Глава 10 Восприятие официальной пропаганды населением во время войны
В июне 1944 года красноармеец Николай Сафонов разразился перед товарищами тирадой по поводу того, что значит быть русским. Его слова настолько воодушевили одного из бойцов подразделения, что он записал их в свой дневник:
«Нужно быть исключительно ограниченным человеком, чтобы не знать, какое огромное место в мировой культуре занимают русская литература, музыка, художественное творчество. Пушкиным, Толстым, Репиным, Суриковым, Чайковским, Римским-Корсаковым, Глинкой гордится весь культурный мир, и тем более обидно, что есть «русские», не понимающие их величия. А ведь искусство — это моральный облик нации, ее душа.
Или взять науку. Разве в условиях реакции, неотъемлемой для России, могли быть в любой другой стране Менделеев, Павлов, Тимирязев, Циолковский?… Сколько великих открытий, сделанных в России, осталось под спудом, и сколькими воспользовались другие?
Имеет ли какой-либо другой народ таких личностей, как Петр и Ленин? Очень немногие. И ни один народ, пожалуй, не смог бы вынести напряжения трех революций и трех крупнейших войн на протяжении менее чем за полвека.
Буквально за 20-25 лет преобразилась огромная страна, воспиталось совершенно новое поколение людей, которые оказались способными удержать безумный натиск всей Европы.
У каждого русского могут быть свои взгляды на жизнь, на достоинства и недостатки нашего общественного строя, но не может не быть чувства гордости за свою нацию, за свой народ».
Эта пламенная речь примечательна тем, что передает в сжатом виде суть семилетней советской пропаганды. И даже один из товарищей Сафонова, Яков Каплун, почувствовал, что тот подался в мелодраму, и мягко прервал его: «Коля, хватит, а то это становится похожим на политинформацию» [625].
При всем своем красноречии Сафонов не был ни агитатором, ни офицером, ни даже членом партии. Он был типичным «выдвиженцем» сталинской эпохи; его призвали в Красную Армию рядовым со студенческой скамьи Московского высшего технического училища им. Баумана. Но если учесть его молодость и скромное происхождение, невольно возникает вопрос: где научился он произносить столь напыщенные демагогические речи?
Ответ в определенном смысле очень прост: Сафонов был воспитан как русский патриот в питомнике сталинской массовой культуры — школой, книгами, прессой, кино, театром. Владение новым национал-большевистским словарем, включающим не только русских героев, мифы и иконографию, но и открытую пропаганду превосходства русской нации позволило ему в 1944 году так обстоятельно и уверенно рассуждать о том, «что значит быть русским».
Но можно ли считать Сафонова типичным представителем русского общества того времени? Чтобы понять, как люди, подобные Сафонову, реагировали в своем большинстве на официальную пропаганду в период 1941-1945 годов, надо просеять массу писем, дневников и донесений ответственных органов и на их основе составить впечатление об общественном мнении. В целом, письма и дневники показывают, что русские люди в годы войны рассматривали себя под «этническим углом зрения», совершенно не характерным для советского общества предыдущих десятилетий [626]. Эти источники раскрывают также стремление реабилитировать русское прошлое [627] и политический смысл, вкладывавшийся в слово «Россия» [628]. Русификация культуры и истории проявлялась и в тенденции описывать с этнической точки зрения даже географию — например, «русская земля» или «русский лес» [629]. И наконец, источники свидетельствуют о том, что смешивание терминов «русский» и «советский» стало в это время повсеместным явлением, особенно у бойцов Красной Армии [630]. Но наиболее показательным представляется анализ мнений, высказывавшихся в период 1941-1945 годов красноармейцами, гражданскими лицами и школьниками, ибо именно такие свидетельства в первую очередь характеризуют восприятие массами национал-большевистской пропаганды.
Примечательно, что при освобождении советской территории от войск Вермахта красноармейцев часто шокировало большое количество порнографических материалов, которые они находили в оставленных немцами убежищах [631]. В значительной мере это объясняется стыдливо-пуританским стилем советских публикаций, но связано также и с тем, что читали воины. Ведь бойцы Красной Армии, как и все население СССР в целом, поглощали во время войны огромное количество исторической литературы, и хотя она, как правило, не отличалась высокими художественными достоинствами, ее влияние на менталитет советских людей трудно переоценить [632]. Наибольшим спросом пользовались романы и рассказы дореволюционных и советских писателей, а также документальная и историко-биографическая литература — от «1812» и «Крымской войны» до «Наполеона» и «Нахимова». Сохранилось множество восторженных отзывов читателей на произведения этого рода. Как пишет офицер Н. Н. Иноземцев, он был настолько захвачен «Брусиловским прорывом» Сергеева-Ценского, что прочитал книгу от корки до корки за один присест. Кроме того, его заинтриговала книга Костылева «Иван Грозный», апологетически изображающая русского царя: «"Иван Грозный" Костылева — новая, по сути дела, трактовка образа Ивана». Сравнивая этот новый, сложившийся после 1937 года взгляд на Ивана IV как на одного из творцов империи российской с его традиционным образом правителя-тирана, Иноземцев с удовлетворением замечает: «Какая разница с тем, что было 8-10 лет тому назад» [633].
