В том краю, где желтая крапива И сухой плетень, Приютились к вербам сиротливо Избы деревень.

Там в полях, за синей гущей лога, В зелени озер, Пролегла песчаная дорога До сибирских гор.

Затерялась Русь в Мордве и Чуди, Нипочем ей страх. И идут по той дороге люди, Люди в кандалах.

Все они убийцы или воры, Как судил им рок. Полюбил я грустные их взоры С впадинами щек.

Много зла от радости в убийцах, Их сердца просты. Но кривятся в почернелых лицах Голубые рты.

Я одну мечту, скрывая, нежу, Что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу Под осенний свист.

И меня по ветряному свею, По тому ль песку, Поведут с веревкою на шее Полюбить тоску.

И когда с улыбкой мимоходом Распрямлю я грудь, Языком залижет непогода Прожитой мой путь.

Константин Симонов

Немец

В Берлине, на холодной сцене,

Пел немец, раненный в Испании,

По обвинению в измене

Казненный за глаза заранее,

Пять раз друзьями похороненный,

Пять раз гестапо провороненный,

То гримированный, то в тюрьмах ломанный,

То вновь иголкой в стог оброненный.

Воскресший, бледный, как видение,

Стоял он, шрамом изуродованный,

Как документ Сопротивления,

Вдруг в этом зале обнародованный.

Он пел в разрушенном Берлине

Все, что когда-то пел в Испании,

Все, что внутри, как в карантине,

Сидело в нем семь лет молчания.

Менялись оболочки тела,

Походки, паспорта и платья.

Но, молча душу сжав в объятья,

В нем песня еле слышно пела,

Она охрипла и болела,

Она в жару на досках билась,

Она в застенках огрубела

И в одиночках простудилась.

Она явилась в этом зале,

Где так давно ее не пели.

Одни, узнав ее, рыдали,

Другие глаз поднять не смели.

Над тем, кто предал ее на муки,

Она в молчанье постояла

И тихо положила руки

На плечи тех, кого узнала.

Все видели, она одета

Из-под Мадрида, прямо с фронта:

В плащ и кожанку с пистолетом

И тельманку с значком Рот Фронта.

А тот, кто пел ее, казалось,

Не пел ее, а шел в сраженье,

И пересохших губ движенье,

Как ветер боя, лиц касалось.

......................................

Мы шли с концерта с ним, усталым,

Обнявшись, как солдат с солдатом,

По тем разрушенным кварталам,

Где я шел в мае сорок пятом.

Я с этим немцем шел, как с братом,

Шел длинным каменным кладбищем,

Недавно - взятым и проклятым,

Сегодня - просто пепелищем.

И я скорбел с ним, с немцем этим,

Что, в тюрьмы загнан и поборот,

Давно когда-то, в тридцать третьем,

Он не сумел спасти свой город.

Семен гудзенко

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют,а перед этим можно плакать.Ведь самый страшный час в бою —час ожидания атаки.Снег минами изрыт вокруги почернел от пыли минной.Разрыв — и умирает друг.И значит — смерть проходит мимо.Сейчас настанет мой черед,За мной одним идет охота.Будь проклят сорок первый год —ты, вмерзшая в снега пехота.Мне кажется, что я магнит,что я притягиваю мины.Разрыв — и лейтенант хрипит.И смерть опять проходит мимо.Но мы уже не в силах ждать.И нас ведет через траншеиокоченевшая вражда,штыком дырявящая шеи.Бой был короткий. А потомглушили водку ледяную,и выковыривал ножомиз-под ногтей я кровь чужую.

Арсений Тарковский

ЖИЗНЬ, ЖИЗНЬ…

I Предчувствиям не верю, и приметЯ не боюсь. Ни клеветы, ни ядаЯ не бегу. На свете смерти нет:Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надоБояться смерти ни в семнадцать лет,Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.Мы все уже на берегу морском,И я из тех, кто выбирает сети,Когда идет бессмертье косяком. II Живите в доме - и не рухнет дом.Я вызову любое из столетий,Войду в него и дом построю в нем.Вот почему со мною ваши детиИ жены ваши за одним столом,-А стол один и прадеду и внуку:Грядущее свершается сейчас,И если я приподымаю руку,Все пять лучей останутся у вас.Я каждый день минувшего, как крепью,Ключицами своими подпирал,Измерил время землемерной цепьюИ сквозь него прошел, как сквозь Урал. III Я век себе по росту подбирал.Мы шли на юг, держали пыль над степью;Бурьян чадил; кузнечик баловал,Подковы трогал усом, и пророчил,И гибелью грозил мне, как монах.Судьбу свою к седлу я приторочил;Я и сейчас в грядущих временах,Как мальчик, привстаю на стременах. Мне моего бессмертия довольно,Чтоб кровь моя из века в век текла.За верный угол ровного теплаЯ жизнью заплатил бы своевольно,Когда б ее летучая иглаМеня, как нить, по свету не вела.

Андрей Вознесенский

ГОЙЯ

Я - Гойя!Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое. Я - Горе. Я - голосВойны, городов головни на снегу сорок первого года. Я - Голод. Я - горлоПовешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой... Я - Гойя! О, гроздиВозмездья! Взвил залпом на Запад - я пепел незваного гостя!И в мемориальное небо вбил крепкие звезды -Как гвозди. Я - Гойя.

Владимир Высоцкий

Чужой дом

Что-за дом притих, погружен во мрак ?
На семи лихих, продувных ветрах.
Всеми окнами обратясь в овраг,
А воротами на проезжий тракт.

Ох устал я, устал, но лошадок распряг.
Есть живой кто-нибудь ? Выходи, помоги...
Никого. Только тень промелькнула в сенях,
Да стервятник спустился и сузил круги.

