с камнем на сердце, о чем его дочь Адиля была прекрасно осведомлена. Оставаясь во дворце, бин-амира тревожилась об успехе чрезвычайно – и сейчас была готова скакать горной козой от радости.

Рахим ибн-Селим возрадовался, глядя на это, и сказал:

– Сердце ликует, когда я вижу почтительную дочь, так горячо поддерживающую отца во всех его начинаниях.

– Долг моей Чести – быть подле тебя в беде и в счастье, ата-Рахим, – отвечала на это Адиля.

– Я рад, что мне не придется долго уговаривать дивную Адилю, ибо она знает свой Долг и с удовольствием покорится ему, – с некоторым облегчением отозвался амир, готовившийся к проявлениям строптивости.

У бин-амиры сжалось сердце в подозрении, что ей вовсе не понравится сказанное отцом далее, и она промолчала.

– Ты же знаешь, любезная дочь, что, при всем моем стремлении к прекращению вражды между амиратами, меня связывают законы Чести – и я не могу просто забыть оскорбление, нанесенное нашей семье. Однако амир Хаким показал себя навем разумным – и мы сговорились разрешить все дружественным путем. То бишь, твоей помолвкой с ибн-амиром Ясминии Шаиром. Так мы покажем всем, что наши семьи считают друг друга равными, и меж нами не останется никаких обидных недоразумений, препятствующих как миру, так и восстановлению торговли.

Адиля, которая искренне считала, что даже последний метельщик, хромой и одноглазый, будет ей лучшей парой, нежели Шаир ибн-Хаким, некогда ранивший ее куда больнее, чем дед ранил ясминского амира, едва могла вдохнуть чистейшего прохладного воздуха, который вечерний ветерок завевал в покои ее отца. Бин-амира застыла, не в силах ни вымолвить полслова, ни даже шевельнуться – и лишь увидев глубокое искреннее беспокойство на лице отца, сумела сделать вдох и сдавленно произнести:

– Прошу меня простить, любезный отец, я должна подумать об этом в одиночестве.

Больше всего ей сейчас хотелось выбежать из отцовских покоев быстрее газели и громко хлопнуть дверью, однако она сохранила достоинство и внешнее спокойствие, степенно покинув комнаты амира Рахима. Ведь тот действительно не знал ни о чем из произошедшего меж Шаиром и Адилей, а девушка вовсе не была уверена в том, что в принципе способна говорить о вещах столь низменных.

В это же самое время в сердце Сефида, в Золотом дворце, благородный Хаким ибн-Саиф также испытывал некоторые затруднения со своими обязанностями правителя амирата и отца весьма горячего и своенравного сына. Ибн-амир Шаир, как и его невеста, не выказывал ни малейшей радости от известий о грядущей помолвке.

– Лучше бы пресветлый отец решил меня женить на горной львице, в их крови куда больше благородства! – прямо заявил он и сложил руки на груди, показывая тем самым, что готов сдерживать свой гнев, но притом сверкал глазами подобно упомянутой им дикой кошке.

– Я всегда полагал, что мой сын достаточно разумен, чтобы поспешность мыслей не путать с решительностью. И как стыдно должно становиться в таком возрасте, если родитель возвращается к детским поучениям и взывает к чувству долга, напоминая, что Честь куда выше личных предпочтений, – ответствовал на это ясминский амир.

– Отец, я уважаю тебя, – сказал Шаир ибн-Хаким со всем должным почтением, под которым, однако, любой разглядел бы языки пламени гнева, – и заслужил твоего уважения в ответ. За кого ты меня держишь – за ребенка, еще не получившего истинного имени?! Я не нуждаюсь в поучениях о Чести, ибо только о ней и помышляю сейчас, не желая связывать себя священными узами с женщиной, показавшей себя недостойной своего происхождения и положения!

Амир возвысил тон, услышав, как ему перечат:

– Разве ты знаешь вкус пахлавы, едва услыхав голос повара, который ее приготовил? Так отчего же ты столь смел в суждениях о высокородной нави, которой еще не видел в глаза? Я же отныне знаком с ее отцом, и досточтимый Рахим ибн-Селим пришел к нам с миром и со всем возможным почтением и уважением. Я слышал его речи и согласен с ним во всем, потому верю, что Адиля бин-Джахира является достойной дочерью столь достойного отца. Она уже помогает ему в государственных делах, и будет тебе прекрасной опорой и поддержкой, когда ты взойдёшь на трон и множество обязанностей будет возложено на тебя. Тех самых, от которых ты сейчас огражден по юности своей, так как, любя тебя выше звезд, я даю тебе слишком много свободы!