Проведенный «Литературной газетой» в 1944 году опрос на тему «Что я читал во время войны» выявил неутолимую страсть к чтению еще у одного офицера, Героя Советского Союза генерал-майора И. Фесина. Он рассказал, что нашел время прочитать не только «Войну и мир», но и еще ряд книг аналогичного содержания:
«"Багратион" С. Голубева заинтересовал меня с точки зрения биографии героя, деталей его жизни, воспитания и военной работы. Но образ Багратиона как стратега, его полководческое искусство остались для меня нераскрытыми. В этом смысле более ценными и поучительными показались мне книги К. Пигарева "Солдат-полководец" и М. Братина "Полководец Кутузов". Мне как военному они дают больше материалов для конкретных выводов, для обобщения явлений военной практики, а также лучшее представление об условиях и обстоятельствах войн прошлого».
Другой офицер, подполковник С. Баишев признался, что долго размышлял над романом А. Н. Толстого «Петр Первый», который явился для него своего рода откровением: «Я изучал историю, прочитал много исторических книг, но настоящее представление об эпохе, исторических деталях, подлинное, ясное ощущение истории я получил только теперь» [634].
На удивление жадные до чтения красноармейцы иногда были так захвачены прочитанным, что испытывали потребность высказать любимым авторам свое восхищение в письмах. Так, капитан Г. Я. Козлов послал вдохновенное письмо Д. С. Лихачеву по поводу его статьи «Культура Киевской Руси в эпоху Ярослава Мудрого», опубликованной в «Историческом журнале» в 1943 году. Заметив, что читал журнал еще до войны, и уже тогда он ему нравился, а «здесь, на фронте, да еще в такое время и тем более», капитан поблагодарил ученого за статью и добавил, что чтение ее доставило ему «чарующее наслаждение и пополнило» его «весьма скромные познания ценными данными из области истории нашей Великой Русской отчизны» [635]. Политработнику Б. Русанову так понравилась книга историка Н. С. Державина, что он отправил ему в начале 1943 года письмо, благодаря автора от имени всего своего подразделения:
«Мы, участники двух исторических битв, Сталинградской и Корсунь-Шевченковской, особо благодарим Вас за Вашу книгу "Вековая борьба славян с немецкими захватчиками", показывающую на протяжении истории величие духа славянских народов, их непреклонную твердость в борьбе против немецких поработителей. Мы гордимся за наших предков, что они всегда были победителями в борьбе с немецкими захватчиками, и мы с полной уверенностью говорим сейчас, что потомки славянских народов вместе с другими свободолюбивыми народами мира станут победителями и в эту Великую Отечественную войну» [636].
Если Русанову борьба многонациональной страны с захватчиками рисовалась как продолжение исторических битв всех славянских народов, то авторы многих других писем отзывались о войне с Германией так, будто ее вели одни лишь русские. К примеру, А. В. Манусевич признался автору книг «Чингиз Хан» и «Батый» Янчевецкому в том, что на него произвело большое впечатление описание борьбы русского народа за свободу во время татаро-монгольского ига во втором из этих романов. «Разрешите Вас особенно поблагодарить за главу "А Русь-то снова строится!"» — писал Манусевич, вдохновленный «верой в энергию и жизнеспособность русского народа, который перенесет любые испытания! Освобождая разрушенные врагом наши города и сожженные деревни, мы видим, как "снова строится Русь", — видим, что как ни опустошают нашу землю новые "батыи", ростки жизни буйно пробиваются на обугленной, много выстрадавшей земле» [637].
Эти письма оказывали существенное влияние на творчество авторов подобных сочинений. И. И. Минц, выступая на писательской конференции во время войны, возбужденно сообщил своим коллегам, что популярность таких романов, как «Чингиз Хан» Яна или «Дмитрий Донской» Бородина достигла необыкновенно высокого уровня. «Это говорит о том, что народ хочет сквозь старые образцы осмыслить сегодняшних героев. Надо им помочь. Надо писать, надо издавать книги по этим вопросам» [638]. Когда воины считали, что таких книг не хватает, они брали дело в свои руки, подтверждая наблюдение Минца. К примеру, два офицера отправили Бахрушину письмо с просьбой написать роман об Иване Грозном, а еще один офицер требовал от А. Толстого новой серии памфлетов [639].
Обеспечение фронта новой агитационной литературой было одной из основных задач государства, но много книг было передано и по личной инициативе оставшихся в тылу. В соответствии с восточноевропейской традицией, многие, посылая книги на фронт, делали на первых страницах дарственную надпись, и эти надписи дают представление о том, как люди воспринимали развернувшуюся войну. Так, Женя Приходько написал на книге о Кутузове, вторя выступлению Сталина 7 ноября: «Пусть вдохновляют тебя, молодой боец, на героические подвиги во имя нашей победы образы великих русских полководцев — Кутузова, Суворова, Невского». Солдаты посылали ответные письма, в которых благодарили людей за произведения на исторические темы. «Среди присланной вами литературы, — писал один из них, — есть много книг о наших великих предках — Щорсе, Чапаеве, Котовском. Их образцы вооружают нас на беспощадную борьбу с врагом, на разгром немцев» [640].
Столь же политизированными были письма, посылаемые с фронта родным, друзьям или в местные газеты. Показательны в этом отношении отрывки из писем полуграмотных бойцов, отправленных жителям Тамбовской области:
«Мы отомстим, отвоюем, не отдадим на поругание русскую землю, не раз кровью и потом обильно политую нашими предками. Не осрамим на поле битвы отцов, дедов, прадедов наших, не раз отстоявших грудью великую и могучую Русь от нашествия многочисленных врагов при Александре Невском, Дмитрии Донском, Кутузове, Суворове, при Смутном и великом времени Минина и Пожарского…. Я буду бить, уничтожать фашистских гадов всеми своими силами и всеми доступными средствами в великой, освободительной, отечественной войне, чтобы не посрамить оружия русского, наших славных дедов, предков, и колхозников Тамбовщины». [Старший лейтенант В. А. Пустырев].
