Громкие слова, тихие слова 11 страница
Я ощущаю присутствие безмолвной воды
И чувствую, как звезды, слепые днем.
Стоят неподвижно над моей головой,
окутанные светом.
Я отдыхаю в возвышенной отрешенности мира – и наступает освобождение.
Уэнделл Берри. Покой дикого мира
– Прости меня! – Реза по-настоящему раскаивалась.
"Прости меня". Всего два слова. Она повторяла их неустанно, но Мо слышал и то, что стояло за словами: Реза снова чувствовала себя пленницей. Крепость Каприкорна, деревня поджигателей, застенок Дворца Ночи – тюрьма за тюрьмой! А теперь ее держит и не выпускает книга – та самая, что однажды уже захватила ее в плен. "А когда она наконец вырвалась, я привел ее обратно", – думал Мо.
– Ты тоже меня прости, – твердил он в ответ и понимал, что жена ждет совсем других слов. "Ладно, Реза, давай вернемся. Дорогу мы уж как-нибудь отыщем!" Но этого он сказать не мог, и между ними повисало молчание, какого не бывало и в те дни, когда Реза была немой.
На рассвете они наконец улеглись, измученные пережитым страхом и тем, чего не могли друг другу сказать. Реза быстро уснула, и, глядя на лицо спящей, Мо вспоминал долгие годы, когда мечтал именно об этом. Но и эта мысль не принесла облегчения. В конце концов он оставил Резу досматривать сны и вышел из палатки.
Мо прошел мимо часовых, поддразнивших его за красильную вонь, так и не выветрившуюся из одежды, и пошел не разбирая дороги по оврагу, словно ждал, что Чернильный мир нашепчет ему, как он должен поступить, нужно только повнимательнее прислушаться.
Как он хочет поступить, он и так знал…
Мо присел у озерка, которое было когда-то великаньим следом, и стал наблюдать за стрекозами, носившимися над мутной водой. В этом мире они были похожи на маленьких крылатых драконов, и Мо любил следить за полетом этих странных существ и представлять себе, какого роста должен был быть великан, оставивший такой след. Несколько дней назад они с Мегги разулись и ступили в такое озерко, чтобы измерить глубину. Мо улыбнулся при этом воспоминании, хотя настроение у него было нерадостное. Он еще чувствовал в глубине своего существа дрожь, порождаемую убийством. Интересно, Черный Принц тоже ощущает ее после стольких лет разбойничьей жизни?
День занимался медленно, как будто к чернилам понемногу подмешивали молоко. Мо не знал, сколько времени он просидел так, ожидая, чтобы мир Фенолио подсказал ему, как быть дальше. Знакомый голос вывел его из задумчивости.
– Ты не должен сидеть тут один! – сказала Мегги, опускаясь рядом с ним на покрытую инеем траву. – Это опасно, ты слишком далеко ушел от часов.
– А ты? Как строгий отец, я должен бы запретить тебе даже на шаг выходить без меня за пределы лагеря!
Она снисходительно улыбнулась и обхватила руками колени.
– Ерунда. У меня всегда с собой нож. Фарид научил меня с ним обращаться.
Мегги казалась совсем взрослой. Какой он дурак, что все время пытается ее опекать.
– Ты помирился с Резой?
Он смутился под ее озабоченным взглядом. Насколько проще все было, когда их было только двое.
– Да, конечно.
Мо вытянул палец, и на него села стрекоза, словно отлитая из бирюзового стекла.
– Что она говорит? – Мегги вопросительно взглянула на него. – Она ходила к обоим, да? И к Фенолио, и к Орфею?
– Да. Но, по ее словам, ни с тем ни с другим ей не удалось договориться.
Стрекоза изогнула стройное тело, покрытое крошечными чешуйками.
– Еще бы! А чего она ждала? Фенолио больше не пишет, а услуги Орфея ей не по карману. – Мегги презрительно наморщила лоб.
