Фернан Бродель История и общественные науки. Историческая длительность (извлечение).
МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ
РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
ОРЛОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНСТИТУТ
ЭКОНОМИКИ И ТОРГОВЛИ
КАФЕДРА ИСТОРИИ, ФИЛОСОФИИ, РЕКЛАМЫ И СВЯЗЕЙ С ОБЩЕСТВЕННОСТЬЮ
ОРЕЛ
ИздательствоОрелГИЭТ
УДК 3728
ББК 63.0
В753
Рецензенты:
Бондарева Н.А. кандидат филологических наук, доцент
История. Хрестоматия
Учебно-методическое пособие /сост. И.Е. Воронкова, Е.Н. Сысоева.- Орел:
Издательство ОрелГИЭТ, 2014.- 82 с.
Хрестоматия по истории предназначена для организации аудиторной и самостоятельной работы студентов. Содержание методического пособия определено учебным лекционным материалом, а также знаниями, полученными студентами в процессе обучения по предметам, включенным в учебный план. Работа с историческими источниками позволяет студентом самостоятельно анализировать материал и делать выводы.
УДК 3728
ББК 63.0
В753
© Воронкова И.Е., Сысоева Е.Н., составление, 2014
© ОрелГИЭТ, 2014
Хрестоматия
Фернан Бродель История и общественные науки. Историческая длительность (извлечение).
Фернан Бродель (1902–1985) — известный французский историк, представитель французской школы «анналов». В его методологической статье «История и социальные науки: время большой длительности», впервые опубликованной в 1958 году, ставится проблема значимости исторических свидетельств для всех областей социогуманитарного знания.
Я уже говорил о своем отрицательном отношении к чисто событийной истории. Но если быть справедливым, то необходимо признать, что в этой «чистой» описательности виновна не одна только история. Все общественные науки склонны попадаться в эту ловушку. Экономисты, демографы и географы уделяли значительно больше внимания настоящему, чем прошлому. Восстановление известного равновесия в этом отношении было бы крайне желательным. Это легко и даже необходимо сделать демографам. Это почти самоочевидно для географов (особенно для французских, воспитанных на Видаль де Ла Блаше). Но это очень редко среди экономистов, которые стали пленниками чрезмерно кратковременной перспективы. Их исследования проводятся во временном интервале, ограниченном, с одной стороны, 1945 годом, а с другой — настоящим моментом, к которому планирование и прогнозы могут прибавить 6 несколько месяцев, в лучшем случае лет. Я смею утверждать, что все ограничения во времени сдерживают развитие экономической мысли. Экономисты возразили бы мне в том отношении, что это задача историка — выйти за пределы 1945 года в поисках прошлого экономических систем. Но, отказавшись от прошлого, они тем самым по собственной доброй воле сокращают данное им великолепное поле для наблюдений, отнюдь не отрицая его ценности. Экономисты стали жертвой привычки служить самым непосредственным нуждам и современным правительствам. Позиция этнографов и антропологов не столь резко очерчена и не столь тревожна. Правда, некоторые из них продолжают твердо настаивать на невозможности и бесплодности введения истории в их науку. Как же антропология может перестать интересоваться историей? Клод Леви-Стросс любит говорить, что антрополог и историк участвуют в одном и том же интеллектуальном предприятии. Сколь бы примитивным ни было общество, «когти событий» всегда оставляют на нем свои следы. Не было общества, следы истории которого были бы полностью утеряны. Вот почему несправедливо жаловаться на отсутствие внимания к истории со стороны этих наук. Напротив, можно очень основательно критиковать кратковременную перспективу подхода к событиям, доведенную до крайности тем типом социологии, который ограничивается обследованием настоящего. Все, что оказывается на границах социологии, психологии и экономической науки, может стать предметом такого обследования. Оно модно не только во Франции и по своему характеру представляет некую постоянную игру по уникальной значимости настоящего с его «вулканическим» жаром и изобилием деталей. Зачем возвращаться к прошлому, к этой обедненной, заброшенной, схематизированной, погруженной в молчание стране? Но мертво ли это прошлое и действительно ли его следует реконструировать, как вам это пытаются доказать? Несомненно, историк иногда слишком легко извлекает из прошлого то, что ему представляется существенным для данного периода. Как часто говорил Анри Пиренн, историк не испытывает затруднений при отборе «важных событий», иными словами, «тех событий, которые имели последствия». Нельзя не видеть опасности такого упрощения. Но чего не отдал бы наблюдатель настоящего за возможность углубиться в прошлое (или, скорее, уйти вперед — в будущее) и увидеть современную жизнь упрощенной, 7 лишенной