«Пусть немецкие «рыцари» помнят, как их били наши предки. Будем бить их и мы всех до единого». [Замполит Деменков].
«Семьсот лет назад великий русский полководец Александр Невский говорил: "Кто с мечом к нам войдет, тот от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет земля русская". Немецко-фашистские захватчики пришли к нам с мечом. От меча и погибнут, они будут истреблены огнем и штыком, они будут раздавлены и уничтожены танками и самолетами, созданными руками советских людей». [Лейтенанты Овдин и Субочев].
«В 1812 году русский народ, поднявшись на борьбу против Наполеона, одержал победу. Лишь жалким остаткам наполеоновских войск удалось убраться восвояси. Нет сомнения в том, что в нынешней Великой Отечественной войне наш народ, поднявшись во всю свою силу, разгромит врага. Это время недалеко. Оно близится». [Капитан А. Зорин].
Исторические аналогии, проводившиеся бойцами, по всей вероятности, были почерпнуты ими из таких источников, как «Война и мир» Толстого и «Александр Невский» Эйзенштейна. Несомненно также, что образы, связанные с советско-германской войной, как и вся риторика, были навеяны авторам писем знаменитой речью Сталина 7 ноября 1941 года:
«Кровопийца Гитлер и вся его свора хотели покорить наш свободолюбивый народ, народ, который выдвинул таких великих писателей, как Пушкин, Герцен, Лермонтов, Некрасов, таких великих полководцев, как Невский, Суворов, Кутузов, Багратион, народ, который всегда бил всех, кто поднял меч на русское государство. Немцы хотели заставить русский народ работать на себя, хотели, чтобы их Гертруды и Эльзы ели русский хлеб, одевались в русскую одежду. Но нет! Эти планы провалились! Русский народ не станет на колени перед немецкими фашистами! Это доказала наша Красная Армия в наступлении под Москвой, под Ростовом, под Тихвином». [Гвардейцы A. В. Хопров, П. С. Позняков, А. А. Тарасов, И. П. Белолипецкий, П. Т. Найденов, В. В. Иванников и В. И. Раковский].
«Свободолюбивый русский народ будет изнывать в рабстве и вырождаться…. Наша национальная культура будет уничтожена…. История сбросит нас со своих страниц как недостойных. Можем ли мы, потомки Невских, Мининых, Суворовых, Кутузовых, Чапаевых, допустить это? Нет, нет, сто раз нет». [Гвардейский офицер B. Семенов].
Несколько позже капитан С. В. Буцких, узнав, что его родная Тамбовская область собрала 42 миллиона рублей на изготовление танковой колонны, отправил домой поздравление, в котором поместил подвиг своих земляков в соответствующий исторический контекст:
«Мы понимаем громадное значение вашей инициативы по усилению помощи фронту. Вы воскресили прекрасные традиции времен Минина и Пожарского, поднимая народ на защиту русской земли. Нижегородец Кузьма Минин говорил: "Заложим жен своих и детей, но землю русскую отстоим". И отстояли наши предки для нас священную русскую землю. С тех пор много раз враги пытались покорить русский народ, но из этого у них ничего не выходило. Теперь наша Родина снова в опасности. Советский народ, как один, поднялся на защиту своей отчизны»" [641].
Как видно из этих писем, многие воины выражали свое отношение к войне, ссылаясь на русское прошлое, и в первую очередь на подвиги русских людей на поле боя.
Разумеется, аналогичные образы и символы использовались и для мобилизации советских граждан нерусских национальностей. Панкратова и другие высокопоставленные историки сознавали, что советским национальным меньшинствам нужен материал, отражающий их национальные воинские традиции, и потому прилагали немало усилий, чтобы изучить прошлое этих народов, создавали брошюры и памфлеты, посвященные таким фигурам, как, например, Амангельды Иманов или хан Едигей. Верховный Совет СССР под председательством Калинина и издатели журнала «Пропагандист» придавали большое значение этим инициативам [642] — Хотя выпуск литературы такого рода в конце концов застопорился из-за разногласий по поводу освещавшихся в ней тем и прохладного отношения к этому проекту со стороны партийного руководства, слухи о готовящихся публикациях были встречены на фронте с энтузиазмом. Так, воин-казах Д. Косанов писал ученым, работавшим над историей его республики: «Вчера мы узнали из газеты "Правда" о предстоящем выпуске в свет "Истории Казахской ССР", в разработке которой активное участие принимали и Вы — наши близкие товарищи и друзья. Мы очень обрадовались за вашу большую плодотворную работу, и хочется ее прочесть. Если не затруднит, то вышлите нам хотя бы один экземпляр этой долгожданной книги» [643]. История казахов была издана, но азербайджанцам, татарам, башкирам и иным народностям повезло меньше из-за непримиримой позиции Агитпропа и других официальных идеологических органов, выступавших против публикации подобных материалов. Это положение усугублялось и тем фактом, что многие красноармейские агитаторы, зараженные идеями национал-большевизма, смотрели на представителей нерусских национальностей несколько свысока К примеру, старший лейтенант Кривицкий, желая «провести беседу с бойцами об истории нашего народа», выбрал для обсуждения статью о происхождении слова «Русь». Кривицкий признается, что тема была щекотливая, поскольку «в войсках воюют люди самых различных национальностей. И я постарался провести мысль вот о чем: Россия, ее традиции — гордость не только русских, но и всех народов и народностей нашей страны» [644]. Насколько далеко завело Кривицкого покровительственное отношение к братским народам, неизвестно. Однако известно, что многие относились к агитации среди национальных меньшинств далеко не столь оптимистично. В 1942 году в Москву посылались сообщения о низком моральном уровне нерусских воинов и об участившихся среди них случаях умышленного членовредительства, что приписывалось плохой работе агитаторов. Но дело было не только в том, что агитаторы недостаточно усердно растолковывали принципы сталинской национальной политики и идею дружбы народов, — не имелось абсолютно никаких печатных материалов на языках народов СССР, которые помогали бы солдатам уяснить смысл войны [645].
