Глава 2 Осмысление видения

По мере того как первый восторг от моего гималайского открытия постепенно проходил, я начал описывать его сам для себя примерно следующим образом.

Раньше я, не вдаваясь в детали, так или иначе представлял, что я населяю свой дом-тело и выглядываю наружу через два маленьких круглых окошка. Теперь оказалось, что всё совершенно не так. Когда я гляжу вдаль, как я могу узнать в этот момент, сколько у меня глаз — два, три, сто или ни одного? В сущности, на этой стороне моего фасада есть только одно окно, и окно это широко распахнуто, лишено контуров и необъятно, причем никто из него не выглядывает. Всегда оказывается, что у какого-то другого человека есть глаза, а также лицо, обрамляющее их, а у этого — никогда нет.

Значит, существуют два сорта, два кардинально различающихся вида человеческих существ. У первого, к которому, по моим наблюдениям, относится бесчисленное количество представителей, очевидно есть голова на плечах (под «головой» я подразумеваю непрозрачный цветной восьмидюймовый волосатый шар с разнообразными отверстиями), а у единственного известного мне представителя второго вида, очевидно, ничего подобного на плечах нет. Подумать только, что до сих пор я не замечал такого существенного различия! Словно жертва продолжительного приступа безумия, своего рода пожизненной галлюцинации (под «галлюцинацией» я имею в виду, как сказано в моем словаре, кажущееся восприятие предмета, на самом деле отсутствующего), я неизменно считал себя таким же, как все остальные люди, и уж точно никогда не представлял себя безголовым, но все еще живым двуногим. Я закрывал глаза на то единственное, что присутствует всегда и без чего я действительно незряч, — на этот чудесный заменитель головы, эту безграничную ясность, эту сияющую и абсолютно чистую пустоту, которая, тем не менее, сама есть (скорее есть, чем содержит) всё, что есть. Поскольку, как бы внимательно я ни присматривался, я не нахожу даже пустого экрана, на который спроецированы эти горы, солнце и небо, или чистого зеркала, в котором они отражаются, или прозрачной линзы или глазка, через который они рассматриваются, не говоря уже о том, что я не нахожу того человека, которому всё это показывается, или хоть какого-нибудь зрителя (даже самого призрачного), которого можно было бы отделить от самой картины. Ничто, ничто не вмешивается, даже это непостижимое и неуловимое препятствие, называемое «расстоянием»: явно бескрайнее голубое небо, окаймленная розоватыми тенями белизна снегов, сверкающая зелень травы — как могут они быть «далеки», когда нет ничего, от чего можно было бы отдалиться? Безголовая пустота сопротивляется любому размещению и определению: она не круглая, не маленькая, не большая, и нельзя даже сказать, что она «здесь», а не «там». (Впрочем, если бы здесь была голова, от которой можно было бы измерять расстояние, то линейка, протянутая от нее до горной вершины, если смотреть на нее с моего конца — а для меня нет другого способа на нее смотреть, — превратится в точку, в ничто.) На самом деле, эти цветные формы показывают себя во всей простоте, без таких усложняющих приемов, как близко или далеко, это или то, мое или не мое, увиденное мной или просто данное. Любая двоякость, любая двойственность субъекта и объекта исчезла — она больше не вписывается в ситуацию, в которой для нее нет места.

Такие мысли посетили меня после видения. Впрочем, пытаться втиснуть этот прямой, непосредственный опыт в форму тех или иных слов означает исказить его, усложняя саму простоту: чем дольше тянется посмертное вскрытие, тем больше мы удаляемся от живого оригинала. В лучшем случае такие описания могут напомнить о видении (без яркой осознанности) либо спровоцировать его повторение, но они так же бессильны передать его суть или вызвать его, как самое аппетитное меню неспособно передать вкус обеда или лучшая книга о юморе — помочь кому-нибудь понять шутку. С другой стороны, невозможно перестать думать надолго, так что попытки связать ясные интервалы жизни с неясным фоном неизбежны. Кроме того, как я уже сказал, такие описания могут косвенно способствовать повторению ясности.

В любом случае несколько логических возражений отказываются ждать дальше, причем эти вопросы настаивают на разумных ответах, какими бы недоказательными они ни были. Становится необходимо «подтвердить» свое видение, даже самому себе, а также друзья могут нуждаться в убеждении. В каком-то смысле эта попытка приручения абсурдна, поскольку никакие доводы не могут как-то повлиять на переживание, столь же простое и неоспоримое, как звук ноты до или вкус клубничного варенья. С другой стороны, однако, такие попытки необходимы, если мы не хотим, чтобы наша жизнь распалась на два абсолютно чуждых друг другу, непримиримых отсека.

* * *

Мое первое возражение было таким: голова, может быть, и отсутствует, но не нос. Вполне заметный, он шествует впереди меня, куда бы я ни шел. А ответ был таким: если это туманное, розоватое и совершенно прозрачное облачко, висящее справа, и такое же облачко, висящее слева, — это носы, то у меня не один нос, а два, а эта совершенно непрозрачная одиноко выступающая деталь, которую я так отчетливо вижу в середине твоего лица, — это не нос: только абсолютно бесчестный или замороченный наблюдатель стал бы намеренно использовать одно и то же слово для столь несхожих вещей. Я предпочитаю следовать своему словарю и обычному смыслу слов, что обязывает меня заключить, что, хотя у большинства людей имеется нос — по штуке на каждого, — у меня нет ни одного.

И всё-таки, если бы какой-нибудь заблуждающийся скептик, сверх меры озабоченный доказательством своей точки зрения, ударил бы кулаком в нужном направлении, целясь промеж двух розовых туманностей, результат был бы столь же болезненным, как если бы у меня был самый материальный и ударопригодный нос. И опять же, как объяснить целый комплекс легких напряжений, движений, давлений, зуда, щекоток, болей, тепла и пульсаций, никогда вполне не покидающих эту центральную область? Наконец, как быть с тактильными ощущениями, которые возникают, когда я исследую это место рукой? Казалось бы, все эти свидетельства, собранные вместе, дают достаточно оснований наличия у меня головы здесь и сейчас.