Мо с улыбкой провел по нему ладонью:
– Не хмурься, а то морщинки останутся – тебе, пожалуй, еще рановато…
Как он любил ее лицо! Больше всего на свете. И ему хотелось, чтобы оно светилось счастьем. Это было самое большое его желание.
– Скажи мне одну вещь, Мегги, только честно. (Ведь у нее не все можно прочесть на лице, как у него!) – Ты тоже хочешь вернуться?
Она опустила голову и заправила волосы за уши.
– Мегги! – окликнул он.
Она не подняла глаз.
– Не знаю, – сказала она наконец. – Может быть. Я так устала бояться. Бояться за тебя, за Фарида, за Черного Принца, за Баптисту, за Силача. – Мегги подняла голову и взглянула ему в глаза: – Ты ведь знаешь Фенолио любит грустные истории. Может быть, от этого и все беды. Просто сюжет такой…
Грустная история. Да. Но кто ее сочиняет? Во всяком случае, не Фенолио. Мо взглянул на свои пальцы. Они покрылись инеем. Холодным и белым. Как Белые Женщины… Иногда их шепот будил его среди ночи. Порой он снова чувствовал у сердца их холодные пальцы – и бывало… Да, бывало, что ему хотелось снова свидеться с ними.
Мо поднял глаза к деревьям, подальше от белизны. Солнце уже пробивалось сквозь утренний туман, а на ветвях, уже почти голых, вспыхивали бледным золотом последние листья.
– А Фарид? Из-за него не стоит остаться?
Мегги понурила голову. Она очень старалась говорить безразличным тоном.
– Фариду все равно, здесь я или нет. Он думает только о Сажеруке. С тех пор как Сажерук умер, стало еще хуже.
Бедняжка Мегги. Влюбилась не в того. Но сердцу не прикажешь…
Мегги изо всех сил крепилась, скрывая грусть. Шутливым тоном она спросила:
– Как ты думаешь, Мо, Элинор по нам скучает?
– По тебе и твоей маме – еще как. Про себя я не так уверен.
Он изобразил голос Элинор: "Мортимер! Ты опять поставил Диккенса не на место. И с каких пор переплетчику нужно объяснять, что с бутербродом в библиотеку не заходят?"
Мегги рассмеялась. Уже что-то. Рассмешить ее становилось с каждым днем все труднее.
Но в следующую секунду ее лицо снова стало серьезным.
– Я очень скучаю по Элинор. По ее дому, библиотеке и кафе на озере, куда она меня водила есть мороженое. Я скучаю по твоей мастерской, по тем дням, когда ты отвозил меня утром в школу и по дороге изображал в лицах, как Элинор ругается с Дариусом, а еще по подружкам, которые любили приходить ко мне в гости, потому что ты их всегда смешил… Как здорово было бы рассказать им все, что с нами тут было, хотя они, конечно, ни за что не поверят. Правда, я могла бы прихватить в доказательство стеклянного человечка…
На мгновение она словно унеслась далеко-далеко, как будто слова – не Фенолио или Орфея, а ее собственные – вернули ее в дом Элинор. И все же они по-прежнему сидели у озерца в холмах над Омброй, и в волосы Мегги залетела фея и так бесцеремонно дернула за них, что Мегги вскрикнула, а Мо скорее прогнал маленькую нахалку. Это была разноцветная фея, творение Орфея, и Мо казалось, что на крошечном личике запечатлелась толика злобы ее создателя. Со счастливым хихиканьем она понесла золотистую добычу в гнездо, отливавшее всеми цветами радуги, как и она сама. В отличие от синекожих фей, создания Орфея, похоже, не собирались впадать в зимнюю спячку. Силач рассказывал даже, что разноцветные воруют у синих запасы, пока те спят в своих гнездах.
На ресницах Мегги повисла слеза. Наверное, фея очень уж больно дернула ее за волосы. А может быть, дело было не в этом. Мо нежно стер слезу кончиком пальца.
– Значит, так оно и есть. Ты хочешь вернуться.