Страдали от недостатка пропагандистских материалов и партизаны, сражавшиеся в тылу врага, но в данном случае причины были более объективными. Один из членов одесского подполья вспоминал, что в их убежище было только две книги — «Война и мир» и «Краткий курс истории ВКП (б)». Отряд «25 лет Октября» информировал А. Толстого, что в их распоряжении тоже имелись всего две книги — «Петр Первый» и сборник избранных произведений Пушкина Роман Толстого, писал автор письма, бойцы передавали друг другу во время затишья между боями[646]. Зачастую партизанам приходилось довольствоваться листовками, в которых события подавались с акцентом на русские национальные традиции [647]. Возникали и такие ситуации, какую описывает в своих воспоминаниях Т. А. Логинова. Преподавательница истории, окончившая Смоленский педагогический институт, говорит, что полученное ею образование оказалось очень полезным в агитационной работе во время войны:
«Партизаны требовали от меня: учи нас по памяти тому, чему училась сама. Пусть не течет, как вода сквозь пальцы, жизнь, не медведи мы в зимней лесной спячке! Начала я с истории нашей Родины. Рассказала о создании русского государства, о Дмитрии Донском, Александре Невском, о нижегородском ополчении XVII века, о нашествии французов…. Эти беседы так увлекли партизан, что стоило мне появиться в отряде или взводе, как ко мне кидались со всех сторон, спрашивали: "Что будешь рассказывать сегодня?"» [648]
Вся эта информация свидетельствует о мобилизационной эффективности национал-большевистской пропаганды в армейской среде. Советские граждане начиная с 1937 года непрерывно подвергались подобной идеологической обработке и в школах, и средствами массовой культуры и проявили свою подкованность в годы войны, Подтвердил это после войны и нарком просвещения Потемкин, заявив, что «советская школа победила фашистскую школу, и советские учителя победили немецко-фашистских учителей» [649]. Само собой разумеется, пропаганда велась не только в армии, столь же деятельной она была и в тылу.
В апреле 1942 года мастер Молотовского металлургического завода записал в своем дневнике: «В обед читал ребятам об Александре Невском. Сейчас герои прошлых лет Отчизны у всех на устах» [650]. Подобные сцены можно было наблюдать довольно часто. Но почему? Не потому ли, что вести с фронта зачастую не обнадеживали людей или были недостаточными? Распространение слухов не поощрялось, а порой и сурово преследовалось ответственными органами. Исторические притчи, в отличие от новостей, циркулировали в изобилии и внушали уверенность, поскольку к 1941 году советское общество накопило почти за пять лет обширный готовый к употреблению запас легенд, мифов и аллегорий, позволяющих истолковать должным образом все идеологические нестыковки и трудности военного времени. В основе сталинской пропаганды тех лет лежало утверждение, что советская власть сумеет отразить нападение немцев потому, что она является наследником государственных традиций, благодаря которым Россия уже почти тысячелетие успешно боролась с вторжениями иноземных захватчиков.
Ключевую роль в пропагандистской работе во время войны играли издательства, выпускавшие чрезвычайно большое количество воодушевляющих патриотических материалов. Такие книги, как сочинения Тарле, претерпели множество переизданий в столичных городах и на периферии; его двухтомный труд «Крымская война» печатался в Ленинграде даже в самые тяжелые дни блокады [651]. Другим бестселлером, принадлежавшим перу Тарле, была его книга о Наполеоне. Н. К. Вержбицкий пишет, что в декабре 1941 года она пользовалась в Москве большим спросом [652], который объяснялся прежде всего злободневностью ее основного конфликта: враг у ворот Москвы. Некоторые даже обращались в Институт истории в надежде заполучить экземпляр книги, которую нигде не могли достать. Историк Гопнер впоследствии вспоминал: «Если бы вы знали, что делалось, когда приезжали и красноармейцы, и командиры! Полковник, командир, майор — все умоляли, упрашивали дать лишний экземпляр этой книги». Таким образом, Гопнер имел возможность убедиться, что даже в разгар войны люди «интересовались историей» [653].