На мой взгляд, ничего они не дают. Несомненно, здесь присутствует множество разнообразных ощущений, которые невозможно игнорировать, однако в сумме они не составляют голову или что-либо подобное. Единственный способ сделать из них голову — это добавить всевозможные, явно отсутствующие здесь ингредиенты — в особенности всякого рода трехмерные цветные формы. Разве можно назвать головой то, что, хотя и содержит бесчисленные ощущения, явно лишено глаз, ушей, рта, волос и вообще всего того телесного оборудования, которое наблюдается у других голов? Очевидно, это место не должно быть загромождено подобными препятствиями, туманными или цветными деталями, которые могли бы исказить мою вселенную.

В любом случае каждый раз, когда я пытаюсь нащупать свою голову, я не только не нахожу ее, но и теряю руку, которой щупаю: она тоже оказывается поглощенной бездной в центре моего существа. Очевидно, эта зияющая пустота, это ничем не заполненное ядро всех моих действий, эта ближайшая, но практически неизведанная область, это волшебное место, где, как мне казалось, должна быть моя голова, на самом деле больше похожа на сигнальный огонь, столь яростный, что всё приближающееся к нему мгновенно и полностью уничтожается, чтобы его освещающая весь мир яркость и ясность ни на миг не заслонялась. Что касается таящихся там болезненных, щекочущих и прочих ощущений, они так же не могут погасить или заслонить эту центральную яркость, как не могут этого сделать горы, облака и небо. Напротив, все они существуют в ее сиянии, и через них ее сияние становится видимым.

Настоящий опыт, какой бы смысл в нем ни заключался, возможен только в пустой и отсутствующей голове. В здесь и сейчас мой мир и моя голова несовместимы — они не сочетаются. Для них обоих нет места на плечах, и мне повезло, что исчезла именно голова со всей ее анатомией. Речь идет не о доказательствах, не о философской проницательности, не о достижении какого-то состояния, а о простом смотрении: посмотри, кто здесь, вместо представь, кто здесь, или поверь другим, кто здесь. Если я не могу увидеть, что я есть (и в особенности, что не есть я), — это потому что во мне слишком много воображения, «духовности», взрослости и знаний, доверчивости, обусловленности обществом и языком, страха перед очевидным, чтобы принять ситуацию такой, какой я воспринимаю ее в данный момент. Только я могу сказать, что здесь есть. Мне нужна некая чуткая наивность. Требуется чистый взгляд и пустая голова (не говоря уже об отважном сердце), чтобы признать их совершенную пустоту.

* * *

Возможно, есть лишь один способ переубедить скептика, который продолжает настаивать, что у меня есть голова, — пригласить его сюда и предложить посмотреть самому. Но он должен быть честным свидетелем, описывающим только то, что видит, и ничего более.

С дальнего конца комнаты он видит меня в полный рост как человека с головой. Но по мере того как он подходит ближе, он видит только полчеловека, затем только голову, затем расплывчатую щеку, или глаз, или нос, затем просто неясное пятно, и, наконец (в точке соприкосновения), — вообще ничего. Если же у него окажется необходимое исследовательское оборудование, он сообщит, что неясное пятно распадается на ткани, затем на группы клеток, затем остается одна клетка, клеточное ядро, большая молекула… и так далее, пока он не дойдет до места, где вообще ничего не видно, — до пространства, свободного от любых плотных или материальных объектов. В обоих случаях наблюдатель, приходящий сюда посмотреть, как это выглядит, находит то же, что и я, — пустоту. И если, обнаружив и разделив со мной мою несущностность, он обернется (смотря наружу вместе со мной, а не внутрь на меня), он снова обнаружит то же, что и я, — что эта пустота наполнена до краев этой картиной. Он тоже обнаружит эту центральную Точку, взрывающуюся в Бесконечный Объем, это Ничто — во Все, это Здесь — в Везде.

И если мой скептический наблюдатель все еще боится полагаться на свои чувства, он может взять камеру — инструмент, который при отсутствии воспоминаний и ожиданий может фиксировать только то, что находится там же, где и он сам. Камера покажет все те же образы меня. Там она снимет человека, посередине — отдельные кусочки человека, здесь — не человека, ничто, а повернутая в обратную сторону, — его мир.

* * *

Итак, эта голова — не голова, а лжеголовая концепция. Если я все еще могу обнаружить здесь голову, значит у меня «глюки» и мне срочно нужно к врачу. И не важно, свою я голову обнаруживаю, или голову Наполеона, или девы Марии, или яичницу, или прекрасный букет цветов — любой набалдашник на плечах означает тяжелые галлюцинации.

Во время периодов ясности, однако, становится очевидно, что здесь я совершенно безголов. Но там, с другой стороны, я совсем не безголов, там у меня столько голов, что я не знаю, что с ними делать. Таящиеся в видящих меня людях и в камерах, выставленные напоказ в рамках фотографий, корчащие рожи в зеркалах для бритья, выглядывающие из круглых дверных ручек, ложек и кофейников и вообще всего хорошо отполированного, мои головы всегда выскакивают мне навстречу — хотя и довольно съежившиеся и искривленные, вывернутые задом наперед и снизу вверх и размноженные до бесконечности.

Но есть одно место, где ни одна моя голова просто не может оказаться, — это место здесь, на моих плечах, где она могла бы заслонить эту Центральную Пустоту, мой источник жизни. Но к счастью, ничто не может этого сделать. На самом деле, эти беспутные головы никогда не смогут собраться во что-то более связное, чем непостоянные и незначимые случайности «внешнего», или феноменального мира, который хотя и един с Центральной Сущностью, но не способен оказать на нее ни малейшего влияния. Так и моя голова в зеркале настолько незначима, что я совершенно не обязан считать ее своей: маленьким ребенком я не узнавал себя в зеркале, вот и сейчас не узнаю, когда на миг ко мне возвращается моя невинность. В более разумные мгновения я вижу там человека, очень знакомого парня, который живет в той другой ванной комнате в зеркале и по-видимому проводит все свое время, пялясь на эту ванную комнату — этот маленький, хмурый, очерченный, видный во всех деталях, стареющий и такой уязвимый наблюдатель — прямая противоположность моего истинного Я здесь. Я никогда не был чем-то отличным от этой вечной, неизмеримой, ясной и совершенно безупречной Пустоты. Немыслимо, чтобы я мог спутать этот пялящийся призрак там с тем, как я в действительности воспринимаю себя здесь и сейчас и всегда!