– Нет! Говорю же тебе, я не знаю. – Какой несчастный у нее взгляд! – Что станется с Фенолио, если мы возьмем и уйдем? Что подумают Черный Принц, Силач и Баптиста? Что с ними будет? И с Минервой, с ее детьми, с Роксаной… и с Фаридом?
– И правда, что с ними будет? – отозвался Мо. – Как повернется без меня вся эта история? Свистун заберет детей, потому что даже материнское отчаяние не поможет отыскать Перепела. Черный Принц, конечно, попытается спасти детей, он станет настоящим героем этой повести и сыграет свою роль хорошо. Но он геройствует уже давно, он устал и у него слишком мало людей. Поэтому в конце концов латники убьют его и всю его шайку: Баптисту, Силача, Дориа, Гекко и Хвата, – хотя двух последних не особенно жалко. А потом Свистун, наверное, прогонит Зяблика ко всем чертям и будет некоторое время сам править Омброй. Орфей будет вычитывать ему единорогов или невиданное оружие… Да, скорее последнее. Фенолио с горя сопьется окончательно и умрет. А Змееглав будет бессмертен и станет в итоге властителем над мертвыми. Да, конец, наверное, будет такой. Как ты думаешь?
Мегги посмотрела на него. Ее волосы отливали золотом в лучах утреннего солнца. Такого цвета были волосы у Резы, когда он впервые увидел ее в доме Элинор.
– Может быть, – ответила она тихо. – Но будет ли конец другим, если Перепел останется здесь? Разве может он в одиночку справиться с таким количеством врагов?
– Перепел!
Лягушки испуганно попрыгали в воду от раскатистого крика: через кусты к озерку топал Силач.
Мо поднялся.
– Может, не стоит кричать это имя на весь лес? – заметил он негромко.
Силач оглянулся с таким испугом, как будто латники уже стояли за деревьями.
– Прости, – пробормотал он. – С утра у меня башка вообще плохо варит, а еще после вчерашней выпивки… Там этот мальчишка. Ну, ты знаешь, который у Орфея работает и в которого Мегги… – Силач запнулся, поймав взгляд Мегги. – Ну вот, что ни скажу, все глупость выходит! – застонал он, закрывая ладонями круглое лицо. – Сплошная глупость! Но я не нарочно, просто у меня так получается!
– Фарид. Его зовут Фарид. Где он? – Лицо Мегги озарилось радостью, хотя она и старалась не подать виду.
– Ну да, Фарид. Странное имя. Как будто из песни, правда? Он в лагере и хочет поговорить с твоим отцом.
Улыбка Мегги погасла так же мгновенно, как появилась. Мо обнял ее за плечи, но от любовной печали отцовские объятия не помогают. Проклятый мальчишка!
– Он прямо не в себе, осел еле на ногах держится – мальчишка его чуть не загнал. Перебудил весь лагерь. "Где Перепел? Мне нужно с ним поговорить!" Больше от него ничего не добьешься.
– Перепел! – такой горечи в голосе Мегги Мо еще не слыхал. – Я ему тысячу раз говорила не называть тебя так. Вот дурак!
Влюбилась не в того. Но сердцу ведь не прикажешь!
Злые слова
"О Господи! – взмолился он из самой глубины сердца.
– Дай мне возможность вырваться отсюда!"
Джон Ирвинг. Правила Дома сидра[13]
– Дариус! – Элинор опротивел собственный голос. Он звучал отвратительно – брюзгливо, раздраженно, нетерпеливо. Вроде бы раньше он таким не был…
Дариус разронял книги, которые стопкой нес в библиотеку, а пес поднял голову с ковра, который Элинор специально купила, чтобы уберечь свой ценный паркет от липкой собачьей слюны. Не говоря уж о том, сколько раз она скользила и падала на этой слюне.
– Где Диккенс, которого мы купили на прошлой неделе? Сколько времени тебе нужно, черт побери, чтобы поставить книгу на место? Я что, плачу тебе за то, чтобы ты рассиживался в моем кресле и читал? Признавайся, когда я ухожу к себе, ты только этим и занимаешься.