Раскупив весь тираж книги Тарле, Янчевецкого или Бородина, люди по всей РСФСР, от Ленинграда до Саратова, спешили в букинистические магазины в поисках литературы на ту же тему [654]. В библиотеках образовывались очереди на двухтомную «Историю СССР» Панкратовой, «Курс русской истории» Ключевского, «Изгнание Наполеона из Москвы» Тарле, «Сожженную Москву» Данилевского и любую другую книгу, где хотя бы косвенно говорилось о полководцах, упомянутых Сталиным в его ноябрьской речи [655]. О том, насколько редки были подобные издания, говорит дневниковая запись мастера Молотовского металлургического завода Г. П. Семенова, который посетил своего товарища, имевшего дома небольшую библиотеку: «У него маленькая комната. А в ней столько чудного! Во-первых, книги. Много книг. Причем все старинные. Такие, каких я и в библиотеке не видал. Много старой русской истории: о Дмитрии Донском, Александре Невском. Былины, баллады, а сказок сколько!» [656]
Чем, все-таки, привлекала читателей историческая литература? Вероятно, описанием мучительной народной борьбы, завершавшейся тяжелой, но славной победой. Это мнение подтверждает и Н. Н. Яковлев, заведующий школьным отделом ЦК ВКП (б). Он объясняет популярность исторических описаний и соответствующей литературы тем, что «люди хотят… осмыслить свое участие в величайшей борьбе против Гитлера, подумать, что было раньше, какие перед ними стоят задачи сейчас» [657]. Кроме того, чтение вслух таких произведений, как «Война и мир», порождало в людях чувство общности и гордости за свое культурное наследие, и это служило некоторой компенсацией тяжелых условий жизни в советском тылу. Писатель Б. В. Дружинин вспоминает, как бойцы слушали отрывки этого романа Толстого в суровой обстановке землянки. «А потом, — пишет он, — как о старых знакомых, говорили о Кутузове и Наполеоне, Раевском, Пьере Безухове и Наташе Ростовой, событиях Отечественной войны 1812 года» [658]. Вдалеке от этой землянки, на комсомольском собрании Московского шарикоподшипникового завода им. Кагановича, токарь Р. Кабанов восторженно делился своими впечатлениями о том же романе: «В трудные дни войны передо мной с новой силой ожили, казалось бы, далекие от нас эпизоды Отечественной войны 1812 года. На вторжение Наполеона Россия ответила тогда всенародной войной. Народ — вот главный герой бессмертного романа Льва Толстого "Война и мир". Перечитывая Льва Толстого, я понял душу русского народа, его любовь к Родине и ненависть к врагу» [659]. Семенов пишет, хотя и не в столь высокопарном стиле, о том, что в тревожное время даже в разговорах между собой в цеху рабочие мысленно обращались к историческому прошлому. Так, однажды его товарищи попросили старого рабочего Долгушина, слывшего книгочеем, рассказать им «о величии Древней Руси». «Все слушали очень внимательно» рассказ Долгушина о легендарных подвигах Александра Невского и Дмитрия Донского [660].
Никак нельзя утверждать, что Гражданская война или более современные темы не вызывали интереса у публики (к примеру, «Хлеб» А. Толстого или «Фронт» Корнейчука были очень популярны), однако событиям дореволюционной истории отдавалось явное предпочтение. Возможно, в легендах о далеком прошлом было больше «эпичности» и определенности. Победы, одержанные под Полтавой или на Куликовом поле, выглядели более убедительно, их нельзя было опровергнуть или перетолковать, в отличие от сражений, о которых сообщалось в «Правде» и «Красной звезде». Как бы то ни было, но спрос на литературу, изображавшую эпизоды русской истории — от периода воинской славы русского двора в XIX веке до феодальной раздробленности в средневековой Московии, — не ослабевал. На восторженный отзыв метростроевца А. Потемкина о мемуарах генерал-майора А. А. Игнатьева и «Севастопольской страде» Сергеева-Ценского откликался авиаконструктор А. Яковлев, отдававший предпочтение «Батыю», «Дмитрию Донскому» и «Петру Первому». Особенно интересно впечатление, произведенное на военного инженера А. Жуковского пьесой Алексея Толстого об Иване Грозном, написанной в 1944 году: «Не помню произведения, которое так захватило бы меня, как пьеса Толстого. Представление о Грозном, сложившееся в далеком детстве, было совершенно перевернуто. Да это совсем другой человек! Государственный деятель, новатор. Образ Грозного встает величественным, поражает прозорливость его недюжинного ума. Алексей Толстой раскрыл для меня как бы новые страницы истории моей Родины» [661].
Художественная и биографическая литература были не единственным успокоительным и вдохновляющим средством воздействия культуры на массы. Всеволод Вишневский пишет о впечатлении, полученном им от исполнения оперы Чайковского «Евгений Онегин» в одном из ленинградских клубов в ноябре 1941 года. Сначала его раздражала теснота в зале, но он быстро забыл о мелких неудобствах, почувствовав, как «с первых тактов весь кошмар войны уходит в сторону, все растворяется в чистой гармоничной музыке». Хотя опера не содержала прямой пропаганды патриотических чувств, она являлась, с точки зрения Вишневского, «воплощением русской культуры, которая празднует победу» в то время, когда советские войска терпят поражение за поражением на полях сражений [662]. Аналогичные чувства выражает И. Д. Зеленская, рассказывая о том, как на собрании 7 ноября 1941 года люди пели арии из «Бориса Годунова». Явно не видя ничего странного в подобном способе празднования двадцать пятой годовщины большевистской революции, Зеленская замечает, что «раньше никто из массы не стал бы читать из "Бориса Годунова"» [663].
Всеобщий интерес к истории во время войны вылился в конце концов во всенародную дискуссию на тему национальной идентичности. Подобно упоминавшемуся выше Сафонову, люди горячо обсуждали вопрос, что значит быть русским, используя в качестве аргументов символы и образы, популяризировавшиеся с 1937 года. Примером может служит диспут на тему «В чем наша русская сила», состоявшийся на одном из ленинградских заводов в апреле 1942 года. Выбор темы, вероятно, был обусловлен тем, что рабочим блокадного города удалось пережить тяжелейшую зиму 1941-1942 годов, и это настолько воодушевило их и вызвало такие горячие дебаты о «русском характере», что один из участников, Георгий Кулагин, подробно записал их в своем дневнике:
«Кужелев: Французы — героический народ. У них вся история делалась в состоянии аффекта. У немцев — пафос дисциплины, до безумия доходящий национализм. А у нас что? Наши предки были землепроходцами, а не завоевателями. Они запахивали пустые земли и мирно уживались с соседями. Историк В. О. Ключевский считал, что нашим прадедам, разъединенным глухими лесами, трудно было выработать сознание национального единства.