* * *

Все это, каким бы очевидным оно ни было в прямом опыте, кажется чудовищным парадоксом, оскорблением здравого смысла. Это также оскорбление для науки, которая представляет собой все тот же здравый смысл, только приведенный в должный вид. Как бы то ни было, у ученого свои представления о том, как я вижу одни вещи (твою голову, например), но не другие (например, мою голову), и, очевидно, его представления работают. Вопрос только в том, может ли он поместить мою голову обратно мне на плечи — туда, где, по уверениям людей, ей самое место?

В самом кратком и простом виде его история о том, как я вижу тебя, выглядит следующим образом. Свет покидает солнце и через восемь минут достигает твоего тела, которое частично его поглощает. Остальное отскакивает от него во всех направлениях, и какая-то часть достигает моих глаз, проходя через хрусталики и формируя перевернутую картину тебя на экране позади глазного яблока. Эта картина запускает химические процессы в светочувствительном веществе, и эти процессы воздействуют на клетки (это такие крошечные живые существа), из которых состоит экран. Они передают свое возбуждение другим, очень длинным клеткам, а эти в свою очередь — клеткам в определенной области моего мозга. И только когда достигнута эта конечная точка и молекулы, атомы и частицы этих клеток мозга также подвергаются воздействию, я вижу тебя или что-то еще. То же относится и к другим чувствам — я не могу ни видеть, ни слышать, ни чувствовать запах или вкус, ни воспринимать что-либо на ощупь, пока в этот центр после множества радикальных изменений и отсрочек не поступят все сходящиеся импульсы. И только в этой конечной точке, в этом месте и моменте всех прибытий на Главную Центральную Станцию моего Здесь-и-Сейчас вся система сообщений — то, что я называю своей вселенной, — вдруг обретает существование. Для меня это время и место всего творения.

В этой простой научной истории есть множество странностей, крайне далеких от здравого смысла. И самая странная из них — что вывод этой истории отрицает саму историю. Потому что он говорит, что я могу знать только то, что происходит здесь и сейчас, на этом вокзале мозга, где чудесным образом создается мой мир. Я совершенно не могу узнать, что происходит где-то еще — в других областях моей головы, в моих глазах, во внешнем мире, — если, конечно, вообще есть какое-то «где-то еще», какой-то внешний мир. Объективная истина состоит в том, что мое тело, твое тело, все на этой Земле, да и сама Вселенная — то, какими они могут быть там, в своем собственном пространстве, независимо от меня — это всего лишь выдумка, не стоящая нашего внимания. Нет и не может быть никакого доказательства двух параллельных миров (непознанного внешнего, или физического, мира там и известного внутреннего, или ментального, мира здесь, который загадочным образом удваивает его), а только одного этого мира, который всегда передо мной и в котором я не вижу никакого разделения на сознание и материю, внутреннее и внешнее, душу и тело. Это то, что наблюдается, ни больше ни меньше, это взрыв того центра, той станции, где должно находиться «я», или «мое сознание», — взрыв такой силы, что он изливается в эту бескрайнюю картину, которая сейчас передо мной, которая и есть я.

Вкратце, научная история восприятия не только не противоречит моей наивной истории, но и подтверждает ее. Предварительно и благоразумно, ученый поместил голову мне на плечи, но она вскоре была вытеснена вселенной. Разумный, или непарадоксальный, взгляд на меня как на «обычного человека с головой» совсем не выдерживает критики — как только я начинаю внимательно его исследовать, он оборачивается чепухой.

* * *

И все же, говорю я себе, он вполне пригоден для повседневных практических целей. Я действую так, будто здесь, точно в центре моей вселенной, висит плотный восьмидюймовый шар. Хотелось бы добавить, что в этом нелюбопытном, воистину твердолобом мире, в котором мы все живем, невозможно избежать такого проявления абсурдности: эта выдумка настолько убедительна, что вполне могла бы быть правдой.

На самом деле это всегда ложь, и довольно часто — весьма неудобная. Из-за нее можно даже лишиться денег. Представьте, например, дизайнера рекламы, которого никто не обвинит в фанатичной преданности истине. Его дело — убедить меня в чем-то, а самый эффективный способ сделать это — представить меня на экране таким, какой я есть в действительности. Соответственно, ему придется не учитывать мою голову. Вместо того чтобы показать другой вид человека — человека с головой, — подносящего бокал или сигарету ко рту, он показывает, как это делает мой вид: правая рука (под безупречно правильным углом в правой нижней части экрана, более или менее лишенная предплечья) поднимает бокал или сигарету к этому не-рту, этой зияющей пустоте. Это совсем не чужой человек, а я сам — так, как я вижу себя. И почти неизбежно я вовлекаюсь. Неудивительно, что эти разрозненные части тела, появляющиеся в углах экрана без участия контролирующего механизма головы в центре для соединения или управления ими, кажутся мне совершенно естественными: у меня никогда и не было ничего другого! И реализм рекламщи-ка, его профессиональное неосознанное знание того, каков я на самом деле, очевидно, окупается сполна: когда моя голова исчезает, непременно падает и моя сопротивляемость распродажам. Однако у всего есть границы: вряд ли он, к примеру, покажет розовое облачко прямо над бокалом или сигаретой, потому что я в любом случае сам возмещу этот кусочек реализма. Нет смысла давать мне еще один прозрачный призрачный нос.

Режиссеры — тоже практичные люди, гораздо более заинтересованные в пересказанном воссоздании переживания, чем в выяснении природы переживающего, но по сути одно влечет за собой другое. Несомненно, эти знатоки хорошо осознают, например, как слаба моя реакция на вид машины, которую ведет кто-то другой, по сравнению с моей реакцией на вид машины, которую, как кажется, веду я. В первом примере я наблюдатель на тротуаре, который видит две похожие машины, — они быстро приближаются, сталкиваются, водители погибают, машины в огне — мне слегка интересно. Во втором случае я один из водителей — разумеется, без головы, как и все водители в первом лице, и моя машина (то немногое, что от нее видно) неподвижна. Вот мои качающиеся колени, моя ступня, давящая изо всех сил на газ, мои руки, вцепившиеся в руль, длинный капот впереди, проносящиеся со свистом телефонные столбы, петляющая дорога и другая машина — сначала маленькая, но все увеличивающаяся в размерах, несущаяся прямо на меня, затем столкновение, яркая вспышка света и пустая тишина… Я откидываюсь на спинку кресла и перевожу дыхание. Вот так прокатили! Как снимаются эти сцены в первом лице? Возможны два способа: или берется безголовый манекен с камерой на месте головы, или реальный человек, чья голова сильно отклонена назад или в сторону, чтобы оставить место для камеры. Другими словами, чтобы я мог отождествиться с актером, его голову нужно убрать — он должен стать таким, как я. Потому что картинка меня с головой совсем лишена сходства — это портрет кого-то другого, ошибка опознания.