масок, вместо той непонятной, перегруженной мелочами картины, которая является вблизи? Клод Леви-Стросс утверждает, что один час беседы с современником Платона сказал бы ему о монолитности (или же, наоборот, разобщенности) древнегреческой цивилизации больше, чем любое современное исследование. И я вполне с ним согласен. Но он прав только потому, что в течение многих лет слушал голоса многих греков, спасенных от забвения. Историк подготовил его путешествие. Час в сегодняшней Греции не сказал бы ему ничего или почти ничего о монолитности или раздробленности современного греческого общества. Более того, исследователь настоящего может проникнуть в глубинные элементы существующих социальных структур только с помощью аналогичного процесса реконструкции, выдвигая гипотезы и объяснения и отказываясь принимать реальность такой, какой она представляется. Он проникает в глубины, либо упрощая, либо добавляя к существующему нечто свое. Все это способы отступить от материала, чтобы лучше овладеть им. Я сомневаюсь, что современная социологическая фотография более «истинна», чем историческая картина прошлого. Чем больше она уходит от «реконструкций», тем менее истинной она становится. Филипп Арьес подчеркивал, что в историческом объяснении важную роль играет чувство новизны объекта. Вступая в XVI столетие, вы попадаете в странное окружение, странное для вас, человека XX века. Почему это окружение кажется вам странным? Это как раз тот вопрос, который вы должны решить. Но я бы также сказал, что чувство удивления, незнакомости, удаленности (а все это необходимо для познания) в равной мере нужны и для понимания непосредственного окружения: если оно очень хорошо знакомо вам, то вы теряете способность ясно видеть его. Француз, проживший год в Лондоне, не узнает многого о жизни Англии. Но путем сравнения и под влиянием чувства удивления, которое охватит его там, он внезапно осознает некоторые наиболее фундаментальные и специфические особенности Франции, которых он не видел ранее именно потому, что они постоянно были у него перед глазами. Как прошлое, так и настоящее познается на расстоянии. Историки и представители общественных наук, без сомнения, могут спорить до бесконечности относительно сравнительных преимуществ безжизненных документов и свидетельских показаний, слишком близких к жизни; относительно достоинств прошлого, 8 которое слишком отдалено, и настоящего, которое слишком близко. Я не считаю это главной проблемой. Прошлое и настоящее всегда проливают взаимный свет друг на друга. Если изучать только то, что вблизи, внимание неизбежно концентрируется на том, что быстро движется, блестит (хотя это не обязательно золото), меняется, производит шум и вообще поражает. Опасность простой каталогизации событий в этих условиях так же велика, как и в исторических науках. Ей в равной мере подвержены и антрополог, проведший три месяца среди какого-либо полинезийского племени, и промышленный социолог, гордый моментальными зарисовками последнего обследования и верящий в то, что удачно составленная анкета и набор перфорированных карт могут дать полное описание социального механизма. Социальную дичь поймать не так просто. Например, какое значение для наук о человеке может иметь карта маршрута молодой девушки, когда она выходит из своего дома в XVI округе Парижа и направляется на урок музыки и научно-популярную лекцию. Очень милая карта. Но если бы эта девушка изучала агрономию и занималась воднолыжным спортом, треугольник ее маршрута выглядел бы совершенно иначе. Я рад предоставленной мне возможности познакомиться с картой расположения жилищ служащих крупной парижской фирмы. Но если у меня нет карты прошлого расположения их жилищ или если интервалы времени между сбором тех или иных данных слишком малы для того, чтобы можно было установить какую-то связь, то я вообще не вижу здесь никакой проблемы. Исследование в таком случае теряет свой смысл. Обследования ради обследований представляют интерес только в том отношении, что они накапливают информацию. Но это не значит, что все они обязательно пригодятся для будущих исследователей. Будем остерегаться искусства ради искусства. Точно так же я сомневаюсь, что можно социологически обследовать отдельно взятый город вне связи с более широкой исторической перспективой. Каждый город, в определенном смысле целостное общество со своим внутренним ритмом, кризисами, внезапными изменениями и с постоянной потребностью в планировании, должен вместе с тем рассматриваться в комплексе с окружающими его сельскохозяйственными районами и архипелагом соседних городов. Следовательно, развитие города нельзя изучать в изоляции от исторического развития всего этого сложного комплекса, который часто своими корнями уходит