Кулагин: По-моему, это неправда. Неправда не только сегодня, неправдой это было и в ту пору, когда было написано.
Каратаев: Вот весь русский народ без остатка в тяжелую минуту. Стоять упорно, просто, неколебимо…. У англичан это называлось бы торжественно: каждый выполняет свой долг. А мы стоим, даже не думая о долге, даже подчас не зная, что такое понятие существует [664].
Кулагин: Это тоже неправда, или, по крайней мере, не вся правда.
Гаврилов: Наш народ даже врага своего, душителя не умеет ненавидеть. Вспомните отношение к пленным в прошлую войну: "бедненькие", "арестантики". Бабье сочувствует со слезой. Как сердечно готовы были плакать наши женщины над несчастьем врага: "Что ж, ведь тоже люди…" Наш народ добр? Может быть. Но во всяком случае подлинный патриотизм такими чувствами не питается. Ни лаконцы, ни римляне, ни германцы так жалостливо к врагу не относились…
Кулагин: Меня эти высказывания смущают. Да, такие черты характера у нас есть. Да, мы добры, мягки, отходчивы. Но немощь ли духа народного или, наоборот, сила духа в этом? Кто знает?.. И потом: разве нет в нашей истории фактов, прямо опровергающих подобные представления? Разве не было у нас Александра Невского? Пусть это был далекий, почти мифический период нашей истории, но он был. Пусть и сам Новгород только гордое и светлое пятно в рано наступившем на нашей земле мраке, но он тоже был…. Да и в нашей московской истории, с ее татарщиной, дикими драками на княжеских пирах, с растленностью правителей и забитостью народа, с ее подхалимством, пьянством, кабаками, с послепетровской бюрократией — слепо подражательной и полицейской по-европейски, косной и тупой по-азиатски, — разве не было в ней проявления массового патриотизма, горячего, экстатического, всенародного? Разве не было у нас Минина и Пожарского? Разве не было пожара Москвы и обороны Севастополя?» [665]
Доводы Кулагина показывают, что он хорошо усвоил сталинской взгляд на историю, согласно которому сильные личности боролись с трудностями и иноземными захватчиками. Русские в его представлении — героический народ, одаренный, надежный и выносливый. В определенном смысле, послевоенный сталинский панегирик русским людям и их «ясному уму, стойкому характеру и терпению» был лишь переложением идей, бродивших в советском обществе с конца 1930-х годов.
Отнюдь не только взрослые задумывались о «русском сообществе». Самые разные источники свидетельствуют о том, что и школьникам были свойственны те же представления и убеждения. Школьница Валентина Бархатова, размышляя в своем дневнике весной 1942 года о трудном положении на фронте, приходит к заключению: «Нет, не победить такого народа, не победить такой страны, в которой родились и сформировались такие люди, как Суворов, Кутузов, Пушкин, Чернышевский, Амангельды, Ленин» [666]. В далеком Иркутске семиклассник Володя Фельдман пишет в школьном сочинении: «Пусть знают и помнят фашисты слова Александра Невского — "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет"» [667]. Дети, похоже, не меньше взрослых верили в мифы, циркулировавшие в советском обществе после 1937 года.
Но, возможно, самое лучшее представление о том, как воспринимали в то время русские дети окружающую действительность, дает уникальное собрание школьных сочинений, написанных в Калуге в начале 1942 года, сразу после кратковременной оккупации города немецкими войсками. Эти сочинения, в частности, демонстрируют, какую большую роль играла историческая символика в формировании взглядов школьников на происходящие события. Один из них, рассказывая о том, как красноармейцы перед отступлением из города уничтожали боеприпасы и военные склады, сравнил это с пожаром Москвы 1812 года [668]. Другой школьник, Михаил Данилов, был возмущен тем, что немцы, заняв город, сгоняли жителей в рабочие бригады: «Русский народ не рожден для того, чтобы работать на захватчиков, на немецких оккупантов, он рожден для работы для своей Отчизны» [669]. Два ученика назвали период оккупации «фашистским игом», позаимствовав термин из времен татаро-монгольского нашествия [670]. Николай Блохин очень рассудительно заметил, что если бы кто-нибудь сумел передать на письме всю ярость местных жителей и всю их ненависть к оккупантам, «то получился бы роман, поистине отражающий национальную гордость русского человека» [671].
Не менее показательным, чем реакция школьников на оккупацию в целом, является то, какие именно моменты им запомнились. Анатолий Лантьев, к примеру, пишет, как «немцы принялись уничтожать памятники русской культуры: были безжалостно, хладнокровно уничтожены скульптуры Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса; они рвали портреты наших вождей, били бюсты великих русских писателей» [672]. Его одноклассник Юрий Зотов добавляет, что «немцы жгли и ломали вещи и книги. Увидев бюст Пушкина, солдат схватил и разбил его. Это варварское действие поразило меня еще больше, чем убийство собаки» [673]. Рассказы о разграблении музеев и библиотек встречаются снова и снова в детских повествованиях о немецко-фашистском нашествии [674]. Особое негодование русских вызвал учиненный оккупантами разгром дома-музея Циолковского в Калуге и имения Толстого Ясная Поляна [675].