О Элинор! Как она ненавидела себя сейчас за слова, вылетавшие изо рта, – ядовитые, горькие брызги слюны ее несчастного сердца!
Дариус опустил голову, как всегда, когда не хотел показать, как больно она его обидела.
– Диккенс стоит на месте, Элинор, – ответил он мягко.
От этой кротости она только сильнее заводилась.
С Мортимером запросто можно было поссориться, а уж Мегги была настоящая маленькая воительница. А Дариус! Даже Реза дала бы ей сейчас отпор, хоть и могла объясняться только знаками.
Трус лупоглазый! Почему он ее не обругает? Почему не швырнет ей под ноги все эти книги, которые он так нежно прижимает к своей цыплячьей груди, словно защищая от нее?
– На месте? – повторила она. – Ты думаешь, я уже и читать разучилась?
Как встревоженно вытаращился на нее глупый пес! А потом тихонько зарычал и снова уронил башку на ковер.
Дариус поставил стопку книг на ближайшую витрину, подошел к полке, где Диккенс занимал свое законное место между Дефо и Дюма (очень много места, надо признать – удивительно, как вообще можно столько написать), и уверенным движением вытащил нужный экземпляр.
Молча вручив его Элинор, он принялся расставлять книги, с которыми пришел.
До чего же глупо! Теперь она выглядит полной дурой. Элинор терпеть не могла чувствовать себя дурой. Это было еще хуже, чем грустить.
– Она вся пыльная!
Прекрати, Элинор! Но она не могла остановиться. Ее несло.
– Когда ты последний раз стирал пыль с книг? Я что, еще и этим должна сама заниматься?
Дариус так и стоял к ней спиной. Он принимал оскорбления молча и неподвижно, как незаслуженные побои.
– В чем дело? Ты что, уже не только заикаешься, а совсем говорить разучился? Я иногда удивляюсь, зачем тебе вообще язык. Лучше бы Мортола прихватила тебя, а не Резу – она и немая была разговорчивее, чем ты.
Дариус поставил на полку последнюю книгу поправил соседнюю и решительным шагом, держась очень прямо, направился к двери.
– Дариус! Вернись!
Он даже не оглянулся.
Ах, черт! Элинор побежала за ним, зажав в руке Диккенса, который, надо признать, был не таким уж пыльным. Честно говоря, он был совершенно чистым. "А как же иначе, Элинор! – подумала она. – Ты разве не знаешь, с каким усердием Дариус по вторникам и пятницам очищает книги от малейшей пылинки?" Их уборщица регулярно потешалась над тоненькой кисточкой, которой он это делает.
– Дариус, ради всего святого, ну что ты тут изображаешь!
Ответа не было.
Цербер обогнал ее на лестнице и теперь с высунутым языком дожидался на верхней ступеньке.
– Дариус!
Да где же он, к слюням собачьим!
Его комната располагалась рядом с бывшим кабинетом Мортимера. Дверь была открыта, а на кровати лежал большой чемодан, который она купила ему для первой их совместной поездки. С Дариусом очень хорошо было ездить за книгами (не говоря уж о том, что он удержал ее от множества глупых покупок).
– Что?.. – Ее язык вдруг словно одеревенел. – Что ты делаешь, тысяча чертей?
Что он делает? Как будто не видно. Он укладывает в чемодан свой небогатый гардероб.
– Дариус!
Он положил на кровать портрет Мегги, подаренный Резой, записную книжку, переплетенную Мортимером, и закладку, которую смастерила ему Мегги из перепелиных перьев.
– Халат… – сказал он с запинкой, укладывая в чемодан фотографию родителей, которая всегда стояла возле его кровати. – Ты не возражаешь, если я его тоже возьму?
– Не задавай дурацких вопросов! С чего мне возражать? Это же подарок, черт подери! Но куда ты все это возьмешь?