Любопытно, что нужно идти к рекламщику, чтобы заглянуть в глубочайшую и наипростейшую истину о самом себе. Странно также, что сложное современное изобретение (камера) должно помочь избавиться от иллюзии, от которой свободны совсем маленькие дети и животные. Но и в другие времена были свои достаточно любопытные указатели на слишком очевидное, и наша человеческая способность к самообману, разумеется, никогда не была окончательной. Глубокое, хотя и смутное осознание состояния человека может хорошо объяснить популярность множества древних культов и легенд о потерянных и летающих головах, одноглазых и безголовых монстрах и привидениях, о человеческих телах с нечеловеческими головами и о мучениках, которые умудрялись пройти многие мили после того, как им отрубали голову. Несомненно, это фантастические картины, но они подошли ближе к истинному портрету этого человека в первом лице единственного числа настоящего времени, чем когда-либо сможет подойти здравый смысл.

* * *

Мой гималайский опыт, таким образом, был не просто поэтической выдумкой или мистическим полетом фантазии. Во всех смыслах он обернулся трезвым реализмом. И постепенно, в последующие месяцы и годы я осознал всю полноту его практических значений и применений.

Например, я увидел, что это новое видение в два счета меняет мои отношения с другими людьми и вообще со всеми существами. Во-первых, потому что оно делает невозможным противостояние. Когда я встречаю тебя, для меня существует только одно лицо — твое, так что я никогда не смогу оказаться с тобой лицом к лицу. По сути, мы обмениваемся лицами, и это самый драгоценный и интимный обмен внешностями. Во-вторых, потому что это дает мне отличную возможность заглянуть в Реальность, скрытую за твоей внешностью, в такого тебя, какой ты для самого себя, и у меня есть все причины считать эту Реальность твоим миром. Ибо я должен верить, что то, что верно для меня, верно для всех, что мы все в одинаковом положении — сведены к безголовой пустоте, к ничто, и можем объять все и стать всем. Этот маленький, кажущийся материальным человек с головой, которого я встречаю на улице, — вот кто призрак, не выдерживающий детального рассмотрения, хорошо замаскированный, ходячая противоположность и противоречие реальному, чье внутреннее и внешнее бесконечно, и мое уважение к этому человеку, как и к любому живому существу, также должно быть бесконечным. Его ценность и великолепие нельзя переоценить. Теперь я точно знаю, кто он и как с ним обращаться. Фактически, он (или она) и есть я. Пока у нас были головы, мы очевидно были двумя. Но теперь мы — безголовая пустота, так что может разделить нас? Я не могу найти никакую раковину, заключающую эту пустоту, которая есть я, — никакую форму, никаких границ, поэтому ей ничего не остается, как только слиться с другими пустотами.

И я отличный пример такого слияния. Я не сомневаюсь в словах ученого, который говорит, что с его наблюдательной позиции у меня имеется ясно очерченная голова, состоящая из колоссальной иерархии ясно очерченных тел — органов, клеток и молекул — неисчерпаемо сложный мир физических вещей и процессов. Но случайно оказалось, что я знаю (или, скорее, я есть) внутреннюю историю этого мира и всех его обитателей, и она совершенно не совпадает с внешней историей. Прямо здесь я обнаружил, что все члены этого обширного сообщества, от мельчайшей частицы до самой головы, исчезли, как темнота в солнечном свете. Посторонний не может говорить за них, только я имею на это право, и я клянусь, что они все ясные, простые, пустые и единые, без малейшего следа разделенности.

Если это относится к голове, то в той же мере относится и ко всему остальному, что я считаю «собой» и «здесь», — то есть ко всему этому телу-уму. Что собой в действительности представляет то, где я сейчас (спрашиваю я себя)? Заперт ли я внутри того, что Марк Аврелий называл мешком крови и коррупции (и что мы могли бы назвать ходячим зоопарком, или городом клеток, или химической фабрикой, или облаком частиц), или я снаружи этого? Провожу ли я жизнь внутри плотной человекообразной конструкции (едва ли шесть футов на два на один) или снаружи этой конструкции, или, возможно, и внутри и снаружи? На самом деле все совсем не так. Здесь нет никаких препятствий, нет ни внутри, ни снаружи, ни места, ни его отсутствия, ни укрытия или пристанища — я не нахожу здесь дома, в котором можно было бы жить или вне которого я был бы вынужден оставаться, и ни дюйма земли, на которой его можно было бы построить. Но эта бездомность вполне меня устраивает — пустота не нуждается в доме. Короче говоря, этот физический порядок вещей, так плотно выглядящий на расстоянии, всегда растворяется без остатка при действительно ближайшем рассмотрении.

И я нахожу, что это касается не только моего человеческого тела, но и моего тотального Тела, всей вселенной. (Даже с точки зрения стороннего наблюдателя различие между этими телами чисто искусственное: это маленькое тело так функционально соединено с другими вещами, так зависит от своего окружения, что немыслимо само по себе. Ни одно существо не сможет выжить и одного мгновения, кроме как в виде единого Тела, которое одно только есть, самодостаточное, независимое и потому по-настоящему живое.) Какую часть этого тотального Тела занимаю я, зависит от ситуации, но я автоматически нащупываю столько, сколько мне надо. Так я могу легко и просто отождествляться по очереди с головой, моим шестифутовым телом, моей семьей, моей страной, моей планетой и Солнечной системой (как когда я воображаю, что им угрожает опасность) — и так далее, никогда не натыкаясь на какой-нибудь предел или границу. И каким бы огромным или маленьким ни было мое тело в конкретный момент, та часть мира, которую я называю своей и считаю присутствующей здесь, о которой я сейчас думаю и которую сейчас ощущаю, на которую опираюсь и точку зрения которой считаю своей, в чьей шкуре нахожусь, — она неизменно оказывается пустотой, ничем в себе. Реальность за всей видимостью ясна, открыта и вполне доступна. Я знаю, как проникнуть в тайное, сокровенное сердце любого существа, каким бы далеким или холодным он ни казался наблюдателю, потому что мы все — одно Тело, и это Тело — Пустота.

