Язык деловых памятников и частной переписки киевской эпохи

Жанрово-стилистическая разновидность литературно-письменного языка, принятого в деловых документах в Киевском государстве, известна нам значительно хуже, чем книжная, так как письменные памятники делового содержания хранились менее тщательно, чем памятники церковные, и поэтому почти не дошли до нас. Кое-что представлено в позднейших списках. Но, как можно судить и по этим относительно немногим свидетельствам, язык деловой письменности отличался от языка книжного главным образом по степени отражения в нем восточнославянских элементов речи. В памятниках деловой письменности именно эти элементы, характеризующие живую разговорную речь жителей тогдашней Руси, безусловно, преобладают. Однако утверждать, что в языке деловых памятников вовсе отсутствовали элементы южнославянские по своему происхождению, было бы ошибочно. И черты книжности в какой-то степени проникали в деловую письменность, оказывали свое воздействие на язык писцов, оформлявших документы, способствовали созданию и закреплению устойчивых традиций письменного употребления. Таким образом, будучи противоположным стилю книги по соотношению в нем элементов восточнославянской и южнославянской речевой стихии, и язык деловых памятников киевского периода, был смешанным по своему составу, являлся результатом слияния книжной и живой разговорной речевых систем.

Начнем с языка “Русской правды”—главного юридического памятника Киевской Руси. Возникновение древнейшего письменного свода законов обычно, относят ко времени правления князя Ярослава Мудрого, который в 1016 г., желая примириться с новгородцами, несправедливо обиженными княжеской дружиной, состоявшей из наемных варягов, оставил свою грамоту в заверение того, что будет править в соответствии с волей “лучших мужей” Новгорода. Это традиционное объяснение того, как появилась первая часть памятника—“Правда Ярослава”.

Впоследствии свод был дополнен статьями, внесенными во второй половине XI в., так называемой Правдой Ярославичей, составленной на совещании князей Изяслава, Святослава и Всеволода с приближенными к ним боярами около 1070 г. И, наконец, в первые десятилетия XII в. пространная редакция “Русской правды” включила в себя статьи “Устава Владимира Мономаха”. Таким образом, письменная фиксация законодательства, призванного обосновать и защищать феодальный строй в Киевском государстве, происходила длительное время, естественно отражая несколько отличавшиеся друг от друга этапы языкового развития.

Обычно признается, что закреплению законов в письменной форме могло предшествовать их длительное устное бытование,. когда они передавались от поколения к поколению по памяти, чему способствовало наличие в их языке устойчивых, издавна сложившихся формул и трафаретов.

Еще в дореволюционный период русскими филологами было замечено, что в языке “Русской правды” значительно перевешивает восточнославянская, разговорная речевая стихия, почти подавляя собою старославянскую, книжную. Так,. А. А. Шахматов в 1913 г. писал по этому поводу к немецкому слависту Гетцу, издававшему тогда перевод “Русской правды”: “...не служит ли это доказательством весьма ранней записи, когда школы еще не функционировали, когда только еще начиналась письменность... Письменная передача закрепила готовый обработанный устный текст: кодификация произошла в живой речи, а не на письме”. Подобное же мнение было высказано и акад. Е. Ф. Карским, издавшим текст “Русской правды” по ее древнейшему списку в 1930 г.: “Писцы того времени (имеется в виду время князя Ярослава I, когда впервые были зафиксированыстатьи названного свода законов Киевского государства.—Н. М.) еще не успели выработать строго стилизованного на церковнославянский лад литературного языка... вследствие чего в нашем светском памятнике так много чисто русских особенностей”.

К еще более определенным выводам пришел в своих работах о языке “Русской правды” С. П. Обнорский. Как сказано было выше (см. гл. 3), этот ученый из установленного им факта несомненного преобладания в языке названного юридического памятника восточнославянских элементов речи и полного отсутствия “следов взаимодействия с болгарской, общее—болгарско-византийской культурой” нашел возможным сделать вывод о первичности восточнославянских речевых элементов в древнерусском литературном языке.