Цербер зашел в комнату и побежал к ночному столику, где у Дариуса всегда лежало в ящике печенье.
– Не знаю еще…
Он сложил халат так же аккуратно, как остальные вещи (халат был ему страшно велик, но откуда ей, спрашивается, разбираться в размерах мужской одежды?), положил сверху рисунок, записную книжку и закладку и захлопнул крышку. Разумеется, застежки не желали закрываться. Руки у Дариуса были на редкость неловкие.
– А ну вынимай все это обратно! Сейчас же! Перестань дурить!
Но Дариус только покачал головой.
– О Господи, ну не можешь же ты оставить меня одну!
Элинор сама испугалась отчаяния, прозвучавшего в ее голосе.
– Ты и со мной одна, Элинор, – глухо ответил Дариус. – Ты так страдаешь! Я не могу больше этого выносить!
Глупый пес перестал обнюхивать ночной столик и устремил печальный взгляд на Элинор. "Он прав", – говорили влажные собачьи глаза.
А то она без него не знает! Она сама себе стала невыносима. Неужели она и раньше была такой, до того как у нее поселились Мегги, Мортимер и Реза? Может быть. Но тогда она общалась только с книгами, а они не жаловались. Хотя, если честно, с книгами она никогда не бывала так груба, как с Дариусом.
– Ну что ж, уезжай на здоровье! – Голос у нее предательски задрожал. – Бросай меня в полном одиночестве. Ты прав. Что тебе смотреть, как я с каждым днем становлюсь невыносимее, без толку ожидая чуда которое вернет мне их? Может быть, чем помирать так долго и мучительно, лучше застрелиться или утопиться в озере. Писатели часто так делают – и в книжках эт тоже очень неплохо смотрится.
Как он посмотрел на нее своими дальнозоркими глазами (нет, давно надо было купить ему другие очки – эти выглядят просто ужасно)! Потом открыл чемодан и уставился на свой жалкий скарб. Вынул закладку – подарок Мегги – и погладил перышки. Мегги наклеила перья перепела на полоску светло-желтого картона. Получилось очень красиво.
Дариус откашлялся. Трижды.
– Ладно, – с трудом выговорил он наконец. – Ты победила, Элинор. Я попробую. Принеси мне листок. А то ты и правда в один прекрасный день застрелишься.
Что? Что он говорит? Сердце у Элинор забилось с бешеной скоростью, как будто хотело опередить ее на пути в Чернильный мир – к феям, стеклянным человечкам и тем, кого она любила куда больше, чем все книги, вместе взятые.
– То есть ты?..
Дариус устало кивнул, словно воин, утомленный бесконечными боями.
– Да, – сказал он. – Да, Элинор.
– Сейчас принесу!
Элинор вихрем выбежала из комнаты. Все, что свинцом лежало на сердце, превращая ее в медлительную старуху, исчезло! Исчезло мгновенно, бесследно.
Дариус окликнул ее:
– Погоди, Элинор! Надо, наверное, прихватить записные книжки Мегги и разные нужные вещи, например… зажигалку, что ли.
– И нож! – добавила Элинор.
Ведь там, куда они собирались, был Баста, а она поклялась, что, когда они встретятся в следующий раз, у нее тоже будет нож.
Элинор чуть не слетела с лестницы, так она торопилась обратно в библиотеку. Цербер бежал за ней, тяжело дыша от возбуждения. Неужели он понимал своим собачьим сердцем, что они собираются в тот мир, в котором исчез его прежний хозяин?
Он попытается! Он попытается! Элинор больше ни о чем не могла думать. Она не вспоминала утраченный голос Резы, негнущуюся ногу Коккереля и изуродованное лицо Плосконоса. "Все будет хорошо! – думала она, дрожащими руками вынимая из витрины листок Орфея. – Каприкорна тут нет, бояться Дариусу некого. Он прочтет замечательно! О Господи, Элинор, ты их увидишь!"
Клюнул
Если бы Джим умел читать, он бы, наверно
сразу заметил одну странную вещь…
Но читать он не умел.
