Глава 2 Мобилизация сталинского общества в первой половине 1930 годов
Вследствие военной тревоги 1927 года партийная верхушка принялась с большей настойчивостью искать способ дополнить туманную материалистическую пропаганду более понятными и привлекательными для рядовых советских граждан лозунгами. В этой главе центральное место отводится изучению постепенного признания необходимости проводить устойчивую мобилизацию всего общества для реализации различных приоритетов от индустриализации до обороны страны, а также исследуется отказ партийного руководства от утопических форм пропаганды и возвращение к более традиционной агитации, ориентированной на выдвижение на первый план отдельных героев, патриотизма и самой истории.
По уже давно сложившемуся мнению исследователей, политика партии в 1930 годы характеризовалась новым интересом в достижении modus vivendi с советским обществом, что, безусловно, парадоксально, учитывая исключительную жестокость, пренебрежение и цинизм, господствовавшие в течение этого десятилетия с его коллективизацией, головокружительной индустриализацией и чистками. Тем не менее, некоторые специалисты находят исходную точку такой переориентации в сталинском заявлении 1934 года о том, что «людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево». Другие относят момент этого сдвига на следующий год, когда лозунг первой пятилетки «техника решает все» сменился лозунгом «кадры решают все» [81].
Возникновение интереса к массовой мобилизации (присутствие которого к середине 1930 годов стало неоспоримым) на самом деле нужно отнести к самому началу десятилетия, когда произошел важный переворот в официальном отношении к патриотизму. Всего через несколько лет после того, как Стучка назвал любовь к стране реакционным понятием, призванным «обосновывать империалистическое хищничество и заглушать классовое сознание пролетариата», Сталин подверг подобную воинственность сомнению. В своей речи на всесоюзной конференции 1931 год, признавая правоту Маркса и Энгельса, заявлявших в «Коммунистическом манифесте», что «в прошлом, у нас не было и не могло быть отечества», он предупреждал о невозможности руководствоваться такими
взглядами в будущем. В конце концов, говорил Сталин, «теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас рабочая — у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость» [82].
Чем можно объяснить подобный поворот? Вероятно, партийная верхушка разочаровалась в идеологическом курсе предыдущего десятилетия, в особенности, в его материалистических и антипатриотических аспектах. Осознав абстрактность и безжизненность подобных идей для эффективного объединения полуобразованного населения СССР [83], Сталин и его соратники начали поиски более прагматичной, популистской альтернативы, с акцентом на довольно сомнительное с точки зрения марксизма понятие «социалистического отечества». К середине 1930 годов газета «Правда» открыто пропагандировала новые взгляды: «пламенное чувство безграничной любви, беззаветной преданности своей родине, глубокой ответственности за ее судьбы и оборону». Подобными лозунгами пытались собрать под знамена дела пролетариата людей, не имеющих отношение к рабочему классу: от крестьян (А. С. Молокова) до ученых (академик А. Богомолец) и исследователей Арктики (О. Ю. Шмидт) [84]. Другими словами, старым ортодоксальный взгляд на классовую интернационалистическую лояльность был вытеснен в первой половине 1930 годов новым пониманием патриотической преданности, вращающимся вокруг на удивление взаимозаменяемых понятий «родины» и «отечества». Пропагандистская кампания, предпринятая впервые в 1917 году и стремящаяся объединить все части общества под единым знаменем, была представлена в знаменитой статье Г. Васильковского в газете «Правда» от 28 мая 1934 года. Вторя заявлению Сталина 1931 года, он писал, что Маркс и Энгельс были правы — «рабочие не имеют отечества», однако Октябрьская революция 1917 года коренным образом изменила положение вещей, дав жизнь государству рабочих в обстановке капиталистического окружения [85]. В таких условиях патриотическая преданность отечеству являлась не только возможной, но и необходимой. Более того, как утверждалось в официальной печати, социальное происхождение больше не должно было ограничивать возможность проявить лояльность к советской власти: теперь ее могли поддерживать не принадлежащие к классу промышленного пролетариата крестьяне или ученые; даже представителей старой аристократии (граф Алексей Толстой) советские граждане были готовы великодушно принять в свои сплоченные ряды [86]. В советской идеологии классовое сознание, играющее решающую роль, уступило место новому чувству преданности, зиждущемся на членстве в советском обществе. Статья К. Б. Радека в «Правде» в 1936 году подвела под советский патриотизм прочную теоретическую базу, ознаменовав тем самым высшую точку пропагандистской кампании, включившей в понятие «советский» помимо классовой и партийной, также и географическую и культурную семантику [87].