Таким образом, школьники воспринимали текущую войну, исходя из представлений о русской истории и «национальной гордости». Преступления фашистов сравнивались обычно с вторжением Наполеона и татаро-монгольским игом, а не с более недавними сражениями с Белой армией Деникина в 1919 году или польскими легионами в 1920-м. Разграбление и осквернение русских дореволюционных памятников вызывало такую же бурную реакцию, как и уничтожение железобетонных монументов Сталина. Иначе говоря, советский патриотизм опирался скорее на чувство русской национальной гордости, нежели на убежденность в высоком предназначении рабоче-крестьянского государства или даже самой революции 1917 года.
Приведенный выше обзор общественного мнения показывает, до какой степени рядовые советские люди усвоили в 1941-1945 годы язык и символику национал-большевизма. Некоторые из них откликались даже на изменения в идеологии, начавшиеся со второй половины 1930-х годов. Иноземцев писал в 1944 году на фронте во время затишья между боями: «С какой радостью отмечаешь сейчас, как изменяются на наших глазах понятия о родине, отечестве, патриотизме. Ведь все эти слова получили право голоса и засверкали своими действительно замечательными красками на протяжении нескольких последних лет». Он продолжает, пытаясь своими словами обобщить произошедшие после 1937 года идеологические сдвиги:
«Революция, низвергнувшая русскую отсталость, вынуждена была временно «аннулировать» и эти понятия — слишком тесно они были связаны с классом, который уходил в небытие. Зато теперь, на базе нового государственного строя, созданного кровью и потом целого поколения, и нам, приходящим ему на смену, есть все предпосылки к тому, чтобы понятия "родина", "отечество" стали недосягаемо высокими, родными и неотъемлемыми для самых широких народных масс, впитываемыми с молоком матери нашим будущим поколением. Наше же поколение "перевоспиталось" в огне войны, — то, что не всегда давала школа, дали тяжелые фронтовые годы. Родина– это мы. Русские – самый талантливый, самый одаренный, необъятный своими чувствами, своими внутренними возможностями народ в мире. Россия — лучшее в мире государство, несмотря на все наши недостатки, перегибы в разные стороны и т. п.» [676]
Подобные заявления практически не оставляют сомнений, что всеобщий подъем патриотических чувств, наблюдавшийся в военное время и поддерживаемый официальной пропагандой, также способствовал формированию национального самосознания у русского населения. Если в середине 1930-х годов русская национальная идентичность была выдвинута как лозунг, отодвигавший все остальные национальности на второй план, и не обсуждалась в массах, то относительно 1945 года можно с достаточной уверенностью утверждать, что ситуация изменилась. Дискуссия по вопросу о том, что значит быть русским, развернутая средствами сталинской массовой культуры во второй половине десятилетия, сделала возможным обсуждение темы русского национального самосознания даже среди самых малообразованных слоев развивающегося общества.
Этому зарождающемуся самосознанию, являвшемуся скорее продуктом исторических условий, нежели целенаправленной политики партии, был дан дополнительный толчок популистской кампанией, призванной поддержать государственное строительство и мобилизовать население. Эффективность этой национал-большевистской деятельности обеспечивалась единством пропагандистской политики государства, позволившим систематизировать арсенал руссоцентристской иконографии, мифов и легенд и сделать его внутренне целостным. Наступление национал-большевизма по всему фронту, от школьных классов до кинотеатров, придавало ему поистине всеобъемлющий характер. Как пишут Б. Андерсон и Э. Геллнер, именно такое мощное сочетание средств печати, народного образования и массовой культуры способен послужить основой формирования группового самосознания.
Однако следует различать создание и распространение идеологических новинок и их восприятие массами. Подбор определенной аудитории и свойственная ей тенденция улавливать лишь отдельные ключевые понятия, при этом упрощая и переиначивая их; могут привести к существенному искажению пропагандистского замысла в массовом сознании. Что касается официальной национал-большевистской пропаганды во время войны, то ее ярко выраженный руссоцентристский характер иногда расценивался русским населением как поддержка шовинизма по отношению к другим народам. Примером может служить еще один отрывок из цитировавшегося выше дневника Иноземцева:
«Русь — основа нашего государства, и не надо стыдиться об этом говорить. Интернационализм, братство народов и прочее — это все хорошо, это неотъемлемые черты нашего государства, но основное — воспитание чувства долга перед Родиной, чувства гордости за свою страну, за всех великих людей, несказанно обогативших человеческое общество во всех областях науки и искусства, то есть воспитание истинных патриотов. Родина, наша замечательная русская родина, — прежде всего.
Наши три революции, в том числе Великая Октябрьская революция, неотъемлемые элементы нашей Родины, возможные только в России и возвысившие Россию на недосягаемую высоту.
… Завоевано все это кровью сотен тысяч лучших русских людей, миллионами беззаветных бойцов русского народа, а поэтому и в будущем, после войны, гордость за Россию должна оставаться на высоте. Наше и последующие поколения, безусловно, этого добьются…» [677]
Агрессивный руссоцентризм Иноземцева, отмахивающийся с пренебрежением от таких традиционных советских фетишей, как интернационализм и «братство народов», граничит порой с полновесным национализмом. Что породило этот взрыв воинственного шовинизма?