Нужно заметить, что, в силу описанных ранее событий, Хаким ибн-Саиф поначалу относился к своему правящему собрату не без предубеждения. А сказать точнее – ожидал от него поминутно какого-нибудь коварства, несмотря на благодушие и уважение, которые выказал высокородный Рахим при встрече. Впрочем, амир Хаким, ни в малейшей степени не унаследовавший резкий нрав своего отца, тоже был настроен разрешить дело миром – и принял шаярца со всем радушием и всеми возможными почестями. Но с беседой о деле, ради которого состоялась встреча, тянул, надеясь сперва выяснить побольше о том, каков Рахим ибн-Селим из себя и каковы его взгляды на управление страной и вопросы дипломатии. Поэтому, когда оба почтенных амира уселись за уставленный яствами стол, Хаким ибн-Саиф завел светскую беседу о текущих делах в собственном амирате и соседнем.

Общая беда засушливого лета стала нитью, на которую нанизывались бусины беседы. Так они коснулись и проблем орошения, и содержания в порядке каналов, и уменьшения податей в неурожайный год, находя речи друг друга все более разумными. Но самое сильное понимание они нашли друг в друге, когда Рахим ибн-Селим упомянул о пренеприятном случае: в рвении своем один накиб города на Юго-Западе Шаярского амирата удумал «экономить воду в колодцах» и повелел всем жителям наполнять бурдюки и ведра для питья и приготовления пищи из канала. Будто вода в колодцах не зарастает грязью и тиной, если ими не пользоваться, и будто пересыхают подземные источники оттого, что нави черпают из них, как должно, а не от палящего зноя! Одним словом, из-за глупого накиба горожане целую декаду были обречены не только на похлебку, но и на чай и пахлаву с сильнейшим запахом козьего загона, потому как из канала, разумеется, всегда поили скот. И только личное вмешательство амира разрешило эту прискорбную ситуацию.

Рахим ибн-Селим высказал печаль, которую невозможно разделить с нижестоящими, ибо она касается их и может задеть ранимые души:

– Слуги амира преданны и усердны, но, к большому сожалению, нередко глупы, как куры. И под их высокими кулахами с тем же успехом может быть спелая дыня вместо головы. Вот вы, достопочтенный амир, навь и правитель рассудительный – скажите мне, прав ли я? Ибо часть моих советников противится тому, чтобы я выгонял со службы сакибов верных, но пустоголовых. Словно верность амиру – редкость, подобная оазису посреди пустыни, а не качество, должное быть в наличии у любого честного навя амирата! (hug)

И Хаким ибн-Саиф, в землях которого также находились излишне ретивые слуги, а среди советников попадались упрямцы, также настаивающие, что верность превыше разума, согласился с шаярским амиром, как с братом.

– Вы, достопочтенный Рахим ибн-Селим, правитель не только мудрый и справедливый, но и весьма великодушный, – от чистого сердца сказал амир Хаким, – поскольку лишь прогнали глупца с кресла, занимаемого им не по праву и не по способностям, никак не наказав его за причиненный городу вред. Воистину, душа ваша столь же щедра, как силен ваш разум!

И сердца обоих амиров возрадовались, и поняли они, что не продолжать вражду, затеянную их отцами, будет хорошо для них и хорошо весьма. Так что теперь Хаким ибн-Саиф был всерьез раздосадован тем, что встретил сопротивление своим планам у сына, на которого возлагал надежды, как на продолжателя своего дела.

Однако у юного ибн-амира были на сей счет свои соображения – и уступать отцу он не собирался.

– Ата-Хаким, поверь, искренняя радость переполняет меня, когда я слышу, что вы с амиром Рахимом смогли найти общий язык, но радость эту отравляет, как яд в бокале сладкого шербета, мысль о том, что ты ошибаешься. Адиля бин-Джахира уродилась не разумностью в отца, а дурным характером в деда. И ничего, кроме новых бед, этот брак не принесет ни нашей семье, ни нашему государству.

И наполнился Хаким ибн-Саиф гневом столь сильным, что, казалось, роскошная чалма лучшего синского шелка, увивающая его мудрую рогатую голову, сейчас задымится и вспыхнет пламенем.

– Лучше бы ты сам, сын мой, удался в деда каким полезным качеством, достойным разумного навя, а не ослиным упрямством, коим он запомнится в веках! И не тебе пенять на чье-то сходство с родственниками!