Поворот в сторону популизма дополнил этот отход от классового принципа как единственного принципа организации советского общества. Еще в конце 1920 годов А. М. Горький и другие, будучи озабоченными мобилизацией общества, утверждали, что для популяризации нарождающегося патриотического курса можно использовать в качестве героев рядовых граждан, «своим примером» доказывающих преданность родине. Как объяснял редактору «Правды» Г. К. Орджоникидзе, «окружать славой людей из народа — это имеет принципиальное значение. Там, в странах капитала, ничто не может сравниться с популярностью какого-нибудь гангстера Аль Капоне. А у нас, при социализме, самыми знаменитыми должны стать герои труда, наши Изотовы» [88]. Повышенное внимание к народному героизму, заментно контрастирующее с ориентацией на безымянные общественные «силы, принятой в 1920 годы, привело к возникновению по существу нового жанра агитационной литературы. Благодаря известным проектам, например многотомным изданиям «Истории фабрик и заводов» и «Истории Гражданской войны в СССР», выходивших по непосредственной инициативе и при поддержке Горького, началось формирование нового пантеона советских героев, социалистических мифов и современных легенд. «Поиск полезного прошлого» сосредоточился не только на ударниках промышленности и сельского хозяйства, но затронул и выдающихся старых большевиков-революционеров, деятелей, ответственных за планирование промышленного комплекса, партийных лидеров, комсомольских чиновников, активистов Коминтерна, героев Красной армии, нерусских из парторганизаций советских республик и даже известных сотрудников НКВД [89]. Предполагалось, что подобные популистские, героические сказки о недавнем прошлом должны обеспечить общий нарратив, с которым сможет соотнести себя все общество в целом, — то есть объединяющую идею, охватывающую гораздо большую часть населения, нежели принятая в предшествующем десятилетии узкая и безличная установка на класс.
Повседневный «героизм» как отражение новых тенденций социалистического реализма и веры Сталина в традиционалистскую идею о «великих личностях в истории», стал центральной темой Первого Всесоюзного съезда советских писателей в 1934 году [90]. После съезда писатели были мобилизованы на создание литературных произведений, которые обогатили бы и подробно описали новый советский Олимп с его пантеоном современных героев. Важной составляющей агитации стали кинофильмы: «Встречный», «Чапаев», «Веселые ребята», «Цирк», «Граница», «Летчики», «Семеро смелых», «Волга-Волга». Типичными для этого типа пропаганды являются последние сцены из фильма Г. В. Александрова «Светлый путь», позднего образца данного жанра. Торжественно открывая павильон на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке (ВСХВ), героиня, волшебным образом превратившаяся из безграмотной домработницы в стахановку, затем в инженера текстильной фабрики, а потом и в депутата Верховного Совета, поднимается на трибуну и обращается к собравшимся с воодушевляющими стихами из центральной песни фильма «Марш энтузиастов»: «В буднях великих строек, / В веселом грохоте, в огнях и звонах, / Здравствуй, страна героев, / Страна мечтателей, страна ученых!». Будучи популистской и прагматичной, кампания была нацелена на побуждение к действию конкретным примером, а также на мобилизацию советских граждан различного социального происхождения, рода деятельности и этнической принадлежности под общим знаменем советского патриотического героизма.
Конечно, неправильно было бы называть кино главным двигателем пропаганды — в большей степени агитационная кампания опиралась на книги и иллюстративные материалы, лавинообразными потоками выходившие из печатных станков. Огромными тиражами появлялись произведения об истории партии и альбомы с картинками, подробно описывающие героические подвиги на стройплощадках и предприятиях, в том числе и в союзных республиках или в таких научных областях, как аэронавтика и полярные исследования [91]. Старые большевики (например, А. С. Енукидзе и Я. Э. Рудзутак), а также выдающиеся руководители промышленности (Ю. Л. Пятаков), партийные деятели (П. П. Постышев), комсомольские вожди (А. В. Косарев), коминтерновцы (О. А. Пятницкий), командиры Красной Армии (М. И. Тухачевский, А. И. Егоров), руководители партий союзных республик (Ф. Ходжаев) и сотрудники НКВД (Г. Г. Ягода, Н.И. Ежов) получили огромное признание. Казалось, им предначертано самой судьбой украсить страницы изданий официальной пропаганды на долгие годы вперед. Как говорилось выше, книги, плакаты и фильмы были необходимы для тщательной разработки советского полезного прошлого. Они дополняли вымышленных героев социалистического реализма личностями, ставшими известными и уважаемыми за первые пятнадцать лет советской власти.