Михаэль Энде.
Джим Пуговка и чертова дюжина
Гнома, размером вдвое больше стеклянного человечка и ни в коем случае не мохнатого, как Туллио, нет – с алебастрово-белой кожей, большой головой и кривыми ногами. Ну что ж, Зяблик, по крайней мере, всегда точно знает, чего хочет, хотя заказов от него стало поступать намного меньше, с тех пор как в Омбре появился Свистун. Орфей как раз обдумывал, какую придать гному шевелюру – рыжую, как у лисы, или белую, как у кролика-альбиноса, – но тут к нему постучался Осс и, дождавшись ответа, просунул голову в дверь. Осс совершенно не умел вести себя за столом и редко мылся, но постучаться он не забывал никогда.
– Вам опять письмо, хозяин!
А приятно все же, когда тебя так называют! Хозяин…
Осс вошел, склонил лысую голову (он иногда перебарщивал с выражением раболепия) и протянул Орфею запечатанную бумагу. Бумага? Странно. Обычно местная знать присылала заказы на пергаменте. Печать тоже была Орфею незнакома. Но в любом случае это уже третий заказ за день. Дела идут. Приезд Свистуна ничего в этом не изменил. Этот мир просто создан для него, Орфея! Разве не понял он этого сразу, еще тогда, когда впервые открыл книгу Фенолио потными руками школьника? Здесь за искусные выдумки его не сажали в тюрьму как мошенника и авантюриста, здесь ценили его талант; и вся Омбра кланялась, когда разряженный в пух и прах придворный поэт проходил по рыночной площади.
– От кого письмо?
Осс пожал до смешного широкими плечами.
– Не знаю, хозяин. Мне передал его Фарид.
– Фарид? – Орфей вскочил. – Что же ты сразу не сказал?
И поспешно выхватил письмо из толстых пальцев Осса.
"Орфей (разумеется, он не разорился на "дорогой" или "глубокоуважаемый" – Перепел не лжет даже по мелочам!), Фарид рассказал мне, какой платы ты требуешь за слова, о которых просила моя жена. Я согласен на сделку".
Орфей перечел эти слова три, четыре, пять раз – да, так и написано, черным по белому.
"Я согласен на сделку".
Переплетчик заглотил наживку! Неужели все оказалось так просто?
А почему бы и нет? Герои умом не отличаются, Орфей всегда это говорил. Перепел попался в ловушку – осталось только ее захлопнуть. Для этого нужны перо, чернила и… язык.
– Уходи. Мне нужно побыть одному! – сказал он Оссу, стоявшему рядом и кидавшему со скуки орешки в стеклянных человечков. – И прихвати с собой Сланца!
Орфей знал за собой привычку произносить фразы вслух во время работы. Поэтому стеклянного человечка нужно было удалить. Сланец слишком часто сидел на плече у Фарида, а о том, что собирался сейчас писать Орфей, мальчишке не следовало знать ни в коем случае. Конечно, этот юный болван желал возвращения Сажерука еще сильнее, чем сам Орфей, но вряд ли он согласился бы пожертвовать отцом своей любимой. Нет. Фарид боготворил Перепела, как и все остальные.
Халцедон злорадно посмотрел на брата, когда Осс неуклюжими пальцами снял Сланца с письменного стола.
– Пергамент! – приказал Орфей, как только дверь за ними закрылась.
Халцедон поспешно разложил на столе новый лист.
Но Орфей отошел к окну и взглянул на холмы, откуда пришло, надо полагать, письмо Перепела. Волшебный Язык, Перепел – красивых имен ему надавали! Что ж, Мортимер, конечно, отважнее и благороднее, чем сам Орфей, зато сообразительностью этот образчик добродетели не мог с ним тягаться, потому что добродетель оглупляет.
"Скажи спасибо его жене, Орфей! – думал он, шагая взад-вперед по комнате (он всегда так делал, когда сочинял). – Если б она так не боялась его потерять, ты бы, наверное, долго еще искал подходящую наживку".