Про себя же амир подумал, что, возможно, почтенный Селим ибн-Садик, да покоится он с миром, был полностью прав в своем оскорблении амира Саифа, и сходство с дедом у бин-амиры Адили вовсе не является недостатком. Однако же счел неприличным так сильно принижать своего отца – и потому мудро умолчал о сей мысли.

– Упрямство, о драгоценный мой отец, можно возвести в достоинство, – ответил уязвленный и разгневанный Шаир ибн-Хаким, – если оно уберегает от ошибок, от которых не в силах уберечь мудрость, подобная твоей. Бин-амира Адиля недостойна ясминского престола.

Тут амир Хаким воздел руки к потолку, будто кто-нибудь, кроме голубей, там, над крышею Золотого дворца, мог услышать его стенания, и изрек:

– Твой досточтимый прапрадед Устад был прозван «Мастером», поскольку был великим строителем, возведшим множество прекрасных дворцов и храмов по всей стране, твой прадед Асад получил свое имя «Лев» не только за роскошные локоны – он был отважен и смел, твой дед Саиф назывался «Мечом» – и при нем Ясминский амират прирос новыми землями. Я, отец твой, с гордостью ношу имя «Мудрый» – и каждый день обращаю разум на благо государства. Ты, о мой строптивый сын, зовешься «Поэт», и красноречие твое известно по всем амиратам. Но, ради всего святого, найди ему толковое и достойное правителя применение, вместо того, чтобы перечить родному отцу и ставить порывы и заблуждения своего молодого сердца выше блага страны. Их место – в твоих бейтах, а не в государственных делах. Не следует ибн-амиру путать себя с героем романтических сказаний, кои считают наследственную ненависть делом доблестным и достойным. Так как дело рассказчика – призвать слушателя и не дать ему уйти, потому идут в ход и кровавые сечи, и бездумные поступки, от которых всем сочиненным этим краснобаем навям делается лишь тяжелее. А дело правителя – раздумывать над своими действиями, не допускать лишней розни и делать жизнь живых подданных легче!

После этих слов амир Хаким, утомленный сыновьим упрямством не меньше вола, принужденного крутить мельничное колесо, под которое насыпали камни вместо зерна, рассудил, что молодого Шаира следует оставить в одиночестве – и запертым в его покоях – чтобы тот имел возможность остыть головой и сердцем и еще раз взвешенно рассудить о своем поведении, ставящем под угрозу благополучие амирата. Хаким ибн-Саиф, как и Рахим ибн-Селим, не знал ровным счетом ничего о случившемся между ибн-амиром и бин-амирой. Возможно, если бы мудрые амиры были сразу поставлены в известность, они повели бы себя иначе – и ничего из дальнейшего вовсе не произошло бы. Но провидение, направляемое, как известно любому правоверному, непосредственно огненной волей Ата-Нара, распорядилось иначе.

Вырвавшись из покоев, ставших ей внезапно тесными и лишенными воздуха, Адиля отправилась к себе, стараясь сохранить все возможное хладнокровие, однако бин-амира не обладала такой способностью к лицедейству, при которой придворные могли бы принять ее сдержанность за чистую монету. Впрочем, того, как исчезают нави с ее пути, расстроенная девушка попросту не замечала. Она сейчас не видела почти ничего вокруг, но путь до ее собственной спальни был привычным и недолгим. Войдя к себе, Адиля все же хлопнула тяжелой резной дверью – так, что та издала низкий стон, подобно раненому буйволу – а потом с лязгом задвинула засов. Ненароком выпущенные когти оставили свой след на полированном металле, и Адиля втянула их в пазухи, чтобы немедленно забыться и начать выпускать их, а после прятать, снова и снова.

Закусив нижнюю губу, прекрасная бин-амира обвела комнату взглядом недавно пойманного зверя, который только начинает осознавать, что такое клетка. Она едва ли замечала дивную обстановку своей гостиной, несмотря на то, что все вещи, наполнявшие ее, были тончайшей и изысканной работы, и оживилась, лишь увидав вазу полупрозрачного фарфора, которую немедленно кинула на устеленный коврами в три слоя пол. И сделала это с такой силой, что ваза все же разбилась, хотя на полу можно было ночевать без постели, как в мягчайшей из кроватей. Поняв, что этого ей мало, Адиля метнулась к креслу, схватила с него подушку и принялась избивать ею спинку кресла, попеременно представляя на ее месте своего отца и жениха, которого не видела в своей жизни и предпочла бы никогда и не увидать. Подушка выдержала недолго, разлетевшись лебяжьим пухом, и бин-амире пришлось схватить следующую. Не будь у прекрасной Адили настолько продуманно и заботливо обставленной гостиной, сложно сказать, что она делала бы, когда закончатся подушки. Но подушек в комнате было много, так что, изодрав четыре, бин-амира тяжело упала на мягкую обитую дорогим бархатом тахту, в бессилии опустив руки.