А та Пустота — это эта пустота, полная и неделимая, не разделенная на мою, твою или чью-то еще, она вся присутствует здесь и сейчас. Это самое место, мой наблюдательный пункт, эта конкретная «дыра, где должна быть голова» — это и есть Фундамент и Вместилище всего существования, единый Источник всего видимого (когда оно проецируется «туда») как физический, или феноменальный мир, одна бесконечно плодовитая Утроба, из которой рождаются и в которую возвращаются все существа. Это абсолютное Ничто, и в то же время все, единственная Реальность, при этом отсутствующая. Это Я. Нет больше ничего. Я есть все и никто, и Один.

Теперь душа больше не осознает тело и не наделит себя чуждым именем — ни человека, ни живого существа, ни чего бы то ни было еще.

Плотин

После того как тело далеко отброшено, как труп, Мудрец больше не привязан к нему.

Шанкара

Если открыть глаза и поискать тело, его не найдешь. Об этом говорится: в пустой комнате оно становится невесомым. Внутри и снаружи все одинаково невесомое. Это очень благоприятный знак.

Секрет Золотого Цветка

Дайте обет достичь совершенного понимания, что иллюзорное тело подобно росе и молнии.

Мастер дзэн Сю Юнь (на смертном одре, в 1959 году)

Глава 3 Открывая дзэн

В последующие за моим начальным опытом безголовости месяцы и годы я усиленно пытался понять все это и результаты кратко описал выше. Характер самого видения нисколько не изменился за этот период, хотя оно возникало с большей легкостью и оставалось дольше, когда я привлекал его. Но его роль, его смысл развивались со временем и, конечно, подвергались влиянию чтения. Некоторую помощь и ободрение я, несомненно, получил из книг — научных, философских и духовных. В частности, я обнаружил, что некоторые мистики видели и ценили то, что, как я вижу, — я есть здесь и сейчас.

С другой стороны, обсуждения оказывались почти неизменно бесполезными. «Естественно, я не вижу свою голову, — говорили мои друзья. — И что?» Я по глупости начинал говорить: «И все! Вы и весь мир повернуты вверх ногами и вывернуты наизнанку…» Ни к чему хорошему это не приводило. Я был не в состоянии описать свой опыт так, чтобы он заинтересовал слушателей или передал им какие-то свои качества или значение. Они понятия не имели, о чем я говорил, — неловкая ситуация для обеих сторон. Вот нечто совершенно очевидное, невероятно важное, откровение чистого и удивительного восторга — для меня и ни для кого другого! Когда кто-то начинает видеть то, что не видят другие, брови недоуменно поднимаются и посылают за доктором. И вот я оказался в почти такой же ситуации с той лишь разницей, что я не видел то, что видели другие. Неизбежно возникло чувство одиночества и разочарования. Наверное, так чувствуют себя настоящие безумцы (думал я) — отверженными, неспособными общаться.

Вдобавок ко всему, самые образованные и умные среди моих знакомых были совершенно неспособны понять меня, как будто безголовость была каким-то младенческим отклонением, которое, подобно сосанию пальца, следовало перерасти и забыть давным-давно. Что касается писателей — некоторые особенно талантливые лезли из кожи вон, чтобы убедить меня, что я псих, — иначе психами могли оказаться они сами. Честертон в своем «Наполеоне из Ноттинг Хилла» заканчивает список чудес научной фантастики потрясающей абсурдностью — людьми без голов! А великий философ Декарт (справедливо названный великим, потому что начинает свое революционное исследование с вопроса о том, что очевидно дано) идет еще дальше. Он фактически начинает свой список достоверностей — вещей, которые «истинны, потому что ощущаются чувствами», — с потрясающего заявления: «Во-первых, я ощущаю, что у меня есть голова». Даже человек с улицы, которого должно быть не так-то легко провести, говорит как о чем-то совершенно очевидном: «Ну это же очевидно, как нос у тебя на лице!» Из всех очевидных вещей в мире надо же было выбрать именно его!

Я все еще предпочитал доказательство собственных чувств остальным слухам. Если это безумие, по крайней мере это не посредственное безумие. В любом случае я не сомневался, что видел то, что видели мистики. Странно было только, что, по-видимому, мало кто видел это так же, как и я. Оказалось, что большинство мастеров духовной жизни «не теряли голову», или если и теряли, то редко кто считал это достойным упоминания. И никто, насколько мне было известно, не включал практику безголовости в свой курс духовных практик. Почему такой очевидный указатель, такая убедительная и всегда доступная демонстрация этого Ничто, которое духовные учителя никогда не уставали превозносить, так игнорировалась? В конце концов, она до абсурдности очевидна, от нее просто невозможно скрыться. Если что-то и бросается в глаза, так именно это. Я был озадачен, иногда даже обескуражен.

И тогда — лучше поздно, чем никогда — я наткнулся на дзэн.

* * *

У дзэн-буддизма репутация трудного учения, которое практически не дается западному человеку По этой причине ему часто советуют по возможности придерживаться собственной духовной традиции. Мой опыт был прямо противоположным. По крайней мере, в словах дзэнских мастеров я нашел много отголосков центрального переживания своей жизни: они говорили на моем языке, отражали мое состояние. Я узнал, что многие из этих мастеров не только потеряли голову (как и все мы), но и живо осознавали свое состояние и его огромную значимость и использовали любые способы, чтобы привести своих учеников к тому же осознанию. Позволь указать тебе несколько примеров.

Знаменитая «Сутра сердца», обобщающая суть буддизма махаяны и ежедневно повторяемая дзэнскими монахами, начинается с того, что тело — это пустота, и затем утверждает, что нет ни глаз, ни ушей, ни носа. Понятное дело, это смелое утверждение поставило в тупик молодого Дуншаня (807–869), а его учитель, который не был дзэнщиком, тоже не смог оценить его. Ученик внимательно посмотрел на учителя, затем исследовал свое лицо пальцами. «У вас есть два глаза, — возразил он, — и два уха, и все остальное, и у меня тоже. Почему Будда говорит, что их нет?» Учитель ответил: «Я не могу помочь тебе. Тебе следует учиться у мастера дзэн». Он последовал совету учителя. Однако его вопрос так и оставался без ответа, пока, спустя годы, он случайно не взглянул во время прогулки в лужицу неподвижной воды. В ней он увидел те человеческие черты, о которых говорил Будда, — выставленные там, где им самое место, где он всегда их держал — там, на расстоянии. Они оставляли это пространство вечно прозрачным, навсегда очищенным от них, как и от всего остального. Эти простые открытия, это откровение совершенно очевидного оказалось тем важнейшим осознанием, которого Дуншань так долго искал, и привело к тому, что он стал не только мастером дзэн, но и основателем Сото, крупнейшей ветви дзэн в наше время.