Важно подчеркнуть в данной связи, что в это время была пересмотрена не только роль личности в истории. Сама история с ее почитанием традиций и святых имен, с празднованием важных годовщин вернулась на передний план как эффективный катализатор патриотических чувств[92]. В сентябре 1931 года Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), в русле общего отказа от обществоведческого курса, вновь сделал историю самостоятельным предметом и объявил о своем намерении разработать официальную историческую учебную программу и учебники[93]. Как отмечает один из исследователей, если раньше учителей обществоведения заботили главным образом определения, описания и сравнения универсальных понятии (таких, как пролетариат, феодализм или революция), то теперь они должны были рассказывать об отдельных пролетариях, признаках развития феодализма в различных государствах; причинах, процессах и последствиях революций [94]. Интерес к «отдельным пролетариям» является подтверждением возникшей в это десятилетии ориентации на народных героев, принадлежащих к самым разным культурным сферам или профессиям. Утверждая, что «в стране победившего пролетариата история делается мощным орудием гражданского воспитания», в середине 1930 годов «Правда» озвучивала те же настроения: «… По героическим образцам прошлого и современности эти поколения должны создать непреклонных революционеров-коммунистов, борцов и строителей» [95].
Однако, как оказалось, переход от междисциплинарной педагогики обществоведения 1920 годов к преподаванию, основанному на крайне дифференцированном учебном плане, не осуществим в одночасье. В некоторых образовательных учреждениях истории продолжали учить бессистемно. Как отмечал один из современников этого перехода, во многих школах номинально дифференцированные предметы по-прежнему преподносились ученикам в качестве подразделений единой обществоведческой науки. Таким образом, на деле мало что изменилось. Неудачи с проведением реформ в жизнь отчасти объясняются сопротивлением идейных коммунистов Наркомпроса, отстаивавших значимость сдававшего свои позиции обществоведения для советского общества [96].
Разрыв с обществоведением на административном и местном уровне происходил нерешительно, что повлекло за собой дальнейшее вмешательство сверху. В августе 1932 года ЦК ВКП (б) вновь подверг критике методики преподавания 1920 годов, требуя вернуть в школы учебники, экзамены в конце года и принять меры по усилению авторитета и повышению компетентности учителей. В постановлении, подчеркивающем важность «воспитания и обучения», содержалось напоминание Наркомпросу выпустить давно обещанную учебную программу по истории и, кроме того, отмечалось что в остальных дисциплинах, включая литературу и географию историческим вопросам также не уделяется должного внимания [97]. Вышедшая спустя полгода третья резолюция явно свидетельствовала о возросшем недовольстве партийного аппарата педагогическими кадрами. Разочарованный тем, как неуверенно проходит преобразование учебных программ, ЦК взял на себя прямой контроль над содержанием данных курсов, заключив, что обеспечить надлежащее обучение можно только путем создания стабильных учебников [98].
Реакция Наркомпроса последовала летом 1933 года, когда наконец-то была издана давно ожидаемая программа преподавания истории, а также один за другим выпущены три учебника [99]. Несмотря на выпуск требуемых программы и учебников, опрос, проведенный Наркомпросом в 1933-1934 годы, выявил серьезные проблемы, продолжавшие препятствовать улучшению качества преподавания истории. В ходе опроса, проведенного в 120 школах в 14 регионах среди более чем 100.000 детей, был отмечен некоторый прогресс в общей успеваемости учеников по истории, однако при этом не обошлось и без значительных недоработок. Во-первых, школьники плохо представляли себе исторические события. Восприняв общие схематические рамки (например, идеи классового конфликта), они не могли связать понятия с определенными историческими контекстами. Во-вторых, ученики (а также их учителя) не умели пользоваться картами при обсуждении событий. В-третьих, они слабо понимали последовательность исторических событий, их взаимосвязь, важность хронологической последовательности в документировании исторического прогресса. И, наконец, у учеников было слабо развито чувство исторической перспективы: очень часто при оценке и разборе событий предшествующих эпох они руководствовались современными критериями [100].