– О великий Ата-Нар, за что ты ниспосылаешь мне испытания, которые невмочь выдержать никакой душе? – возопила Адиля, обращаясь к единому и великому божеству навей, Отцу-Огню. Божество, как водится, не ответило, ибо слишком малы мы, дабы Огонь снисходил к каждой нашей просьбе. Тогда луноликая бин-амира закрыла руками свои прекрасные, как у серны, глаза – и горько расплакалась, упав на оставшиеся подушки. Ей казалось невозможным жить дальше, она ощущала себя только что срубленной смоковницей, чьи листья еще не увяли, а жизнь уже прекратилась. На какую-то минуту Адиля даже подумала, что лучше всего было бы сравнять видимое и кажущееся и покинуть сей скорбный мир навек, но вспыхнувший огонь гнева не дал ей перейти от замысла к действию, и бин-амира воскликнула:

– Нет уж, если лишать жизни, то его, виновника всех моих несчастий!

И на этом прекратила плакать.

Не только мудрецу и могущественному сахиру, но любому разумному навью известно: оказавшись во власти растерянности и переживаний, ты делаешься неловок, неразумен и разрушителен для себя и всех вокруг. Однако, приняв решение, достойный навь становится спокоен, сосредоточен и силен, как никогда. Яснозвездная Адиля собрала две немаленькие дорожные сумы за время, куда меньшее, чем ей требовалось ежеутренне, чтобы совершить омовение и надеть абайю. И, стоит заметить, сделала она это с тщанием и разумностью, весьма завидными для юной особы, выросшей во дворце, вдалеке от тягот и забот. Она выбрала самые скромные из своих одежд и взяла достаточно на смену, прихватила и денег, и неброских украшений, которые, возможно, удастся продать без излишних вопросов, запаслась едой и питьем на первое время. Единственным же настоящим сокровищем прихватила любимый томик синских сказок, зачитанных с детства, но все еще любимых.

Затягивая шнуровки сумок, бин-амира пробормотала:

– «Несправедлива Адиля»! Будь уверен, кисломордый человечишко, я сделаю все, чтобы показать тебе свою истинную справедливость.

И уже то, что бин-амира принялась браниться выражениями, достойными рыночной торговки, а не высокородной особы, показывало, что мыслями она находится далеко от дворца. Все размышления ее, разумеется, сейчас были не из приятных – но одно из них заставило Адилю содрогнуться. И по спине ее пробежал недостойный нави холодок.

– Подумать только, ведь я могла бы и не знать, каков он, этот ибн-амир, проклятый Истинным Пламенем сын человека! И согласилась бы выйти за него замуж, не зная, сколь я окажусь несчастной! – сказала Адиля, и слова эти несли зерна истины, поскольку новости из враждебной Ясминии и вправду долетели до нее по случайному стечению обстоятельств.

Несмотря на отчуждение, постигшее два амирата, полностью прекратить любые сношения не смогла бы и армия сильнейших сахиров, ибо сказано, что в почтении родственных уз много Чести. Потому жители правой стороны и жители левой стороны реки не прекращали поездок друг к другу, если так уж повелел великий Ата-Нар, что брат с сестрою оказались жителями Ясминии и Шаярии, найдя себе супругов среди подданных иного правителя.

Вернувшихся из поездки на другую сторону долго еще приглашали в гости, или же приходили к ним сами испить освежающего чаю, чтобы расспросить хорошенько, как живут нави из другого амирата. Ибо любопытны нави и высокого, и низкого происхождения, и нет для них пери прекрасней, чем та, что укутана во множество покрывал и лишь изредка оставляет для созерцания волнующий край ступни, как делают некоторые кокетки.