Действительно, в этом памятнике, в особенности в его фонетике и морфологии, наблюдается явное преобладание восточнославянской речи. Однако утверждать, что язык “Русской правды” совершенно лишен какого бы то ни было воздействия со стороны болгарского, было бы явно неправильно. А. М. Селищев указал, например, на наличие в “Русской правде” по списку “Новгородской кормчей” 1282 г. систематического употребления разнообразной лексики с южнославянской по происхождению приставкой раз(а не восточнославянской—роз-), например: разбои, разбоиникъ, разнаменати, разграбление. По наблюдениям того же ученого, слова с аналогичным префиксом нередки и в других древнейших памятниках деловой письменности XIII в.—в договорных грамотах Новгорода с русскими князьями. Южнославянским по происхождению А М. Селищев признавал и термин вражда, также постоянно встречающийся в названном юридическом памятнике. В южнославянском звуковом оформлении (с неполногласием) предстают в “Русской правде” и такие слова, как чрево, в сочетании: “что има чрево възметь” (сколько вместит их живот—речь идет о двух конях, которым необходимо дать корм), а также слово среда в значении дня недели (“въ сред”). К этому необходимо присоединить нередко встречающиеся флексииаго,яго в род. пад. прилагательных муж. и ср. рода: вЬтхаго, боярьскаго, свободьнаго и др., а также личное местоимение 1-го л. ед. числа азъ во фразе: “Азъ емлю тА”.

Таким образом, несмотря на явное преобладание в этом древнейшем юридическом памятнике киевской эпохи восточнославянских речевых элементов, он все же не абсолютно свободен от воздействия книжной древнеславянской стихии.

Рассмотрим теперь язык древнейшей грамоты на пергамене, дошедшей до нас в подлиннике. Это дарственная грамота, пожалованная Новгородскому Юрьеву монастырю великим князем Мстиславом Владимировичем и его сыном Всеволодом около 1130 г. Датируется названная грамота приблизительно, на основании летописного известия о том, что Всеволод, княживший тогда в Новгороде, “въ то же лЬто ходи Кыеву къ отцю”. Текст названной грамоты хорошо известен, поскольку он вместе с фотоснимком публикуется во многих. пособиях по истории русского языка.

В языке грамоты отметим характерное начало: “Се азъ Мьстиславъ, Володимирь снъ дьржа русьскоу землю въ свое кнАжение...”. Личное местоимение 1-го л. ед. числа представлено здесь в древнеславянском фонетическом оформлении (без начального йота). Однако далее, в строках 13 п 15, это же местоимение выступает в восточнославянском обличий: “а язъ далъ роукою своею...” и даже: “а я Всеволодъ далъ есмь блюдо серебрьно”. Других древнеславянских речевых элементов в тексте грамоты не встречается, и, таким образом, абсолютно господствующей в ней следует признать собственно восточнославянскую языковую стихию, ярко выступающую на фоне общеславянской лексики и грамматических форм.

Древнеславянский же элемент речи, отмечаемый в первой строке документа, может рассматриваться как совершенно изолированный и функционально закрепленный именно за данной документальной формой: это, без сомнения, исторически сложившийся шаблон начала церковной дарственной грамоты, образцы которой пришли на Киевскою Руси славянского юга еще в начальную пору развития письменности.

Другие грамоты на пергамене относятся к более позднему времени, к XIII—XIV вв , или же дошли до нас в списках, датируемых не ранее, чем XV веком. Поэтому мы их не рассматриваем

Обратимся к языку частной переписки времени Киевской Руси, к языку новгородских грамот на бересте. Хотя мы сознаем, что частные письма не могут рассматриваться как памятники делового стиля, их язык в существенных чертах, без сомнения, имеет те же функциональные особенности Поэтому включаем анализ языка этих грамот в данную главу.

В 1951 г. советский археолог проф А. В Арциховсьий совершил выдающееся открытие: им были раскопаны первые десять документов, начертанных на березовой коре Этим было положено начало новой отрасли науки — “берестологии”. С тех пор регулярно проводившиеся в Новгороде раскопки неизменно обнаруживали все новые и новые грамоты на бересте, и в 1978 г их общее количество достигло 582 Подобные же берестяные грамоты были обнаружены в Старой Руссе, Смоленске, Пскове, Витебске. Таким образом, было подтверждено литературное свидетельство одной из редакций “Жития Сергия Радонежского” о том, что в качестве дешевого писчего материала в Древней Руси широко использовалась березовая кора.

Грамоты на бересте—это совершенно новый, ранее не известный вид письменного исторического источника. Естественно, что находки вызвали самый живой интерес специалистов различных профилей исследования как в нашей стране, так и за рубежом. Одно за другим появились научные издания текстов грамот на бересте. Изучением их стали заниматься археологи и историки. Наибольшее же внимание на эти источники нового типа было обращено историками русского языка, принимавшими участие и в публикации текстов. Несмотря на значительное количество специальных и общих работ, в которых затрагивался вопрос о языке берестяных грамот, многое в нем остается еще неясным и спорным.