в далекое прошлое. И разве при изучении каких-то конкретных форм обмена между городом и деревней, промышленной или торговой конкуренции не чрезвычайно важно знать, имеем ли мы дело с новым и бурным процессом или с завершающей фазой старого, давно возникшего явления, или же с монотонно повторяющимся феноменом? В заключение мне хотелось бы привести слова, которые Люсьен Февр любил повторять в последнее десятилетие своей жизни: «История — это наука о прошлом, и наука о будущем». И действительно, разве история, эта диалектика времени, не является объяснением социальной реальности во всей ее полноте — как непосредственно переживаемого момента, так и прошлого? Она учит нас бдительности в отношении событий. Мы же должны мыслить исключительно категориями краткосрочной перспективы. Примечания Видаль де Ла Блаш (1845–1918) — географ, основатель французской геополитической научной школы. Клод Леви-Стросс (1908–2009) — французский этнограф, социолог и культуролог. Анри Пиренн (1862–1935) — бельгийский историк, специалист по экономической истории западноевропейского средневековья. Филипп Арьес (1914–1984) — французский историк, автор работ по истории повседневности, семьи и детства, самая известная работа — «Человек перед лицом смерти». Люсьен Февр (1878–1956) — французский историк, один из основателей французской школы «анналов», автор работы «Бои за историю». Источник: Философия и методология истории / под ред. И. С. Кона. [Пере изд. 1963]. Благовещенск: РИО Благовещ. гуманит. колледжа им. И. А. Бодуэна де Куртенэ, 2000. С. 115–142.10
Джон Тош «Для чего нужна история» (извлечение)
Джон Тош — современный британский историк, автор известной работы «Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка». Впадая в одну крайность, можно предположить, что история скажет нам почти все, что необходимо знать о будущем. Великая траектория исторического развития — это и наши судьбы, сегодняшний мир в его подлинном виде и будущий ход событий. Осознание этого требует строго схематичной интерпретации развития человечества, обычно называемой метаисторией. До XVII в. в западной культуре господствовала ее религиозная версия. Средневековые мыслители считали, что история развивается в соответствии с Божественным провидением: от дня творения к искупительной жертве Христа и далее вплоть до Страшного суда; изучение прошлого позволяет до некоторой степени понять промысел Божий и сосредоточиться на грядущей расплате за грехи. По мере постепенной секуляризации европейской культуры начиная с XVIII в. эта точка зрения уже не казалась столь очевидной. Появились новые формы метаистории, связывающие поступательный ход развития человечества с действиями людей, а не с Божьим промыслом. Именно к ним относилась идея эпохи Просвещения о моральном совершенствовании человечества. Однако самой влиятельной формой метаистории в новое время можно считать марксизм. Движущей силой истории стала борьба общества за удовлетворение своих материальных потребностей (именно поэтому марксистская теория называется «историческим материализмом»). Маркс трактовал историю человечества как движение от низших способов производства к высшим; в его время высшей формой был промышленный капитализм, но ему на смену неизбежно должен был прийти социалистический строй, и именно на этой стадии потребности людей будут удовлетворяться полностью и поровну. После краха международного коммунистического движения число сторонников исторического материализма резко сократилось, но метаисторическое мышление сохраняет свою популярность: некоторые теоретики свободного рынка переворачивают марксизм с ног на голову — для них 1990-е гг. стали воплощением триумфа либеральной демократии, «концом истории». Другой крайностью является точка зрения, согласно которой у истории нельзя научиться ничему: дело здесь не в том, что мы не способны понять историю, а в том, что она не является руководством к действию. Подобное «отрицание» истории имеет две разновидности. Первая возникла как способ защиты от тоталитаризма. В годы холодной войны практические последствия использования прошлого для «узаконивания» коммунистической идеологии казались многим интеллектуалам настолько ужасными, что все утверждения о том, что история хранит ключ к современности, оказались полностью дискредитированы. Некоторым историкам сама идея о наличии какой-либо схемы или смысла в истории казалась столь отвратительной, что они видели в ней лишь цепь случайностей, ошибки и стечение обстоятельств. Другой разновидностью «отрицания» истории является приверженность всему современному: если человека интересует только новизна, зачем оглядываться на прошлое? Впервые современность была приравнена к отрицанию прошлого в ходе Французской