И уж конечно подруга Адили, великолепная шалунья Газаля бин-Захра, вовсю пользовалась возможностью навещать своего двоюродного брата, жившего в ясминской столице. А более всех сокровищ прекрасного Белого города неугомонной Газале хотелось видеть те собрания лучших поэтов и певцов амиратов, которые созывал Шаир ибн-Хаким в амирские сады в стенах дворца Каср аз-Захаби. Однако брат долго отказывал ей в этом, справедливо полагая, что, каковы бы ни были законы гостеприимства, а провести во дворец амира наперсницу бин-амиры враждебной страны – поступок свойства несколько сомнительного. Но не в характере Газали было отступать, если уж ей чего захотелось – и вот, когда пришел очередной день наречения ее имени, и брат спросил хитрую девицу, чего ей хотелось бы получить в подарок, та вновь попросила взять ее во дворец. Несчастный аж за рога схватился, оценив коварство сестры: отказать в подарке теперь означало бы пойти против Чести. Так и вышло, что Газаля бин-Захра очутилась в благоуханных садах ясминского амира, под видом малики из далекого Сафранского амирата. Впрочем, возможно, именно за коварство Газаля была наказана тем, что ей довелось там услыхать!

На покрывалах, расстеленных на земле и забросанных подушками, где можно было и сесть, и прилечь на боку, отдавая должное шербету и сладостям, в тени раскидистых акаций и тамариндов расположился цвет ясминского государства. Шаир ибн-Хаким собирал общество воистину блестящее и, поскольку образованная молодежь большей частью уже давно была друг с другом знакома, общение велось легко и непринужденно. Оно пересыпалось шутками, как ароматными специями, и такими естественными вставками драгоценных стихов, будто рождались они прямо сейчас, возникая прямо из воздуха. Впрочем, некоторые бейты действительно были сложены среди льющейся медом беседы, на темы, затронутые случайно, про истории, рассказанные только что. А путеводной звездой в этом блистательном обществе сиял сам ибн-амир Шаир, достойный своего имени и сходный с ярким апельсином среди листвы.

К несчастью, одна из донесшихся до его ушей новостей была изложена совершенно превратно, о чем Газаля была прекрасно осведомлена, но сказать никак не могла – и ей приходилось лишь покрываться пятнами, слушая, как возводят напраслину на ее возлюбленную подругу. Как ни прискорбно говорить об этом, однако, распространяя слухи, благородные нави порой едва ли не равняются с людьми в искажении правды – а уж если слухи приправлены полынной горечью клеветы, разглядеть за ними истинный облик событий и их участников порой и вовсе невозможно.

Итак, до одного из молодых ясминских маликов дошли рассказы, что бин-амира Шаярии спесива сверх всякой меры, от чего уже давно страдают и амирские слуги, и шаярские подданные – ибо Адиля брезгует их менее высокородным, чем у нее, происхождением. В подтверждение этого он рассказал историю, которая была бы чудовищной, если бы все действительно случилось так, как изложил перед достойным собранием молодой ибн-ага.

– Горько осознавать, – сказал он, – что в соседнем государстве некоторые малики позорят достоинство этого звания, опускаясь до вещей столь низменных, как обычная кража. Коль не можешь позволить себе драгоценности – пусть твоя Честь сияет ярче алмазов. Однако же некий шаярский эфенди забыл эту нехитрую истину и был пойман в доме зажиточного купца, выносящим оттуда дорогую брошь. Казалось бы, все тут очевидно – и эфенди должен был понести заслуженное наказание. Но тут в дело вмешалась бин-амира, рассудившая, что коли похититель – малик, а владелец броши не отличается знатным происхождением, эфенди следует отпустить, а купца – осудить за навет на благородного. Представьте себе, бедняге пришлось еще и заплатить по суду вору, пробравшемуся к нему в дом! Впрочем, удивительно ли? Поговаривают, недавно Адиля бин-Джахира повелела сменить накиба над амирскими охотниками только потому, что он происходит из гулямов, а не от древнего рода.

История вызвала ропот и справедливое возмущение среди собравшихся, которое не могла разделить только Газаля. Ей хотелось вскочить и рассказать, как все было на самом деле, но кузен, внимательно наблюдавший за ней, вовремя заприметил признаки гнева, и, схватив ее в объятья, сунул в рот медовую коврижку, шепча на ухо о необходимости благоразумного поведения. Сверкая очами, Газаля злобно жевала сладость, показавшуюся ей сейчас горше ферханского перца, и слушала Шаира ибн-Хакима, громче всех сокрушавшегося о том, как позорит высокое звание бин-амиры Адиля. Тут-то ибн-амир поднялся и произнес стихи, которые, вызвав у собрания немало восторгов, были позже разнесены по всем углам ясминского амирата.