Споры идут как по поводу прочтения и толкования текстов в отдельных берестяных грамотах, так и по вопросу квалификации языка всех берестяных грамот в целом. В частности, неоднократно высказывалось мнение, что язык берестяных грамот не имеет никакого отношения к древнерусскому литературному языку, поскольку они якобы представляют собою лишь непосредственное отражение живой разговорной речи древних новгородцев. Это мнение было высказано В. В. Виноградовым в 1958 г., а вслед за ним и А. И. Горшковым. Противоположная точка зрения обоснована нами в вышеназванных работах. Сущность ее вкратце состоит в двух главных положениях. Во-первых, к текстам, начертанным на бересте, нельзя подходить суммарно; на этом писчем материале, подобно тому как и на пергамене, и на бумаге, могли фиксироваться тексты самого разнообразного содержания и жанрово-стилистической принадлежности. Таким образом, следовало бы включать в изучение языка и стиля грамот на бересте лишь те из них, на которых сохранились тексты частных писем, исключив грамоты, содержащие счета, расписки, записи долговых обязательств, а также случайные малограмотные записи. Во-вторых, язык частной переписки также не может быть оторван от всех остальных ранее известных нам письменных памятников древнерусского языка, как деловых, так и собственно литературных, как оригинальных, так и переводных. Более того, в текстах частных писем мы можем со всей точностью и определенностью разобраться, только привлекая текстовые параллели из письменных памятников традиционного происхождения, относящихся к различным жанрам. Произвольные толкования текстов берестяных грамот, с которыми мы, к сожалению, нередко встречаемся в литературе о них, отчасти могут быть объяснены именно этой недооценкой лингво-стилистической стороны грамот. Постараемся подтвердить сказанное анализом текста и языка старейших берестяных грамот.

Начнем с рассмотрения текста письма, сохранившегося на знаменитой новгородской берестяной грамоте № 9, найденной в 1951 г. и неоднократно публиковавшейся. Грамота принадлежит к числу древнейших памятников русской письменности вообще. По данным археологии она датируется XI столетием, по лингвистическим данным может быть отнесена к XI—XII вв., во всяком случае ко времени до “падения глухих”, ибо в ней, как далее будет показано, редуцированные гласные в слабой позиции фиксируются с абсолютной этимологической точностью. Грамота № 9 принадлежит к тем памятникам, текст которых дошел до наших дней в полной сохранности. Поражает она также необыкновенной четкостью всех письменных знаков. И тем не менее по поводу прочтения и понимания ее текста до сих пор еще нет единства научных взглядов.

Приведем текст этой грамоты полностью, с сохранением разделения на строки:

1. +от ГостА ты къ Васильви Еже ми отьць даА-
2. лъ и роди съдаАли а то за нимь а нынЬ во-
3 дА новоую женоу а мънЬ не въдасть ничь-
4. то же избивъ роукы поустилъ же мА а иноу-
5. ю поАлъ доЬди добрЬ сътворА.

Письмо начинается знаком креста в начале первой строки, По правдоподобному предположению, высказанному польским славистом В. Курашкевичем, этот знак может рассматриваться как своеобразная идеограмма слова поклон. Далее следуют имена автора письма и адресата. Пишет письмо ГостАта, получить его должен Василий (или Василь). До сих пор продолжается полемика по поводу того, женщина или мужчина является составителем письма. Сторонники того взгляда, что письмо в грамоте № 9 написано мужчиной, ссылаются на морфологическую структуру имени Гостята, указывая на то, что нам известны многочисленные древнерусские имена наата (-Ата), особенно распространенные среди жителей древнего Новгорода — Волга, Вышата, Гюрята, Путята и др., и что носителями подобных имен будто бы могли быть только мужчины. Однако данный довод оказывается неубедительным. М. В. Щепкина напомнила о том, что носительницей имени ТЬшата была несомненно женщина, от лица которой был написан договор с Якимом в известной псковской пергаменной грамоте, изготовленной Довмонтовым писцом до 1300 г. Наконец, польский славист В. Курашкевич в 1957 г. разыскал среди древнепольских женских имен полное соответствие древнерусскому имени Гостята в форме Goscieta.