революции 1789–1793 гг. Революционеры казнили короля, отменили дворянские титулы, боролись с религией и объявили 22 сентября 1792 г. началом Первого года нового летоисчисления. Все это делалось во имя разума, свободного от оков прецедентов и традиций. В начале XX в. модернистское отрицание истории пережило новый подъем. Авангардистская мысль утверждала, что творческая деятельность несовместима с достижениями прошлого и не развивается на их основе; незнание истории высвобождает воображение. В межвоенный период эти идеи стали господствующим течением в искусстве, вставшем под знамя «модернизма». Итальянские фашисты и германские нацисты адаптировали модернистский лексикон к политической жизни. Их реакцией на катастрофу Первой мировой войны и тревожную нестабильность мировой экономики стало признание полного разрыва с прошлым высшей добродетелью. Они клеймили «прогнившее» старое общество и призывали к сознательному построению «нового порядка» и сотворению «нового человека». Сегодня тоталитаризм в чистом виде полностью дискредитировал себя. Но «модернизм» частично сохранил свою привлекательность. Он оправдывает технократический подход к политике и обществу и определяет моду на все новое в искусстве. Ни метаистория, ни полное отрицание истории не пользуются особой поддержкой у историков-практиков. Метаистория может придать ученому лестный ореол пророка, но лишь ценой отрицания или крайнего преуменьшения роли человеческого фактора в истории. Марксизм в последние пятьдесят лет оказывал огромное влияние на историческую науку, но именно как теория, определяющая социально-экономические перемены, а не судьбы человечества. В итоге выбор между свободой воли и детерминизмом относится к области философии. Существует масса промежуточных позиций. Большинство из них смещает равновесие в сторону свободы воли, поскольку детерминизм, по мнению историков, плохо совмещается со случайностями и «шероховатостями», которыми столь богат ход истории. Метаистория требует приверженности одной всеобъемлющей концепции в ущерб множеству более конкретных. Эта точка зрения, по сути, противоречит опыту исторических исследований. Впрочем, историков ничуть не радует, и когда за их открытиями не признают никакого практического значения. «Отрицание» истории, несомненно, превращает ее изучение в некое хобби, сродни коллекционированию антиквариата. Фактически идея исторического сознания в течение двухсот лет развивалась в постоянном диалектическом соперничестве с модернистским отрицанием истории. Даже историзм возник во многом как негативная реакция на Французскую революцию. Для консерваторов вроде Ранке политические эксцессы во Франции, были ужасающим свидетельством того, что происходит, когда радикалы поворачиваются к прошлому спиной; воплощение голых принципов без уважения к унаследованным из прошлого институтам несло в себе угрозу самим основам социального порядка. Но после того как революция «сбилась с пути», многие радикалы вновь обрели уважение к истории. Тем из них, кто сохранил веру в свободу и демократию, пришлось признать, что человечество не столь свободно от влияния прошлого, как это казалось революционерам, и прогрессивные перемены следует проводить на основе совокупных достижений предыдущих поколений. Только мечтатель способен полностью одобрить метаисторический подход и все его последствия; только «антиквар» согласен отказаться от всех притязаний на практическую полезность. Наиболее убедительные концепции, связанные с практическим значением истории, располагаются между этими крайностями. И они предусматривают серьезное отношение к принципам исторического сознания, открытым основателями истории как науки в XIX в. Историзм превратился в синоним бесстрастного исторического исследования, лишенного практического применения, но это неточное истолкование. Сторонники историзма не отказывались полностью от притязаний на практическое значение своих работ, они просто настаивали на приоритете достоверного воспроизведения прошлого. На деле же три принципа — различие между прошлым и настоящим, соблюдение исторического контекста и восприятие истории как процесса, — которые мы рассмотрели в предыдущей главе, указывают на конкретные пути извлечения полезных знаний в ходе научного исследования истории. В результате вы получите не универсальный ключ или всеобъемлющую схему, но накопите конкретные практические данные, совместимые с историческим сознанием. Примечания Леопольд фон Ранке (1795–1886) — известный немецкий историк, разработчик основных подходов к изучению истории, основанных на абсолютизации архивных источников и стремлении к историзму. Источник: Тош Дж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка? М.: Весь мир, 2000. С. 33–36.