Один с рождения красив, другой родился быстроногим,

У бин-Амиры титул есть, что тоже, в сущности, неплохо.

Но свет удачи Адиля возводит вдруг себе в заслуги –

И знатность меньшую в укор своим достойным ставит слугам.

В высокомерии своем она про Честь совсем забыла,

Коль вышла б в нави без одежд – пристойней бы себя явила.

Кичиться может лишь глупец тем, что дано ему природой,

Несправедлива Адиля, хотя рожденьем благородна.

И, хотя стихи был достаточно хороши для экспромта, Газаля сочла их отвратительными.

У бин-амиры Адили была очень хорошая память – и каждый бейт мерзкого стихотворения она помнила прекрасно, хотя предпочла бы позабыть навеки. Оскорбительные, несправедливые слова одно за одним всплывали в ее памяти, обжигая смертельным холодом – и в то же время в девушке с новой силой закипал гнев. Это наглый ясминец посмел обвинить ее в бесчестьи, в то время, когда его собственное поведение было недостойно даже захудалого провинциального эфенди! Как смел он ее осудить, не разобравшись в деле вовсе? Стыдно носить титул будущего повелителя над правоверными и быть столь легковерным, не склоняющим своего ума, чтобы рассмотреть все обстоятельства, которые могут оказаться вовсе не такими уж очевидными. Сама Адиля такого бы себе никогда не позволила. И в той истории, которая была предана огласке в столь искаженном виде, именно благодаря ее проницательности наказание понес истинный виновник.

Легко было поверить, что судебное дело чрезвычайно просто, когда обвиняемого в краже поймали в доме обворованного, а поспешно вызванные янычары извлекли у него из-за пазухи опознанную и родственниками, и соседями владельца брошь. Но стоило бы задать вопрос: отчего же навь, не побрезговавший занятием, столь не приставшим эфенди, прихватил одно только украшение, не заинтересовавшись прочими, пусть и менее ценными? Увы, Адиля оказалась единственной, кто его задал – и несчастному очень повезло, что его дело попало к ней в руки, случайно отобранное в числе прочих из огромной стопки свитков ее отцом для того, чтобы она упражнялась в разборе судебных решений и постигала премудрости законодательства. Задав вопрос, бин-амира не стала откладывать с выяснением ответа – и пришла к знатному вору, находящемуся в зиндане. Тут и выяснилось все, чего не узнали другие, так как вовсе не стали слушать несчастного эфенди. Брошь принадлежала его отцу и была среди украшений, надетых на него в тот день, когда, к несчастью своему, он вышел из дому, чтобы не вернуться. Погибший от руки убийцы навь был оплакан и похоронен, а душа его быстро нашла покой в объятьях Ата-Нара, так как он был отмщен и убийца понес справедливое наказание.

Брошь, однако, на теле не нашли – и вот, спустя много лет, сын увидел украшение, да не простое, а фамильное, на чалме купца. Рассудив, что достаточных доказательств права владения у него нет, эфенди решился на тайное возвращение отцовского имущества. Но поскольку не был ловок в воровском деле, то и был пойман. Допрошенный купец со слезами на глазах признал свою вину в том, что некогда польстился снять с трупа привлекшее его украшение. Разоблаченный в поступке, столь противном Чести, сей недостойный пал на колени и умолял лишь об одном: не предавать историю огласке, дабы позор, которым он запятнал себя вовеки, не отбросил тень всеобщего презрения на его семейство. Бин-амира пожалела детей и внуков купца – и тот был отпущен с миром и в молчании, уплатив эфенди за навет и вернув ему отцовское украшение.

Ты видишь, драгоценный мой слушатель, что милосердие и прощение были хорошо ведомы сердцу бин-амиры. Однако теперь она закрыла для них двери своей души, поскольку обида, нанесенная ей ибн-амиром Шаиром, была слишком сильна. Не милосердие, но жажда справедливости направляла ныне руку ясноокой Адили – и ее рука готовилась нести не прощение, но Кровавую месть.

Скрыв следы своих сборов, она пустила в комнату служанок и позволила там убраться, а также попросила принести ей легкий ужин, годный как для девушки в расстройстве, так и для навя, собирающегося в далекий путь и не намеревающегося нагружать свой желудок тяжелее, чем торговец грузит своих верблюдов.