В дом заходишь, как, все равно в кабак.
А народишко - каждый третий враг.
Воротят скулу - гость непрошенный,
Образа и те перекошены.

И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал,
А припадошный малый, придурок и вор,
Мне тайком из-под скатерти нож показал.

Кто ответит мне, что за дом такой?
Почему во-тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?

Двери настежь у вас, а душа взаперти,
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином...
А в ответ мне:

- Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл, мы всегда так живем.

Траву кушаем, век на щавеле,
Скисли душами, опрыщавели.
Да еще вином много тешились,
Разоряли дом, дрались, вешались.

Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад
Укажите мне место, какое искал
Где поют, а не стонут, где пол не покат.

- О таких домах не слыхали мы,
Долго жить впотьмах привыкали мы.
Испокону мы в зле да шепоте
Под иконами в черной копоти.

И из дома, где косо висят образа,
Я коней очертя гнал, забросивши кнут,
Куда кони несли и глядели глаза,
И где люди живут, и как люди живут...

Сколько кануло, сколько схлынуло.
Жизнь кидала меня, не докинула.
Может спел про вас неумело я,
Очи черные, скатерть белая...

Булат Окуджава

Круглы у радости глаза и велики у страха,И пять морщинок на челе от праздненств и обид...Но вышел тихий дирижёр, но заиграли Баха,И все затихло, улеглось и обрело свой вид. Все стало не свои места, едва сыграли Баха...Когда бы не было надежд - на черта белый свет?К чему вино, кино, пшено, квитанции ГосстрахаИ вам - ботинки первый сорт, которым сноса нет? "Не все ль равно: какой земли касаются подошвы?Не все ль равно: какой улов из волн несет рыбак?Не все ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты,И руку кто подаст в беде - товарищ или враг?" О, чтобы было все не так, чтоб все иначе было,Наверно, именно затем, наверно, потомуИграет будничный оркестр привычно и вполсилы,А мы так трудно и легко все тянемся к нему. Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь,Что нет печальных и больных и виноватых нет,Когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,Ах, музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет! Иосиф Бродский На смерть Жукова

Вижу колонны замерших звуков, гроб на лафете, лошади круп. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. Вижу в регалиях убранный труп: в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей, блеском маневра о Ганнибале напоминавший средь волжских степей. Кончивший дни свои глухо в опале, как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую! Что ж, горевал? Вспомнил ли их, умирающий в штатской белой кровати? Полный провал. Что он ответит, встретившись в адской области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы больше уже не приложит в бою. Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета эти слова и твои прахоря. Все же, прими их — жалкая лепта родину спасшему, вслух говоря. Бей, барабан, и военная флейта, громко свисти на манер снегиря.

Захар Прилепин

Из книги «Грех»

...уж лучше ржавою слюной дырявить наст,
лицом в снегу шептать: «Ну, отстрелялся,
воин...»,
не звать ушедших на высотку, там, где наш
кусок земли отобран и присвоен,

и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,
разнежившийся в небесах медово,
и слышать шаг невидимых фаланг,
фалангой пальца касаясь спускового,

и лучше нежить и ласкать свою беду,
свою бедовую, но правую победу,
питаясь яростью дурною, и в бреду
нести в четверг то, что обрыдло в среду, —

вот, Отче, вот Отечество, и всё:
здесь больше нет ни смысла, ни ответа,
листье опавшее, степное будылье,
тоска запечная от века и до века.

Для вас Империя смердит, а мы есть смерды
Империи, мы прах ее и дым,
мы соль ее, и каждые два метра
ее Величества собою освятим.

Здесь солоно на вкус, здесь на восходе
ржаная кровь восходит до небес,
беспамятство земное хороводит
нас от «покамест» и до «позарез»,

здесь небеса брюхаты, их подшерсток
осклизл и затхл, не греет, но парит,
здесь каждый неприкаянный подросток
на злом косноязычье говорит.

Мы здесь примерзли языками, брюхом,
каждой
своей ресницей, каждым волоском,
мы безымянны все, но всякий павший
сидит средь нас за сумрачным столом.

Так, значит, лучше — лучше, как мы есть,
как были мы и так, как мы пребудем,
вот ребра — сердце сохранить, вот крест,
вот родины больные перепутья,
и лучше мне безбрежия ее,
чем ваша гнусь, расчеты, сплетни, сметы,
ухмылки ваши, мерзкое вранье,
слова никчемные и лживые победы...

Дмитрий Быков
Басня

Да, подлый муравей, пойду и попляшу
И больше ни о чем тебя не попрошу.
На стеклах ледяных играет мерзкий глянец.
Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.
Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,
Смотри, уродина, на мой прощальный танец.

Ах, были времена! Под каждым мне листком
Был столик, вазочки, и чайник со свистком,
И радужный огонь росистого напитка...
Мне только то и впрок в обители мирской,
Что добывается не потом и тоской,
А так, из милости, задаром ,от избытка.

Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,
Все, у кого был дом, попрятались в дома,
Повсюду муравьи соломинки таскают...
А мы, не годные к работе и борьбе,
Умеем лишь просить: "Пусти меня к себе!" -
И гордо подыхать, когда нас не пускают.

Когда-нибудь в раю, где пляшет в тишине
Веселый рой теней, - ты подползешь ко мне,
Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый,-
И, с завистью следя воздушный мой прыжок,
Попросишь: "СТРЕКОЗА,ПУСТИ МЕНЯ В КРУЖОК!"
А я скажу: "Дружок! Пойди-ка поработай!"

Вера Кузьмина

Яблочное