Исследование Наркомпроса не стало доступным широкой публике, но партийное руководство использовало его выкладки. В начале марта 1934 года А. И. Стецкий, А. С. Бубнов и А. А. Жданов представили на заседании Политбюро отчеты о недостатках учебной программы по истории [101]. Среди выступавших был и Сталин. Стенограмма заседания не сохранилась, и картину происходящего можно составить, опираясь исключительно на пересказ слов Сталина Стецким, сделанный через десять дней в Коммунистической академии:
«На последнем заседании Политбюро был поставлен тов. Сталиным вопрос о преподавании истории в нашей средней школе. Но отсюда, по-видимому, необходимо будет сделать ряд выводов и для преподавания истории в высших учебных заведениях и о разработке исторических наук в научно-исследовательских институтах. … История исчезла [года три тому назад], ее подменили преподаванием общественных наук. …Историю в конце концов восстановили. Были в прошлом году созданы учебники. Но эти учебники и сама постановка преподавания далеки от того, что нам нужно, и об этом говорил т. Сталин на заседании Политбюро. Эти учебники и сама постановка преподавания ведутся таким образом, что история подменяется социологией. Это наша общая беда. Мы имеем и в учебниках и в самом преподавании целый ряд схем исторических периодов, общую характеристику экономических систем, но, собственно говоря, гражданской истории, того, как происходили события, как делалась политика, вокруг чего развертывалась классовая борьба — такого рода истории у нас нет. …Вообще получилась какая-то непонятная картина для марксистов — какое-то стыдливое отношение — стараются о царях не упоминать и о деятелях буржуазии стараются не упоминать. …Мы не можем так писать историю! Петр был Петр, Екатерина была Екатерина. Они опирались на определенные классы, выражали их настроения, интересы, но все же они действовали, это были исторические личности, но об этой эпохе надо дать представление, о тех событиях, которые происходили тогда, кто правил, каковы были правительства, какую политику проводили, какие события разыгрывались. Без этого никакой гражданской истории у нас быть не может» [102].
Таким образом, «социологию» предшествующего десятилетия должен был вытеснить более традиционный нарратив политической истории. Предполагалось, что история, перекликающаяся с подъемом патриотической риторики в печати, захватит общественное воображение и будет стимулировать единообразное чувство гражданской идентичности, чего не удалось осуществить пролетарской интернационалистической идеологии предыдущего десятилетия.
Получив задание представить в конце месяца отчет о положении дел после внесения в учебную программу необходимых изменений Бубнов безотлагательно созвал на встречу в Наркомпросе историков и географов, чтобы обсудить пути выхода из кризисной ситуации. Его замечания предельно точно повторяли слова Сталина: критике подвергся чрезмерно схематичный, «социологический» подход к истории, принятый в современных учебниках. Теория преобладала над обсуждением истории; события, личности и их взаимосвязь играли лишь второстепенную роль. «Затем, из их, в сущности говоря, сознания совершенно выпадает целый ряд крупнейших исторических имен, событий, во [йн], хотя бы и т. д. … т. е. если бы можно было кратко сформулировать, у нас имеется в наших условиях очень большая перегрузка того, что можно было назвать социологической частью, и очень большая недогрузка, а в некоторых местах даже полнейшее отсутствие того, что называется прагматической историей». Бубнов также заметил, что сам просматривал и изучал старые царские учебники истории, и посоветовал собравшимся: «Может быть, они написаны совершенно не с нашей точки зрения, но надо вспомнить, как люди укладывали это дело» [103]. Н. К. Крупская, заместитель Бубнова в Наркомпросе, выступила с дальнейшей критикой социологического подхода, сказав, что детям, как правило, трудно применять абстрактные парадигмы к конкретным событиям и, следовательно, при существующей программе они рискуют закончить государственное обучение, так и не получив адекватного чувства исторической перспективы [104].