Окончательную же уверенность в том, что письмо это могло быть написано только женщиной, мы получаем из дальнейшего анализа текста с характерной для него фразеологией и лексикой. Обратимся к переводу: стр. 1—2: Что мне отец дарил и родичи вместе с ним дарили, то за ним; стр. 2—3: а теперь, введя новую жену, он мне не дает ничего; стр. .4—5: нарушив договор, он развелся со мною и женился на другой; стр. 5: Приезжай, будь добр (пожалуйста!).

Отметим итеративный оттенок значения у глагольных форм: даялъ, съдаяли, что может указывать на длительное, или на многократное действие. Сочетание избивъ роукы, по-видимому, представляет собою до сих пор не встречавшееся в древнерусских текстах фразеологическое единство, смысл которого уясняется по контексту. Характерные глаголы поустилъ же мя, а иноую поялъ многократно представлены в древнерусских у литературных текстах, в том числе в переводных: “прослоулобося о ней, якоже приидеть Филипъ съ воины, сию поустити хощеть, а иноую пояти” (“Александрия”, кн. I, гл. 4 ); “И нача Ирод приимати напасти от своея жены, от Мариами, юже поятъ, пустивъ первую, Дориду иерусалимляныню” (“История Иудейской войны” Иосифа Флавия, кн. 1, гл. 29); “Архелай языкодержец и на таку похоть устремися, яко свою жену, Мариамни, пустивъ, а тую поял” (Там же, кн. 2, гл. 7). Смысл сочетания пустити жену, а иную пояти, предельно ясен и не допускает никакогоиного толкования, кроме того, которое дано в нашем переводе. Таким образом, это место письма безоговорочно разрешает спор о том, кого следует признать его автором. Такими словами могла написать о себе только женщина — покинутая мужем жена.

Строка 5 содержит просьбу адресату письма, чтобы тот приехал к Гостяте, завершающей свое письмо вежливым оборотом: “добрЬ сътворА”. Подобный вежливый оборот встречается еще в новгородской берестяной грамоте № 87 (XII в.), а также в берестяной грамоте, найденной в 1959 г. в Витебске (XIII—XIV вв.). Такая формула вежливости тоже хорошо знакома по литературным переводным текстам, откуда могла проникнуть и в широкое языковое употребление. Восходит этот оборот к древнегреческим текстам на папирусах, относимым к III—II вв. до н. э. Таким образом, мы не только убеждаемся в том, что грамоту № 9 писала женщина, но и в том, что эта женщина была хорошо грамотна и проявила большую начитанность в литературных текстах своего времени. Это говорит об общем высоком культурном уровне жителей древнего Новгорода в XI—XII вв. и вместе с тем подтверждает неразрывную связь языка древнерусской деловой письменности с книжной речью.

Грамота № 84, найденная в 1953 г. и опубликованная в 1958 г., представляет собою цельное, хорошо сохранившееся письмо от Твердяты к Зубери. По археологическим данным оно относится к рубежу XI—XII вв., по данным палеографии и языка—ко времени не позднее XII в. Текст письма легко подвергается разделению на слова и вполне понятен: “Отъ Твьрьдяты къ Зоубери. Възми оу господыни тринадесяте рЬзанъ”. Письмо написано небрежным почерком, буквы поставлены криво и многие из них недописаны. Несмотря на это, орфография письма строго выдержана и отражает черты книжного языка XI—XII вв. Лишь в одном слове възми опущена буква Ь после з, соответствующая редуцированному гласному в слабой позиции. В лексике грамоты обращает на себя внимание использование редкого слова господыни. В “Материалах для словаря древнерусского языка” И. И. Срезневского это слово Проиллюстрировано лишь немногими примерами, заимствованными из церковно-юридических текстов, переведенных с греческого языка. Употребление слова господыни в нашей грамоте в безусловно бытовом контексте заслуживает пристального внимания. Таким образом, грамота № 84, как и почти современная с нею грамота № 9, может быть отнесена к числу важных свидетельств о литературно-письменном русском языке древнейшего периода.