Примерно за столетие до этого события Хуйнэн (637–712), шестой патриарх дзэн, дал свой знаменитый совет на эту же тему. Он посоветовал своему брату-монаху Мину прервать все молитвы и медитации и увидеть: «Увидеть то, как в этот момент выглядит твое лицо — Лицо, которое было у тебя до твоего рождения (и даже до рождения твоих родителей)». История гласит, что Мин вслед за этим раскрыл в себе тот фундаментальный источник всех вещей, который он до тех пор искал снаружи. В тот миг он все понял, его пробил пот и он залился слезами. Выразив свое почтение патриарху, он спросил, остались ли еще какие-то нераскрытые тайны. «В том, что я показал тебе, — ответил Хуйнэн, — нет ничего скрытого. Если ты заглянешь внутрь и узнаешь свое собственное „Изначальное Лицо“, все тайны будут внутри тебя».

Изначальное Лицо Хуйнэна (не-лицо, вообще не что-то) — наиболее известный и для многих самый действенный коан дзэн. Говорят, в Китае он не одно столетие оставался чрезвычайно эффективным указателем на просветление. В сущности, по словам Дайто Коку-си (1281–1337), все тысяча семьсот коанов дзэн — это просто указатели на наше Изначальное и лишенное черт Лицо. Мумон (XIII в.) говорит об этом:

Невозможно описать или нарисовать его,

Невозможно оценить или ощутить его.

Нет такого места, куда можно было бы поместить Изначальное Лицо,

Оно не исчезнет, даже если сгинет вся вселенная.

Один из последователей Хуйнэна, дзэнский мастер Шитоу (700–790), выразил это слегка по-другому. «Я хочу услышать, что ты сможешь сказать без горла и губ», — потребовал он. Монах ответил: «У меня их нет!» — «Тогда ты можешь войти в ворота», — последовал ободряющий ответ. Есть еще одна похожая история о современнике Шитоу, мастере Байчжане (720–814), который спросил одного из монахов, как ему удается говорить без горла, губ и языка. Конечно, такой голос исходит из безмолвной Пустоты — из Пустоты, о которой пишет Хуанбо (ум. 850): «Это всепроникающая безупречная красота, это существующий в самом себе несотворимый Абсолют. Как вообще можно обсуждать тот факт, что у Будды нет рта и что он не проповедует дхарму или что слушание не требует наличия ушей, поскольку кто может слышать ее? Это бесценная драгоценность».

Как будто в помощь такому осознанию Бодхидхарма, первый патриарх дзэн (VI в.), предписывал хороший удар молотком по затылку. Дайхуй (1089–1163) был также бескомпромиссен: «Дзэн подобен большому костру: если ты подходишь близко, твое лицо несомненно обгорит. Еще он похож на меч, который вот-вот покинет ножны — если меч занесен, кто-то обязательно лишится жизни… Драгоценный меч ваджры находится прямо здесь, его цель — отсечь голову». Обезглавливание было обычной темой разговоров дзэнских мастеров с учениками. Например, вот диалог из IX в.:

Лунья: Если бы я грозился отсечь вам голову самым острым мечом в мире, что бы вы сделали?

Мастер втянул голову.

Лунья: Голова упала!

Мастер улыбнулся.

Очевидно, мастер и ученик, оба безголовые, хорошо понимали друг друга. Они бы хорошо поняли и совет мусульманина Джалаладдина Руми, знаменитого мистического поэта Персии (1207–1273): «Обезглавь себя! Раствори свое тело целиком в Видении, стань видением, видением, видением!»

«Я научился у Него, — сказал другой великий поэт-мистик Индии Кабир (р. 1440), — видеть без глаз, слышать без ушей, пить без рта».

Как Кабир мог видеть, если у него не было глаз? Как мы уже заметили, современная наука согласна, что мы на самом деле видим не глазами. Это просто связки в длинной цепи, протянувшейся от солнца, через солнечный луч, атмосферу и освещенные предметы, через глазные хрусталики, сетчатку и оптические нервы прямо к наводненному частицами и волнами месту в одной из областей мозга, где, наконец (как говорят), и происходит видение. В действительности, чем глубже физик рассматривает объект, тем ближе он подходит к Пустоте, которая есть прямое переживание Субъектом самого себя, — Пустоте, которая является единственным Видящим и Слушающим, единственным Переживающим. (Но какими бы развитыми ни были его инструменты и техники, он, конечно, не сможет найти Субъект через исследование объекта. Чтобы добиться этого, ему просто надо повернуть свое внимание на 180 градусов.) И это отлично согласовывается с тем, что говорят дзэнские мастера древности. «Тело, — говорит Риндзай (ум. 867), — не знает, как обсуждать или слушать обсуждение… То, что может быть безошибочно воспринято прямо здесь, абсолютно узнаваемо, но лишено формы — вот что слушает обсуждение». Здесь китайский мастер, как Кабир и остальные, вторит Сурангама Сутре (до-дзэнскому индийскому писанию), которая учит, что абсурдно предполагать, будто мы видим глазами или слышим ушами, потому что они сливаются воедино и исчезают в абсолютной Пустоте нашего «яркого и чарующего изначального Лица», абсурдно считать, что вообще возможно какое-то переживание.

Еще ранее даосский мудрец Чжуан-цзы (III в. н. э.) рисует прекрасную картину такого лишенного черт Лица, или моей пустой головы. Он называет ее «Хаос, Властелин Центра» и противопоставляет ее полную чистоту здесь знакомым семидырчатым головам там: «Суета, владычица Южного океана, и Волнение, бог Северного океана, однажды встретились в царстве Хаоса, бога Центра. Хаос принял их очень хорошо, и они задумались, как отплатить ему за его доброту. Они заметили, что если у всех было по семь отверстий — чтобы видеть, слышать, есть и дышать, у Хаоса не было ни одного. И они решили просверлить в нем дыры. Каждый день они сверлили по дыре, и на седьмой день Хаос умер».