О, это будет великолепно! Это будет величайший его триумф! Единороги, гномы, разноцветные феи… Неплохо, конечно, но какая это ерунда по сравнению с тем, что он совершит теперь! Он воскресит Огненного Танцора. Орфей. Теперь он оправдает это имя. Но он будет умнее, чем легендарный певец. Он не пойдет сам в царство мертвых, он пошлет туда другого и позаботится о том, чтобы тот не вернулся.
– Сажерук, слышишь ты меня в своей холодной стране? – шептал Орфей, пока Халцедон усердно размешивал чернила. – Я поймал наживку, за которую тебя отпустят домой, чудесную наживку в серо-коричневых перьях.
Тихонько напевая, как всегда, когда он был доволен собой, Орфей снова взял в руки письмо Мортимера. Что он там еще пишет?
"Все совершится, как ты того требуешь (ах ты господи, он пишет в торжественном стиле, как разбойники старых времен!): я попытаюсь вызвать Белых Женщин, а ты за это напишешь слова, которые перенесут моих жену и дочь обратно в дом Элинор. Но обо мне там должно быть сказано лишь одно: что я последую за ними позднее".
Ничего себе! Что бы это значило?
Орфей с удивлением опустил письмо. Мортимер хочет остаться здесь? Почему? Потому что благородное сердце не позволяет ему сбежать после угрозы Свистуна? Или ему просто нравится играть в разбойника?
– Ну, как бы то ни было, благородный Перепел, – тихо сказал Орфей (ах, как он любил звук своего голоса!), – все совершится немного не так, как ты себе представляешь. Дело в том, что у Орфея есть на тебя свои виды!
Героический дурак! Он что, не читал до конца ни одной истории о благородных разбойниках? О Робин Гуде, о Ринальдо Ринальдини, о Гансе-живодере? Бывает у таких историй хороший конец? Так откуда же он возьмется для Перепела? Нет уж, ему осталось сыграть всего одну роль: наживки на крючке, вкусной, сочной – и обреченной на верную гибель.
"А я напишу о нем последнюю песню! – думал Орфей, расхаживая взад-вперед по кабинету танцующей походкой, словно нужные слова уже щекотали ему пятки. – Послушайте, люди, удивительную историю о Перепеле, который возвратил Огненного Танцора из царства мертвых, но сам – увы! – при этом погиб". Пробирает до слез, как смерть Робин Гуда из-за предательницы монахини, или одинокая гибель Ринальдо в горах. Да, герой должен уходить достойно… Даже у Фенолио финал не мог быть иным.
А, это еще не конец… Что он там еще пишет, благороднейший из разбойников? "Когда ты напишешь нужные слова, вывесь в окне синий платок (до чего романтично! Идея, достойная Робин Гуда! Похоже и в самом деле постепенно перевоплощается в nepcoнажа Фенолио), и ночью я буду ждать тебя на Кладбище комедиантов. Фарид знает, как туда пройти. Приходи один, можешь захватить одного слугу, но не больше. Я знаю, что ты в дружбе с новым наместником и выйду к тебе лишь в том случае, если буду уверен что с тобой нет его людей. Мортимер". (Смотри-ка он подписывается своим прежним именем! Кого он хочет этим обмануть?)
"Приходи один! – Конечно, я приду один, – думал Орфей. – Слова, которые я пошлю вперед себя, ты все равно увидеть не сможешь".
Он свернул письмо и положил в ящик стола.
– Все готово, Халцедон? Дюжина очинённых перьев, чернила, размешанные в шестьдесят пять движений, лист самого лучшего пергамента?
– Дюжина. Шестьдесят пять. Самый лучший, – подтвердил стеклянный человечек.
– А список где? – Орфей рассматривал свои обкусанные ногти. Он их теперь держал по утрам в ванночке с розовой водой, но от этого они, увы, становились только вкуснее. – Твой бестолковый братец загадил своими следами букву "В".