Поджимая губы и нервно ходя из комнаты в комнату в ожидании ночи, когда все угомонятся и ей будет легче исполнить свои планы, бин-амира взвешивала свое решение и лишь находила новые и новые подтверждения собственной правоты. Всем своим существом жаждала она сейчас только одного: должного возмездия тому, из-за кого ей пришлось пережить позор и пойти против воли возлюбленного отца. Разумеется, правящие семейства даже в дни войны могли разрешить вражду переговорами, а благородные малики – восстановить свою Честь на дуэли, однако, когда прекрасная Адиля думала о том, каков Шаир ибн-Хаким, все иные способы восстановления справедливости, кроме избранного ею, виделись ей совершенно безнадежными.

Не умеющий судить справедливо, насмешничающий, вряд ли он стал бы прислушиваться к той, к которой отнесся как к низшей, а не как к равной. Кроме того, о нем разносилась слава как о блестящем поэте, любителе изысканных речей, но поговаривали, что ибн-амир может отказать в дуэли, взамен высмеяв вызывающего в два-три бейта и предложив ответить тем же. Адиля же вкуса к подобным изыскам не имела и предпочитала выяснять отношения по-простому, с мечом в руке и кодексом Чести в мыслях.

Кроме того, несмотря на весь свой гнев, бин-амира помнила и о своих обязательствах перед семьей и Шаярией. Почтенный Рахим ибн-Селим мечтал о примирении амиратов, для Адили же, что бы ни случилось далее, любая мучительная смерть была лучше замужества с ясминским ибн-амиром. Но ее месть могла принести на берега великой Хамры мир – так же, как и ее брак. Ибо законы Чести запрещали навям кровную вражду, и если кто объявил личную месть, то семьям запрещалось ее продолжать и вмешиваться, оставляя это дело между двумя навями, дабы отмщение осталось праведным и не пролилась кровь невинных. Так что, если Всесправедливому Ата-Нару будет угодно принять ее прошение, ни один из амиратов более не поднимет меч на другой во веки веков, покуда правят династии Феллахов и Азимов, мир их очагам.

Это наполняло бин-амиру решимостью стократ, ибо никакое решение, идущее вразрез с Честью, не может считаться справедливым и достойным, но нет никакой Чести в том, чтобы разрушать дело мира, отстраиваемого твоим отцом.

Укрепившись от малейших сомнений, Адиля вышла на балкон, с которого были видны прекрасные зеленые сады восхитительной столицы Ферузы, истиной жемчужины, раскинувшейся на берегу обширного озера Даррийя. Как белые и желтые дома знати, так и глиняные дома навей попроще выныривали среди ветвей, как выныривают лодки среди бурных волн в ненастный день. Второго такого города было не найти в обоих амиратах, ибо напоенная водами озера столица Шаярии расположилась на редкой тучности землях. Каждый их клочок за пределами города шаярцы трудолюбиво возделывали, и лишь столице было дозволено цвести пышным, но не плодоносящим цветком.

Само озеро с пристанями и кораблями тоже виднелось вдали. Глаза бин-амиры наполнялись слезами при взгляде на все это, так как она не могла не думать, что покидает прекрасную Ферузу навек. Положа руку на сердце, Адиля понимала, что шансов добраться до ибн-амира Шаира через его охрану и сразить его, оставшись невредимой, у нее практически нет, так что сейчас она прощалась с тем, что так любила в своей жизни бин-амиры, которую в мыслях уже оставила в прошлом.

Все это было слишком дорого ей, знакомо с самого раннего детства – и она позволила себе задержаться на балконе надолго, покуда последние лучи заходящего солнца не коснулись крыш Ферузы, будто облив их расплавленным красным золотом. Бросив на город прощальный взгляд, Всевидящее Око Ата-Нара закрылось веками земли и неба, и все погрузилось сперва в синий сумрак, а затем – в ночную тьму и благословенную тишину, нарушаемую лишь стрекотом цикад, редкими вскриками ночных птиц и далекими голосами сторожей, извещающих, что в Ферузе все спокойно. Адиля горько усмехнулась этим привычным словам: ни у нее на сердце, ни в столице, ни в амирате – спокойно не было вовсе. Но город беззаботно спал, ничего не зная о происходящем в дворцовых покоях.

Нетерпеливо поджидая, пока дворец угомонится и уляжется спать, Адиля даже успела почитать. Бин-амире не приходилось уговаривать себя бодрствовать: после всего произошедшего казалось, что ей не удастся смежить веки полдекады. Наконец все затихло, и в темно-синих хафтани и чалме – одежде, куда больше подходящей знатной малике, нежели безвестной беглянке, зато придающей незаметности в темноте, Адиля выскользнула из своих покоев.