Через две недели, 20 марта, состоялось очередное заседание Политбюро, на которое для обсуждения учебника была приглашена группа историков. Поскольку стенограмма заседания не велась (либо до сих пор остается недоступной исследователям), пролить свет на положение дел может только малоизвестная дневниковая запись одного из присутствовавших историков С. А. Пионтковского:
«Мы вошли в зал заседаний гуськом. …Всего в комнате было человек 100. Председательствовал Молотов, доклад об учебниках делал Бубнов. …Сталин все время вставал, курил трубку и прохаживался между столами, подавая то и дело реплики на доклад Бубнова. …На помощь Бубнову выступила Крупская. …После Крупской сейчас же взял слово Сталин. Как только начал говорить Сталин, сидевшие в конце зала встали и подошли ближе. …На лицах было глубочайшее внимание и полное благоговение. Сталин говорил очень тихо. В руках он держал все учебники средней школы, говорил с небольшим акцентом, ударяя рукой по учебнику, заявлял: "учебники эти никуда не годятся". …Что, говорит, это такое “эпоха феодлазима” “эпоха промышленного капитализма”, "эпоха формации” – все эпохи и нет фактов, нет событий, нет людей, нет конкретных сведений, ни имен, ни названий, ни самого содержания. Это никуда не годится. То, что учебники никуда не годятся, Сталин повторил несколько раз. Нам, сказал Сталин, нужны учебники с фактами, событиями и именами. История должна быть историей. Нужны учебники древнего мира, средних веков, нового времени, история СССР, история колониальных и угнетенных народов. Бубнов сказал, может быть, не СССР, а история народов России. Сталин говорит — нет, история СССР, русский народ в прошлом собирал другие народы, к такому же собирательству он приступил и сейчас» [105].
Это выступление не повлекло за собой немедленного идеологического сдвига. Однако понятно, что Сталин отвергал «многонациональную» историю страны в пользу исторического нарратива, рассказывающего о построении государства русским народом на протяжении веков. Говоря о схематичности и выхолощенности учебника об эпохе феодализма, Сталин походя заметил: «Меня попросил сын объяснить, что написано в этой книге. Я посмотрел и тоже не понял». А.И. Гуковский, один из авторов учебника, позднее вспоминал лаконичное заключение Сталина: «Учебник надо писать иначе, … нужны не общие схемы, а точные исторические факты» [106].
Возвращаясь к вопросу о «прагматической истории» на последующем совещании в Наркомпросе 22 марта, Бубнов постарался применить новые указания непосредственно к задаче по созданию учебников. Факты, даты и героев необходимо было тщательно систематизировать и акцентировать на них внимание. Соглашаясь, историк Г. С. Фридлянд заметил, что в царской школе эффективность обучения была намного выше, чем в последние годы, поскольку уроки истории вращались вокруг понятной парадигмы героев и злодеев: «… Это проблема героических элементов в истории. Школьник, закрывая учебник, не помнит ни одного яркого факта и событий. В гимназии нам эти учебники вдалбливали, но все же ряд фактов не исчезает до сих пор из памяти. А наш современный школьник не запоминает ни одного события». Признавая невозможность использования советскими учебникам пантеона героев царского времени, Фридлянд приходил к следующему заключению: «Вопрос сводится к тому, чтобы отобрать некоторые новые имена, которые буржуазия в учебники сознательно не вносит». «Не забывая, — перебил его Бубнов, — и старые имена, которые нам нужны». Таким образом, в центре дебатов должен был оказаться баланс между традициями и нововведениями [107].
Отголоски этих дискуссий докатились до центральной прессы к апрелю 1934 года. «Правда» повторила уже знакомую критику учебников 1933 года, рассматривавших абстрактные социологические явления, например классовый конфликт, без опоры на определенные исторических примеры. Признавая, что учебники по своей сути соответствовали установкам марксизма-ленинизма, один из авторов сделал саркастическое заключение: «Это действительно учебники совсем без царей и королей. Одна "классовая борьба" — ничего больше» [108]. В опубликованных в том же месяце статьях в газете «За коммунистическое просвещение» утверждалось, что результативного преподавания истории можно добиться, используя живые, занимательные описания прошлого. В качестве наиболее эффективного способа разъяснения непосвященным понятий класса, государства и поступательного развития истории рекомендовалось использовать яркие описания крупных деятелей, событий, войн, революций и народных движений. Согласно замечаниям критиков, авторы существующих учебников не только исключили отдельные личности из рассказа о прошлом, но и пренебрегли историческими событиями в пользу абстрактных теорий, сбивавших с толку тех, кого должны были вдохновлять [109]. Необходимо было уменьшить роль теории в пользу более традиционного нарратива, который бы напрямую способствовал мобилизации на массовом уровне.