Иван Ковальченко Методы исторического исследования (извлечение)
Ковальченко Иван Дмитриевич (1923–1995) — российский историк, один из основоположников советской клиометрической научной школы, был председателем Комиссии по применению математических методов и ЭВМ в исторических исследованиях при Академии Наук СССР. В 1987 году была опубликована его работа «Методы исторического исследования». Специально-исторические, или общеисторические, методы исследования представляют собой то или иное сочетание общенаучных методов, направленных на изучение объекта исторического познания, т. е. учитывающих особенности этого объекта, выраженные в общей теории исторического познания. Историческая реальность характеризуется рядом общих черт, и поэтому можно выделить и основные методы исторического исследования. Историко-генетический метод относится к числу наиболее распространенных в исторических исследованиях. Суть его состоит в последовательном раскрытии свойств, функций и изменений изучаемой реальности в процессе ее исторического движения, что позволяет в наибольшей мере приблизиться к воспроизведению реальной истории объекта. Историко-генетический метод позволяет показать причинно- следственные связи и закономерности исторического развития в их непосредственности, а исторические события и личности охарактеризовать в их индивидуальности и образности. Историко-сравнительный метод также давно применяется в исторических исследованиях. Вообще сравнение — важный и, пожалуй, самый широко распространенный метод научного познания. В сущности, без сравнения не обходится ни одно научное исследование. Объективной основой для сравнений является то, что общественно-историческое развитие представляет собой повторяющийся, внутренне обусловленный, закономерный процесс. Многие его явления тождественны или сходны внутренней сутью и отличаются лишь пространственной или временной вариацией форм, а одни и те же или сходные формы могут выражать разное содержание. Поэтому в процессе сравнения и открывается возможность для объяснения рассматриваемых фактов, раскрытия сущности изучаемых явлений. В этом состоит основное познавательное значение сравнения как метода научного познания. Таким образом, историко-сравнительный метод дает возможность вскрывать сущность изучаемых явлений и по сходству, и по различию присущих им свойств, а также проводить сравнение в пространстве и времени, т. е. по горизонтали и вертикали. Историко-типологический метод. Общественная жизнь во всех ее проявлениях — непрерывный динамический процесс. Он представляет собой не простое последовательное течение событий, а смену одних качественных состояний другими, имеет свои существенно отличные стадии. Выделение этих стадий также является важной задачей в познании общественно-исторического развития.15 В современных исторических исследованиях все более широко распространяется историко-системный метод. Это обусловлено углублением исторических исследований как с точки зрения целостного охвата познаваемой исторической реальности, так и с точки зрения раскрытия внутренних механизмов функционирования и развития разного рода общественно-исторических систем. Источник: Ковальченко И. Д. Методы исторического исследования. М. : Наука, 1987. С. 170–172, 176, 183. Структура исторического пространства (извлечение) В 2008 году современные исследователи И. М. Савельева и А. В. Полетаев опубликовали учебное пособие «Теория исторического знания», в котором проанализировали функции исторической науки, ее место в современном обществе и среди других научных дисциплин, а также уровни исторических исследований. Для выделения пространств (территорий) социальных взаимодействий, происходивших в прошлом, необходимо использовать те или иные критерии. Понятно, что такими критериями могут быть культурная или религиозная общность (цивилизация), единое экономическое или политическое пространство (империя, герцогство, государство, провинция), общность, заданная природными условиями (Междуречье, Средиземноморье, Кавказ), наконец, «место жительства». Каждый тип территориальной истории имеет свои древние традиции в европейской мысли, идущие со времен античности. С учетом пространственного аспекта мы выделяем четыре основных уровня исторических исследований: а) всемирная история (история всего «мира» или «человечества»); б) региональная история (история больших территорий, выходящих за пределы государственных границ, история отдельных цивилизаций или культур); в) страновая история (включая историю народов и национально- государственных образований); г) локальная история (от дома или улицы до поселков и городов, штатов, графств, провинций, «субъектов федерации» и т. д.).16 Нам кажется, что эта структура, будучи вполне традиционной, в то же время позволяет связать разные типы пространственных образований с современными теоретическими подходами. Напри- мер, предложенная типология отчасти корреспондирует с «уровня- ми социологического теоретизирования», которые американский социальный историк Чарльз Тилли определил как: «метаисторический: попытка распознать временные модели во всем человеческом опыте; миросистемный: прослеживание последовательности миросистем — крупнейших связанных совокупностей человеческих взаимодействий; макроисторический: исследование крупномасштабных структур и процессов внутри миросистем; микроисторический: изучение опыта индивидов и хорошо вы- являемых групп в пределах, установленных крупномасштабными структурами и процессами». Примечания Чарльз Тилли (1929–2008) — американский социолог, политолог, историк, автор работ об отношении политики и общества. Источник: Савельева И. М., Полетаев А. В. Теория исторического знания: учеб. пособие. СПб. :Алетейя, 2008. С. 174–175.
М.В.ЛОМОНОСОВ
«Древняя Российская История»
Главы из книги