Если цветущая Феруза была царственным венцом, покоящимся меж рогов достойнейшей семьи Феллахов, то сады амирского дворца по праву могли считаться самой крупной и редкой драгоценностью в этом венце. Правители Шаярского амирата, собрав в своих садах все богатства местных пустынных земель, принялись свозить сюда и сокровища иных стран. Здесь были и синские вишни, цветущие по весне подобно сахарным облакам, и огромные яркие цветки из ифрикийских земель – всему находилось место в этих дивных садах. Но, конечно, больше всего тут было розовых и жасминовых кустов, которыми Шаярия славилась среди всех стран. Бин-амира бесшумно скользила по дорожкам, стараясь оставаться незамеченной под сенью деревьев, в облаке восхитительного жасминового аромата, разлитого в воздухе сотнями сотен раскрывшихся к вечеру молочно-белых цветков.

Услыхав шорох промеж кустов катха, Адиля затаила дыхание и недвижно прижалась к стволу высокого кипариса – но почти сразу увидала, как на тропинку из кустов выскочил серый кот, в погоне за одному ему видимым в темноте ночным насекомым. Мысленно отругав себя за излишнюю пугливость, бин-амира двинулась дальше, больше уж не останавливаясь. Ее путь пролегал к храму, окна которого были видны издали, подсвеченные сиянием священного пламени. Не скрипнули хорошо смазанные тяжелые двери, легко впуская пришедшую внутрь. Каждый имеет право обратиться к Отцу-Огню в любое время – и ночь, удобная для уединения, так же хороша для этого, как и день, когда Ата-Нара славят сообща.

Золотые и красные отблески пламени показались Адиле предзнаменованием, но она пока не могла понять, что оно означает. Веря во всеблагую справедливость Единого, она заранее признавала правоту любого его решения, однако спокойствия это ей не добавляло, ибо мы, нави – создания несовершенные, и желаем, чтобы все случалось по нашим замыслам.

Ритуал подания личных прошений Ата-Нару бин-амира, как любая правоверная, знала с детства. Она привычным движением взяла чистый свиток из корзины и прошла вглубь храма, где стояли конторки для просителей. Ее калям сновал над бумагой быстро и без заминок: Адиля успела повторить эти слова про себя не меньше сотни раз, заучив каждое наизусть. Вскоре свиток вызова был закончен – оставалось лишь окропить его кровью, скрепив тем самым клятвы мести, записанные простыми чернилами, и придав им силу. Менее серьезные прошения подобного не требовали.

Выхватив острый нож, Адиля полоснула себя по среднему пальцу левой руки, коснулась им лба и свитка в месте печати и свернула бумагу. Поцеловав сверток, вознесла короткую молитву – и с неистово бьющимся сердцем бросила фв огонь, где он должен был закалиться или сгореть. Адиле никогда не доводилось видеть этого раньше, так как подобный вызов был делом нечастым и слишком личным, посему она расширившимися глазами наблюдала, как свиток завис в пламени и принялся серебриться, будто превращался в благородный металл. От него протянулось серебряное щупальце, схожее с тем, что появляется из священного пламени, когда оно связывает двоих брачными узами, коснулось лба и губ бин-амиры и проникло внутрь горячей волной. Клятва мести была принята, и не было для Адили теперь ходу назад.

Свиток разделился на два, меньших по размеру, и один исчез, чтобы быть донесенным до Шаира ибн-Хакима, имеющего право знать, что его вызвали, а второй упал вниз, и Адиля сама отнесла его к большому храмовому свитку, где часто отмечались браки, рождения и смерти, и изредка – клятвы кровавой мести. Девушка положила малый свиток на большой, и он растворился там, оставив красную запись. Их связь с Шаиром ибн-Хакимом была теперь так же нерасторжима, как мог бы стать нерасторжим их брак.

Дело было сделано. Поклонившись перед уходом Негасимому Пламени на алтаре, как подобает, бин-амира Адиля вышла из дворцового храма в темную и теплую шаярскую ночь, которая по-прежнему дышала покоем, не подозревая, сколь грозные и судьбоносные события вершатся под ее расшитым звездами покровом. Она легко приняла Адилю бин-Джахиру в свои объятья, скрыв ее от чужих глаз, и никто – ни навь, ни зверь, ни птица – не могли узнать, куда отныне пролегают пути мести бин-амиры. Хотя пролегали они прочь от стен дворца, к порталу, ведущему прямо в столицу Ясминского амирата, сияющий белый Сефид.