Рассматривая вопрос с практической точки зрения, следует отметить, что официальная пропаганда в 1941-1945 годы, превознося заслуги русского народа в борьбе с врагом, очень неохотно признавала вклад, сделанный евреями, узбеками, азербайджанцами, таджиками и другими народами и национальными меньшинствами. Пресса уделяла основное внимание героизму русских людей и историческим аллегориям, а партийная номенклатура поощряла этот избирательный подход, называя русских основной силой ведущейся войны [678]. Под влиянием этой национал-большевистской пропаганды русские со временем уверовали в то, что они вынесли на своих плечах весь тяжкий груз военных невзгод, и это стало в конце концов источником не только национальной гордости, но и обиды на другие народы [679]. В основе убеждения, что остальные народы СССР не так заинтересованы в победе, как русские, лежало довольно распространенное в годы войны шовинистическое настроение. Сообщения о трусости и дезертирстве воинов нерусских национальностей появлялись в официальных документах и рассказах очевидцев с подозрительной частотой [680]. Авторы дневников, подобные Иноземцеву, который в начале войны с энтузиазмом писал о многонациональном составе своего подразделения, спустя несколько месяцев стали все чаще отзываться о представителях других национальностей в уничижительном тоне [681]. Подобное презрительное отношение к национальным меньшинствам наблюдалось и в тылу, даже среди образованных людей [682]. Удивительно по своей откровенности интервью, данное в 1944 году Героем Советского Союза А. И. Павловым, в котором он описывает обстановку в западных областях страны после освобождения их советскими войсками. Павлов говорит, что в целом восстановление народно хозяйства идет в соответствии с планом, но
«…с чем обстоит дело исключительно плохо, это с вопросом охраны [складов]. Она полностью состоит из украинцев и исключительно ненадежна. У нас был целый ряд попыток хищения боеприпасов и даже вооружения…. Среди рабочих у нас есть и эсэсовцы, и польские националисты и фольксдейтчеры, но выгнать мы их не можем, так как это значит сорвать работу. НКВД пока их не берет, а выжидает…. Вообще в отношении польской молодежи мы очень осторожны».
В словах Павлова сказывается влияние пропаганды тех лет, утверждавшей, что только на русских можно положиться, только они преданы советским идеалам. Местные жители автоматически попадали в разряд «националистов» и «ненадежных». Недоверие и подозрительность Павлова даже по отношению к «братским славянским народам» — украинцам, полякам — демонстрирует, каким непредсказуемым образом присущий национал-большевизму руссоцентризм порождал русскую шовинистическую субкультуру в советском обществе [683].
Одним из компонентов процветавшего в то время русского шовинизма был антисемитизм, выражавшийся в шутках и анекдотах на «еврейскую тему». Нижеследующие примеры взяты из дневника А. Н. Болдырева:
«Два еврея в глубоком тылу подходят к карте на вокзале: "Ну, что мы сегодня еще взяли?"»
«Телеграмма эвакуированного еврея: "Доехал Новосибирск благополучно. Если потребует Родина, готов ехать и дальше"» [684].
Выраженное в этих анекдотах мнение, что евреи пренебрегают своим долгом перед отечеством и не хотят сражаться на фронте, было, по всей вероятности, широко распространено [685] и порождало вспышки антисемитизма. Докладные записки сотрудников НКВД и прокуратуры в 1942-1943 годы свидетельствуют о резком возрастании антисемитского «хулиганства» от Ленинграда до Ташкента [686]. О том же говорит письмо, посланное в газету «Красная звезда» А. Н. Степановым: «Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках, и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали, даже женщин, те же безногие калеки». В заключение Степанов высказывает точку зрения, что подобные настроения возникают из-за того, что пресса недостаточно полно освещает мужество и доблесть воинов-евреев на фронте. Он считает, что эти сообщения способствовали бы смягчению антисемитизма: «Было бы очень неплохо поместить в газете несколько статей о евреях-героях Советского Союза, боевых командирах, генералах. Это внесло бы освежающую струю во многие головы» [687].
Степанов был, вероятно, прав, полагая, что агрессивный руссо-центризм прессы в военное время подвигался за счет замалчивания вклада, внесенного в борьбу с врагом советскими евреями. Как уже говорилось в конце предыдущей главы, роль украинцев тоже иногда преуменьшалась. В результате шовинизм по отношению к еврейскому, украинскому и другим нерусским национальностям с 1941 по 1945 год возрастал, особенно к концу войны, поскольку партийное руководство ограничивало пропаганду их истории и культуры.
Необходимо отметить, однако, что партийные руководители не поддерживали в те годы открытые антисемитские выступления иди пренебрежительные высказывания в адрес других народов. Официальные сообщения Информбюро не разжигали межнациональной розни. Однако напряжение между нациями проистекало естественным образом из позиции официальных кругов, искавших опору исключительно в русской истории и мифологии. Как говорил Щербаков Эренбургу, партийная пропаганда целенаправленно ориентировалась на «настроения русского народа» [688]. Если заслуги других народов перед советской страной замалчивались или принижались, то это происходило не путем их очернения, а за счет преимущественной пропаганды русской культуры. Широкие слои населения этого, как правило, не понимали, полагая, что отсутствие сообщений о подвигах представителей других национальностей свидетельствует об их недостаточном советском патриотизме. А соответствующие читательские отклики, в свою очередь, убеждали некоторых партийных работников, даже самых высокопоставленных, в том, что так и есть на самом деле [689].
В целом, трудно определить точно, в какой степени национал-большевизм военных лет способствовал росту шовинистических настроений среди русского населения. С большей долей уверенности можно утверждать, что пропаганда руссоцентристского патриотизма сыграла большую роль в формировании русского национального самосознания. Впервые столкнувшись лицом к лицу со сплоченными рядами национальных героев и наслушавшись речей о своей главенствующей роли в культуре, большинство русских в начале 1940-х годов усвоило идею национального единства, что до 1937 года было доступно немногим. Как развивалось это зарождающееся национальное самосознание в последующие годы, когда тяготы войны остались позади, будет рассмотрено в заключительной части книги.
ЧАСТЬ III 1945-1953