Выше мы уже упомянули о грамоте № 87. Теперь обратимся к анализу ее текста. По стратиграфическим данным грамота может быть отнесена к XII в., палеография и язык грамоты такой датировке не противоречат. Текст письма занимает две строки, которые могут быть разделены на слова следующим образом: “От Дрочке от папа покляняние ко Демеяноу и къ || Мине и къ Ваноукоу и къ вьхемо вамо, добре створА”.Перевод также затруднений не вызывает. Авторомписьма является некий Дрочка, по всей вероятности, имевший духовный сан попа. Этот поп-шутник передает свой поклон адресатам письма, в качестве которых названы трое: Демьян, Мина и Ванук. В написании къ вьхемо вамо, очевидно, нужно усматривать значение: ко всем вам. Здесь употреблена своеобразная форма определительного местоимения весь в дат. пад. мн. числа без вторичного смягчения звука х в с. Подобные формы, свойственные древнему новгородскому говору, несколько раз засвидетельствованы в древних письменных памятниках на пергамене: в “Духовной грамоте Варлаама Хутынского” (до 1192 г.) и в одном месте “I Новгородской летописи” по древнейшему Синодальному списку (под 1217 г.). Ниже будут показаны подобные же диалектные формы этого местоимения и в нескольких более поздних берестяных грамотах. Заслуживает внимания концовка грамоты, тождественная той, которая читается в грамоте № 9. Здесь важно отметить, что этот вежливый оборот не сопровождает какой бы то ни было конкретной просьбы, будучи присоединен только к приветствию. Примеры подобного же использования вежливых выражений, построенных из аналогичных словосочетаний, нередки в греческих письмах, сохраненных папирусами эллинистического периода. Написание в грамоте № 87 слова папа с буквой а, вместо о в первом слоге тоже может свидетельствовать о возможном знакомстве автора письма с греческим языком, в котором аналогичное слово имеет начертание pa/paj (papas).

Не вызывает особых затруднений прочтение и понимание текста грамоты № 119, тоже относимой к рубежу XI—XII вв. Это краткое письмо, состоящее всего из двух фраз. В начале письма, в отличие от других текстов подобного рода, мы не находим имени лица, к которому направлено письмо, и стоит лишь имя автора “Отъ РознЬга. Въдале есмь Гюргевицоу без девяти коунъ 2 гривьнЬ. Взьмъши въдаже прочь людем”.Переводим это письмо: “От Рознега. Я дал Гюргевичу без девяти кун две гривны (денежную сумму, выраженную в названных монетных единицах). Взяв, отдай прочее людям (слугам)”. Вторую фразу письма читаем и понимаем не так, как другие исследователи, отделяющие слог же от предшествующего въда. В нашем понимании это распоряжение, которое Рознег направляет жене или какой-либо другой близкой ему женщине, чем объяснима форма женского рода причастия въземъши, не обнаруживающая никаких отступлений от грамматических норм русского письменно-литературного языка древнейшей эпохи.

Остановимся также на текстах некоторых грамот, относимых к более позднему времени—XIII—XIV и началу XV вв., т. е. к периоду феодальной раздробленности Русской земли, поскольку нам не кажется необходимым отделять эти тексты от подобных же им письменных памятников более древнего времени по их языку.

Интересно по содержанию и по знаку письмо в грамоте № 5, открытой в 1951 г., изданной в 1953 г. и относимой по данным стратиграфии и палеографии к первой половине XIV столетия. Начальная строка этой грамоты разрушена. Из тех букв, которые читаются на ней, можно понять, что отправителем письма является Есифъ. Он пишет к Матфею: “Постои за нашего сироту. Молви дворянину Павлу, Петрову брату, дать грамотЬ не дасть на него”. Большая часть письма настолько ясна, что не нуждается даже в переводе на современный русский язык. Затруднение представляет лишь конец грамоты. Очевидно, и в этом случае слово дать должно пониматься не как инфинитив от глагола дам, а как своеобразный подчинительный союз, состоящий из да и частицы ть (ти). Функция этого союза заключается в присоединении придаточного предложения цели, или косвенно-побудительного, зависимого от глагола молви. Смысл фразы в целом: “Молви дворянину Павлу..., чтобы тот не давал на него (на нашего сироту) грамоты”. Вероятно, имеется в виду так называемая дерновая грамота, выдача которой на кого-либо означала его закабаление выдавшим такую грамоту лицом.