Эти требования, приобретшие официальный статус после постановления Совнаркома и ЦК ВКП (б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» от 15 мая 1934 года, ознаменовали полное изменение партийной линии предыдущего десятилетия. В постановлении, призывавшем возобновить изучение того, что в 1920 годы уничижительно называлось «голыми историческими фактами», подчеркивалась значимость «важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей» для понимания учениками прошлого. Также говорилось о необходимости готовить занятия, используя материалы, которые были бы понятны учащимся с низким образовательным уровнем. Кроме того, постановление призывало ученых отказаться от «социологических» тенденций, их не без сарказма называли «детской болезнью» марксистской историографии. Для выполнения педагогических задач, в особенности, по подготовке новых учительских кадров, на основании постановления в Московском и Ленинградском университетах были восстановлены исторические факультеты [110]. Дополнительное решение ЦК особенно подчеркивало значимость изучения истории в школах. Первое знакомство с историей СССР с отсылкой ко всеобщей истории должно было состояться в третьем и четвертом классе. Пяти– и шестиклассникам надлежало изучать историю античности и Востока с древнейших времен. В шестом классе также рассматривалось ранее средневековье, а в седьмом переходили к позднему средневековью и эпохе Возрождения [111]. Как пишет один из исследователей, изменения в области исторического образования отражали тенденции, присущие всему советскому обществу, — отказ от революционных нововведений в пользу традиционных методов и форм. Эта оценка весьма схожа с характеристикой эпохи, данной Тимашевым, — «великое отступление» [112].
В дополнительном решении ЦК также объявлялось о формировании нескольких редакторских коллективов из числа опытных историков, которым вменялось в задачу написание новых героических исторических нарративов для массового читателя. На важность подготовки учебников указывает и то, что курировал всю работу специальный комитет Политбюро, куда вошли Сталин, Жданов, Стецкий, Бубнов, Л.М. Каганович и В. В. Куйбышев. Двум отобранным коллективам предстояло соревноваться за авторство по элементарному курсу истории СССР для начальных классов – ему придавалось особое значение. Как предписывало постановление от 15 мая 1934 года, в новых учебниках на первый план должны быть выведены известные личности, события и даты; на отвлеченный и абстрактный «социологический» анализ фактически налагался запрет. В неопубликованной статье Н. И. Бухарина, одного из главных участников кампании по созданию учебников на ранних этапах, подробно разъясняются цели партийной верхушки «на историческом фронте». Главной задачей было создание общедоступного нарратива, вращающегося вокруг этатистских приоритетов, в особенности «образования и развития "государства российского" как некоего целого , как "тюрьмы народов"». Важно было осветить процесс, в ходе которого революция была «революционно переобразованной в … социалистический союз». Повествование должно описывать марксистский взгляд на этапы исторического развития, но при этом любой ценой избегать абстракций предыдущего десятилетия. Как писал Бухарин, «самодержавие должно быть показано со своими институтами: армией, судом, церковью, бюрократией и т. д. Князья, министры, губернаторы, генералы, жандармы, попы и т. д. должны быть даны, как живые исторические типы» [113].
Несмотря на то, что к середине 1930 годов официальная концепция государственного школьного образования вообще, и исторического образования, в частности, была в значительной степени обрисована в партийно-правительственных документах, ее воплощение отставало от инструктивных инициатив. Например, по признанию Наркомпроса в 1934-1935 учебном году, существующие учебники истории по-прежнему не соответствовали требованиям, хотя уже не первый год задача по их созданию считалась высокоприоритетной. Согласно отчету, в школах одновременно использовалось порядка шестидесяти не согласованных между собой учебников и справочников [114]. Учителя, как могли, самостоятельно привносили фактический материал с акцентом на исторические имена, даты и места. Странно, но подобные попытки восполнить пробелы в недоработанных учебных материалах не были встречены с энтузиазмом; вместо этого отчет Наркомпроса о государственных школах, выполненный по заданию Совнаркома в 1936-1937 учебном году, предупреждал о неоднородности школьного преподавания, причинами которого значились плохая подготовка учителей и слабые методические материалы [115]. Сами учителя, подвергшиеся чрезвычайно политизированной аттестации в 1936-1938 годы [116], были еще больше скомпрометированы проходившей в то же время кампанией по разоблачению образовательной стратегии, известной под именем «педологии» [117]. Они оказались в водовороте расследований и чисток 1936-1938 годов. В эти страшные для советского образования дни многие школы остались без компетентных преподавателей. Накануне двадцатой годовщины революции был арестован Бубнов и все его подчиненные в Наркомпросе [118].