Не важно, сколько я суечусь и волнуюсь и возобновляю попытки убить Правителя Центра, привнося в него свои человеческие семи-дырчатые черты, — я никогда не добьюсь успеха. Маска в зеркале никогда не коснется моего Изначального Лица, и уж тем более не исказит Его. Никакая тень не может упасть на Хаос — бестелесного и вечного Владыку.

* * *

Но зачем так подчеркивать исчезновение лица и головы, а не всего тела целиком? Для людей ответ прост (крокодилы и крабы могли бы рассказать совсем другую историю!). Для меня здесь лицо с его органами чувств отличается тем, что оно всегда отсутствует, всегда поглощено этой необъятной Пустотой, которая есть я, а мое тело, руки и ноги иногда также отсутствуют, а иногда присутствуют. Сколько в данный момент находится внутри Пустоты, а сколько снаружи — совершенно не важно, поскольку я вижу, что она остается бесконечно пустой и бесконечно огромной, независимо от количества или важности конечных объектов, поглощенных ею. Нет никакой разницы, растворяется ли в ней моя голова (как когда я смотрю вниз), или мое человеческое тело (как когда я смотрю в сторону), или мое тело Земли (как когда я на улице смотрю вверх), или моя Вселенная (как когда я закрываю глаза). Все там, каким бы оно ни было крошечным или огромным, одинаково растворяется здесь, одинаково может прийти и показать мне, что здесь я ничто.

В литературе есть множество выразительных описаний растворения всего тела. Вот несколько примеров.

Яньу (1566–1642) пишет о дзэн: «Он преподносится прямо к твоему лицу, и в этот миг все это передается тебе… Взгляни внутрь своего бытия… Пусть твое тело и ум обратятся в неподвижный объект природы, подобный камню или куску дерева. Когда достигнуто состояние совершенной неподвижности и неосознанности, все признаки жизни уходят и исчезают все следы ограничений. Ни одна мысль не потревожит твое сознание, и, подумать только, ты вдруг обретаешь легкое наполнение высшей радостью. Ты будто наткнулся на свет в непроглядной тьме, обрел богатство в нищете. Четыре элемента и пять агрегатов (скандх), из которых состоит все твое тело, больше не ощущаются как бремя. Ты так легок, так прост, так свободен. Само твое существование избавлено от всех ограничений. Ты стал открытым, легким и прозрачным. Ты обрел всеосвещающее прозрение в саму суть вещей, которые стали для тебя подобными волшебным цветам, лишенным плотной реальности. Проявилось безыскусное „Я“, Изначальное Лицо твоего бытия, обнажился прекрасный пейзаж места твоего рождения. Остался открытым и свободным лишь один проход — насквозь. Здесь ты оставляешь все — свое тело, свою жизнь и все, что принадлежит твоему сокровенному „Я“. Здесь ты обретаешь покой, легкость, недеяние и невыразимую радость».

Эту характерную легкость, о которой говорит Яньу, даос Ле-цзы (IV в. н. э.) пережил в такой степени, что, казалось, он летит верхом на ветре. Вот как он описывал это чувство: «Внутреннее и внешнее смешались воедино. После этого невозможно было отличить глаз от уха, ухо от носа, нос от рта — все было одним. Ум замер, тело растворилось, плоть и кости растаяли. Я совершенно не осознавал, на чем покоится мое тело или что у меня под ногами. Меня несло ветром, подобно сухой траве или листьям, упавшим с дерева. Я даже не знал, еду ли я на ветре — или ветер на мне».

Дзэнский мастер XVI в. Ханшань говорит о просветленном, что его тело и сердце совершенно не существуют: они неотличимы от абсолютной Пустоты. О своем собственном опыте он пишет: «Я прогуливался, и вдруг неожиданно остановился, переполненный осознанием, что у меня нет ни тела, ни ума. Все, что я мог видеть, было одним великим сияющим Целым — вездесущим, совершенным, ясным и безмятежным. Оно было подобно всеотражающему зеркалу, из которого проецировались горы и реки земли… Я чувствовал себя чистым и прозрачным». «Ум и тело пропали! — восклицает Догэн (1200–1253) в экстазе освобождения. — Пропали! Пропали! Это состояние должны испытать все вы. Оно подобно собиранию фруктов в корзине без дна, наливанию воды в дырявую чашу». «Вдруг ты обнаруживаешь, что твои ум и тело стерты из существования, — говорит Хакуин (1685–1768). — Это то, что известно как отпускание. Когда дыхание возвращается, оно как глоток прохладной воды. Это невыразимая радость».

В наше время Д. Т. Судзуки подводит итог: «В дзэн воплощение есть развоплощение, плоть — не плоть, здесь-сейчас равно пустоте (шуньята) и бесконечности». Вне дзэн не так легко найти утверждения, такие же ясные и лишенные религиозности, как эти. Однако можно найти много параллелей в других традициях, если знать, что искать. И ничего удивительного, истинное видение не зависит от случайностей истории и географии.

Конечно же, ближайшую параллель можно найти в Индии — месте рождения буддизма. Шанкара (предположительно 820 г.), великий мудрец и интерпретатор адвайты (абсолютной недвойственности), учил, что у человека нет надежды на освобождение, пока не исчезнет его отождествление с телом — не более чем иллюзией, порожденной неведением. Его истинное Я как пространство — свободно, чисто, бесконечно. Путать иллюзорное тело с истинным Я — значит обрекать себя на связанность и несчастье. Это учение существует в Индии и по сей день. Один из его самых ярких представителей нашего времени, Рамана Махарши (1879–1950), говорил ищущим: «Вы серьезно полагаете, что вы тело, что у вас есть форма. Это основное заблуждение, из которого возникает все страдание».

Христианству также известен тот факт, что подлинное озарение должно рассеивать темную смутность тела, так же как и души (хотя, как заметил архиепископ Темпл, это самая материальная из всех великих религий). «Когда твое око едино, — говорил Иисус загадочно, — все твое тело наполнено светом». Это единое око несомненно тождественно совершенному Третьему Глазу индуистского мистицизма, который позволяет видящему смотреть одновременно внутрь на Пустоту и вовне на то, что ее наполняет. И также подобно бесценной жемчужине, которую (согласно западной традиции) мы ищем где угодно, а она здесь, у нас на лбу.