Подобная функция того же союза дать может быть усмотрена и в тексте грамоты № 53, раскопанной в 1952 г. и изданной в 1954 г. Она датируется рубежом XIII—XIV вв. и представляет собой письмо от Петра к Марье (очевидно, его жене). Содержание письма следующее: “Поклон от Петра к Марье. Покосиле есмь пожню, и озерици оу мене сЬно отъяли. Спиши список с купной грамотЬ да пришли сЬмо, куды грамота поЬеде, дать ми розумно”. Перевод: “Поклон от Петра к Марье. Покосил я пожню, а озерцы (название жителей села) у меня сено отобрали. Спиши список купчей грамоты и пришли сюда, куда грамота укажет, чтобы мне стало ясно”. В третий раз тот же подчинительный союз читается в тексте грамоты № 361, найденной в 1959 г. и опубликованной в 1963 г. Датируется это письмо рубежом XIV—XV вв. В связи с тем, что по поводу толкования текста этой грамоты до сих пор высказываются противоречивые суждения, обратимся к его подробному разбору: “Поклон от шижнянъ побратиловицъ господину Якову. Поеди, господине, по свою верешь, дать, господине, не гнее. А нынеца есме, господине, погибли, верешь позябля, сЬяти, господине, нечего, а ести такоже нечего. Вы, господине, промежю собою исправы не учините, а мъ [мы] промежю вами погибли”. Пишут жители Шиженского погоста возле г. Тихвина владельцу села Якову, сообщая о погибшем урожае. Споры вызывает фраза: “Поеди... по твою верешь дать... не гнее”. А. В. Арциховский толкует слово верешь как всходы , которые якобы у шижнян померзли, и они просят своего господина Якова “приехать на свои всходы, дать негниющие”, т. с. не гнилые семена. Это же толкование текста принято В. Л. Яниным и Л. В. Черепниным. Полагаем, что и в этом контексте дать выступает как подчинительный союз. Слово верешь означает не всходы, а хлеб в зерне; предлог по следует понимать, как обычно он употребляется в народной речи, в значении цели: “Поезжай за своим зерном, чтобы оно не гнило”. Очевидно, дело происходит осенью. Морозом побило урожай, идут дожди, хлеб гниет, Яков должен забрать свою долю зерна, чтобы оно не сгнило. Таким образом, единственно верный смысл письма может быть установлен после внимательного анализа всех сторон языка грамот.

Для того чтобы показать смысловое и стилистическое разнообразие текстов на берестяных грамотах, приведем еще сохранившееся в отрывке письмо на грамоте № 317, найденной в 1957 г. и датируемой серединой XIV в : “(и)хо сльзы проливаются прЬдъ богьмо. За то гнЬ(в) на васо меце, поганыи. А нынЬ покаитеся того беззакония. А в то дЬло оканЬное немного поводить. А тых бы хотя и не постыдитися” Автор письма,— как комментирует эту грамоту А. В. Арциховский,— изливает на кого-то свое раздражение, пользуясь для этого церковными оборотами. Соглашаясь в этом с комментатором грамоты, заметим, что текст этот носит явные черты обличительной публицистики.

Таким образом, смысловое и стилистическое многообразие текстов, сохраненных этим новым типом письменных источников, дает возможность рассматривать их лингвистические показания как ценнейшие свидетельства, раскрывающие до того не известные стороны жизни древнерусского общества и оттенки древнерусского литературного языка. И нет никаких оснований отрывать язык включенных в научный обиход новых письменных памятников от общего русского литературного языка, история которого построена на прочтении памятников традиционного содержания Только привлечение широкого историко-лингвистического контекста дает нам возможность правильно понимать и язык, и содержание грамот на бересте.

Наиболее ярко прослеживается связь между языком берестяных грамот и общим литературно-письменным языком древнейшей эпохи в использовании авторами этих грамот устоявшихся речевых трафаретов, закрепленных длительной традицией. В приемах такого “литературного этикета” (термин Д. С. Лихачева) мы можем усматривать один из признаков литературного языка феодальной эпохи как письменного языка, “обработанного мастерами”.

Легче всего выделить подобные устойчивые формулы в начале и в конце дошедших до нас писем. Из общего количества найденных берестяных грамот, не принимая в расчет многочисленных плохо сохранившихся отрывков или явно малограмотных написаний, свыше ста представляют собою частные письма.

Наиболее распространенной в письмах формулой начала письма было сочетание: поклон от NN к NN. По нашим подсчетам, таково начало 58 новгородских грамот на бересте, например: поклон от Грикшв к Есифу (№ 3); поклон от Смешка Фоми (№ 11) и др. Разновидность той же формулы с заменой слова поклон церковнокнижным его синонимом покланяние нами обнаружена в новгородских грамотах № 87, 103, 139, 163, 427 и 503, а также в смоленской, от которой сохранился лишь отрывок.