Список. Алфавитный перечень всех слов, употребленных Фенолио в "Чернильном сердце". Орфей совсем недавно приказал Сланцу составить такой словарик (у Халцедона был неразборчивый почерк), но стеклянный человечек успел дойти, к сожалению, только до буквы "Д". Поэтому Орфею в случае сомнений по-прежнему приходилось листать книгу Фенолио. Это отнимало очень много времени, но что поделаешь – результаты подтверждали правильность избранного метода.
– Лежит рядом! – с готовностью отрапортовал Халцедон.
Отлично! Слова уже пошли – Орфей чувствовал их приближение, похожее на щекотание в мозгу. Схватив перо, он едва успевал макать его в чернила. Сажерук. У Орфея до сих пор наворачивались слезы при воспоминании о мертвом Сажеруке в шахте. Хуже ему, пожалуй, ничего не случалось пережить.
А как мучила его память об обещании, данном Роксане у мертвого тела (хотя она ему не поверила): "Я найду слова, пьяняще-сладкие, как аромат лилии, слова, которые одурманят Смерть и заставят ее разжать холодные пальцы, которыми она держит горячее сердце Сажерука". С самого своего прихода в этот мир он искал такие слова, хотя Фарид и Фенолио думали, что он сочиняет одних только носорогов и разноцветных фей. Но уже после первых напрасных попыток ему открылась горькая истина – что одним благозвучием не обойдешься, что аромат лилии не вернет Сажерука и что Смерть требует ощутимой платы: человеческой плоти и крови.
Как он раньше не додумался сделать приманкой Мортимера – человека, который своей пустой книгой сделал Смерть посмешищем!
"Как хорошо, что его не будет, – думал Орфей. – В этом мире достаточно одного волшебного языка – моего. И когда я скормлю Мортимера Смерти, а Фенолио утопит остатки разума в вине, эту историю дальше буду рассказывать я один, и, уж конечно, в ней найдется почетное место для Сажерука и достойная роль для меня".
– Да, вызови мне Белых Женщин, Мортимер! – шептал Орфей, красивым почерком заполняя пергамент. – Ты никогда не узнаешь, что я успел нашептать этим бледным дамам. "Смотрите, кого я вам привел! Перепела. Отведите его к своей холодной владычице с сердечным приветом от Орфея, а мне за это отдайте Огнеглотателя". Ах, Орфей, Орфей, что бы о тебе ни говорили, дураком тебя никто не назовет.
Тихо смеясь, он обмакнул перо в чернила – и вздрогнул, когда за его спиной отворилась дверь. Вошел Фарид. Проклятье, куда подевался Осс?
– Чего тебе надо? – сердито спросил он мальчика. – Сколько раз тебе говорить, нужно стучаться, прежде чем входить. В следующий раз я швырну чернильницу в твою тупую башку. Принеси мне вина! Самого лучшего, какое у нас есть!
Как парнишка на него посмотрел! "Он меня ненавидит…" – подумал Орфей.
Эта мысль ему понравилась. По его опыту, ненависть вызывают лишь имеющие власть, а именно ее он и добивался в этом мире.
Власть.
Кладбище комедиантов
Он садится на холме и поет. Это волшебные
песни, они так сильны, что могут воскрешать
мертвых. Он начинает тихо и осторожно, потом пение становится все более громким и
требовательным, пока торф не вскрывается, а в
холодной земле не появляются трещины.
Тур Oгe Брингсверд. Дикие боги
Кладбище комедиантов лежало на холме над заброшенной деревней. Карандрелла. Название сохранилось, хотя здесь давно никто не жил. Почему и куда ушли жители, уже забылось: одни рассказывали о чуме, другие – о голоде, третьи – о двух враждующих семействах, в конце концов перерезавших друг друга. Какая бы из этих историй ни была правдой, в книге Фенолио о ней не упоминалось, как и о кладбище, на котором Бродячий Народ погребал своих мертвецов рядом с могилами жителей Карандреллы, так что они остались соседями на все времена.