Августин Бейкер (1575–1641) пишет о христианской медитации: «В конце концов он приходит к чистому и полному погружению и тогда начинает казаться себе духом, будто лишенным тела… Чем чище и полнее это погружение, тем выше человек поднимается к совершенству». Это комментарий на хорошо известный отрывок из «Облака Неведения», мистического труда XIV в., который учит, что живое осознание нашего несуществования — это необходимая предпосылка истинной радости: «У всех людей есть повод для печали, но большую печаль чувствует тот, кто знает и ощущает, что он есть». Конечно, это обязательное самоотрицание — любимая тема всего христианского мистицизма. Никто не описывал две его стороны смелее, чем Св. Бернар (1091–1153): «Это не только человеческая радость — потерять себя таким образом, освободиться от себя так, будто вообще перестал существовать, — это еще и блаженство небес… Как, в противном случае, Бог может быть „вездесущим“, если в человеке остается хоть что-то от человека?»

Иногда на Западе даже язык мистиков так же подобен дзэн, как и то, что он описывает. Герлак Питерсон (1378–1411) говорит о «показывании», которое «так неистово и так сильно, что все нутро человека, не только его сердце, но и тело чудесным образом затронуто и потрясено… Его внутренний аспект проясняется и не остается ни облачка». Его духовное око широко открыто. Вместо того чтобы оставаться, как говорит Шекспир,

В неведеньи о том, что несомненно, —

Его прозрачной сути,

и вести себя как бешеная обезьяна, он вглядывается в самые ее глубины, в прозрачное сердце Реальности.

Когда наше внимание приковано к физическому миру, мы не можем видеть сквозь него.

Не замечая внутренней информации, мы смотрим на свои маленькие человеческие тела и видим их непрозрачными и отделенными от Тела Тотальности, от Вселенной, которая в результате тоже кажется нам непрозрачной и разделенной. Некоторых поэтов, однако, не так легко провести и запутать так называемым здравым смыслом — они проникают в суть вещей и упиваются их прозрачностью. Райнер Мария Рильке писал о своем мертвом друге:

Тенистые долины эти, колышущиеся травы

И ручейки воды бегущей — его лицо,

но не остановился на растворении человеческого лица и человеческого тела. Он призывал пойти дальше и «сделать землю, на которой живем, и далее вселенную невидимой, и так превратить ее в высший план реальности». Для Рильке эта вездесущая Пустота, наше бессмертное Лицо не имеет границ. Как Трэгерн говорит о себе:

Я был самим восприятием.

Я не чувствовал ни бренности, ни материи в своей душе,

Ни края, ни границ, какие в чаше

Видим мы. Моя сущность была вместимостью.

Вот более известный отрывок: «Ты не сможешь наслаждаться миром, пока море не потечет в твоих венах, пока ты не облачишься в небеса и звезды не увенчают твою голову».

Это не что иное, как дзэнское переживание сатори — только язык слегка отличается. В момент сатори возникает взрыв, и тело человека замещается вселенной. «Он чувствует, как его тело и ум, земля и небо сплавляются в одно прозрачное целое — чистое, осознанное и полностью пробужденное», — говорит мастер Бошань:

Вся земля — лишь одно мое око,

Лишь искра моего сияющего пламени.

Во множестве текстов говорится, как просветленный, будто магическим образом, поглощает в себя реки, горы, моря и весь мир, уменьшая все до этой Пустоты, до ничто, и затем из этой Пустоты создаются реки, горы, моря и весь мир. Без малейшего неудобства он выпивает все воды Западной Реки и вновь извергает их. Он вбирает и уничтожает все вещи и создает их. Он видит вселенную как поток, истекающий из его глубинной Природы, при этом сама она остается чистой, абсолютно прозрачной. Он вернулся к себе настоящему, самому сердцу существования, из которого проявляется все бытие. Короче говоря, он становится божественным. Оказавшись в единственном Источнике, он восклицает: «Я Центр, я Вселенная, я Создатель!» (Д. Т. Судзуки). Или: «Я причина своего собственного я и всех вещей!» (Экхарт). В живом языке дзэн вшивая дворняга превратилась в златогривого льва, ревущего в пустыне, спонтанного, свободного, энергичного, великолепно самодостаточного и одинокого. Прибыв наконец Домой, он обнаруживает, что там нет места для двоих. Наш Трэгерн снова вторит восточным мастерам, восклицая: «Улицы были моими, храм был моим, люди были моими, их одежда, золото и серебро были моими, а еще их сверкающие глаза, белая кожа и румяные лица. Небеса были моими, а также солнце, луна и звезды. Весь Мир был моим, а я — его единственным зрителем и ценителем».

Совершенством видения я называю видение не других, а себя.

Чжуан-цзы (III в. н. э.)

Видеть Ничто — вот истинное видение, вечное видение.

Шэньхуй (VIII в.)

Тот, кто знает, что он Дух, становится Духом, становится всем. Ни боги, ни люди не могут помешать ему… Боги не любят тех, кто достигает этого знания… Боги любят сокрытое и ненавидят очевидное.

Брихадараньяка упанишада (VII в. н. э.)

Глупцы отрицают то, что видят, а не то, то думают. Мудрые отрицают то, что думают, а не то, то видят… Наблюдай вещи, как они есть, и не обращай нимание на других людей.

Хуанбо (IX в.)

Тому, кто не знает ничего, Это становится явным.

Мейстер Экхарт (1260–1327)

И какому правилу, вы думаете, я следовал? Воистину странному, но лучшему в мире. Меня вела полная вера в божественную доброту, благодаря которой я пришел к изучению самых очевидных и простых вещей.

Томас Трэгерн (1627–1674)

Кто сомневается в том, что видит,

Никогда не поверит.

Так что делай, что хочешь.

Уильям Блейк (1757–1827)

Самые важные для нас аспекты вещей трудно заметить из-за их простоты и обыденности.

Людвиг Витгенштейн (1889–1951)

Это оно. Никакого скрытого смысла. Вся эта таинственность — просто о том, что есть.

Вернер Эрхард (р. 1935)

Похищенное письмо в рассказе Эдгара Аллана По (1845) «осталось незамеченным из-за своей чрезвычайной очевидности». Злодей «оставил письмо прямо под носом у всего мира, таким образом сделав его совершенно невидимым для кого бы то ни было».