Своеобразным вариантом той же самой начальной формулы можем признать и такое начало письма, где с левой стороны в первой строке, перед текстом поставлен крестик, а вслед за тем читается: “от NN к NN”. Подобное начало находим в восьми письмах (грамоты № 9, 34, 105, 114, 115, 142, 155, 159). Как замечено выше, по мнению польского слависта В. Курашкевича, с которым мы согласны, в наиболее древних грамотах знак креста может рассматриваться как идеографическая замена слова поклон. Отметим, что в грамоте № 67 крестик слева предшествует написанию слова поклон. Таким образом, в этом письме объединяются обе трафаретные формулы.

В грамотах более позднего времени, преимущественно XIV— XV вв., находим более лаконичную формулу начала письма: “от NN к NN”. Данное начало обнаружено нами в 16 новгородских грамотах и в грамоте, случайно раскопанной в Витебске в 1959 г. В 1960 г. в Новгороде было найдено еще 4 грамоты с подобным же лаконичным началом.

Иногда в письмах встречается начало: “грамота от NN к NN” (№ 109 и 181). Подобные выражения начала известны по пергаменным грамотам. Дважды в новгородских берестяных грамотах появляется начальное сочетание “слово добро от NN к NN”. Обращает на себя внимание, во-первых, то обстоятельство, что такие начала писем характерны для Псковской летописи, и, во-вторых, что приведенная формула встречена только в письмах двух братьев — Фомы и Есифа. Возможно, эти люди, которые жили в XV в., были как-то связаны с Псковом.

Несколько грамот начинаются словами: “приказ от NN к NN” (грамоты № 93, 134, 144, 259, 303 и 383). Грамоты № 134, 259 и 538 имеют одних и тех же автора и адресата: “Приказ отъ ГригориЬ ко ДомонЬ”. К этой же начальной формуле примыкает и сокращенный вариант, без слова приказ. Так, в грамоте № 119 начальная формула сведена только к имени автора письма в род. пад. с предлогом: “От РознЬга”. В грамоте № 169, наоборот, находим только имя адресата: “ВасильевЬ”, т. е., очевидно, жене некоего Василия. Обе эти грамоты по содержанию несомненно приказы.

Часто встречающимся трафаретным началом письма можем считать формулу: “Целобитье от NN к NN”. Ее находим в грамотах № 109, 135, 167, 242, 297, 310, 314, 413. Разновидностью такого же устойчивого сочетания признаем начальные слова: “такому-то целом (челом) бью”. Это начало читается в грамотах № 31, 157, и, по всей вероятности, в № 32. Иногда традиционное начало данного типа несколько видоизменено, например, “Бьют целом такие-то”. Подобно этому начинаются письма в грамотах № 94, 97, 140, 148, 307, 311. Таковы многообразные формулы начала письма.

Не менее характерные примеры применения “литературного этикета” находим и в концовках грамот. Так, мы уже упоминали о вежливой концовке в грамотах № 9 и 87 (“добрЬ сътворА”), которая полностью соответствует греческому эпистолярному обороту вежливости, по-видимому, проникшему на Русь через переводную письменность.

Типичны в концовках грамот фразы с различными формами глагола кланяться. Например: “а вам кланяемся” (№ 41); “а язъ тобЬ кланяюся” (№ 147); “а тобе ся кланяю” (№ 175); “а язъ тобе ся кланяю” (№ 186). Яркая и лаконичная концовка письма читается в грамоте № 370: “а на том тобе цолом”.

Приведенные примеры доказывают, что такие устоявшиеся словосочетания, подобные которым нередки и в ранее известных ученых грамотах на пергамене, органически связаны с содержанием и с языковой формой берестяных грамот. Эти традиционные формулы начала и концовки письма составляют принадлежность уже в древнейшую эпоху зародившегося на Руси литературного эпистолярного стиля, характеризуют речевую культуру писавших, их умение владеть обработанными формами издавна сложившегося литературно-письменного языка. Хотя грамоты на бересте стоят ближе к разговорной речи своего времени, чем любые из ранее известных памятников древнерусской письменности, все же и в этих частных письмах обнаруживаем несомненное воздействие книжных, письменных традиций на язык переписки простых древнерусских людей.