Однако сочетание больших ожиданий и радикальной реорганизации ввергло государственные школы в хаос еще до начала чисток. Не желая ждать, пока ситуация выправится сама собой, партийное руководство в середине 1930 годов еще больше уверилось в том, что стандартные и стабильные учебники — по существу, готовая учебная программа — гарантируют «надлежащее» преподавание и пресекут инициативу отдельных учителей. Проекты создания учебников, которые выражали бы недавно пробудившиеся у государства чувства по отношению к героям, стали раскручиваться в полную силу [119].
К сожалению, именно тогда, когда идея стандартизированного героического исторического нарратива, пригодного для массовой мобилизации, обретала для партийной верхушки все больший смысл, кампания, призванная обеспечить главную часть нового исторического катехизиса, неожиданно прервалась. Описываемая нами выше кампания по продвижению советского патриотизма, была запущена в попытке популяризировать деятелей, ставших известными и узнаваемыми за первые пятнадцать лет советской власти, наряду с вымышленными героями соцреализма. Выдающимся большевикам из старой гвардии (Енукидзе), а также руководителям промышленности (Пятаков), партийцам (Постышев), комсомольцам (Косарев), коминтерновцам (Пятницкий), командирам армии (Тухачевский), руководителям партий союзных республик (Ходжаев) и сотрудникам НКВД (Ягода) уделялось колоссальное внимание, они оказались в центре пропагандистской кампании, призванной обеспечить объединяющий нарратив, который, по мнению партийного руководства, должен был стать катализатором массовой поддержки режима.
Однако не прошло и нескольких лет с начала кампании, как она потерпела фиаско из-за Большого Террора. Чистки в ходе которых в 1936-1938 годы были истреблены представители партийной верхушки, высшего военного командования, интеллигенции, а также кадровые работники, не могли обойти стороной и новый советский пантеон героев. Как объясняет в своей монографии об «Истории заводов и фабрик» С. В. Журавлев, чистки, не успев начаться, очень быстро привели к ошеломляющему провалу новой пропагандистской линии. Например, несмотря на успехи деятельности «по основной книге "История метро", … в 1936 году работа над ней была свернута. Массовые репрессии, начавшиеся на Метрострое, коснулись сотрудников редакции во главе с Косаревым, а также лучшей, наиболее активной части рабочих и специалистов, руководства строительством, — то есть как раз тех людей, которые должны были "населить" основную книгу и фамилии которых старательно вымарывались из уже изданных в 1935 г. сборников» [120]. То же самое повторится с историями партии, Красной армии и комсомола — следующие одна за другой волны чисток опустошат существующий пантеон героев, оставив создаваемые нарративы обезлюдевшими. Та же судьба постигла проекты, прославляющие промышленность (Магнитогорский промышленный комбинат и автомобильный завод имени И. В. Сталина) [121]. Вышедшая в 1934 году книга о строительстве Беломорканала в срочном порядке изымалась из обращения в 1937 году, когда ее редакционный совет и многие главные герои оказались под арестом [122]. Несчастья преследовали и фотоальбом «10 лет Узбекистана», вышедший на русском языке в 1934 году. Прежде чем на следующий год этот альбом был издан по-узбекски, многие фотографии, сделанные известным художником А. М. Родченко, пришлось ретушировать: после ареста Авеля Енукидзе его пришлось устранять со всех групповых портретов [123]. Однако прошло немного времени, и уже исправленный вариант альбома «10 лет Узбекистана» изымали из обращения. Репрессивная машина требовала новых жертв. В принадлежащем лично Родченко экземпляре альбома отчетливо видны ужасающие приготовления к третьему изданию: тушью вымараны фотографии выдающихся партийных и государственных деятелей, например, Я. Э. Рудзутака и Я. Петерса, а также руководителей партийной организации Узбекистана — Ф. Ходжаева, А. Икрамова, А. А. Цехера, Д. Абиковой, А. Бабаева и Т. Ходжаева – все они «исчезли» в 1936-1938 годы [124].
Ситуация с книгами о Беломорканале и Узбекистане говорит сама за себя. Однако вряд ли можно представить себе событие, преисполненное большего драматизма, чем фиаско, постигшее первый том знаменитой «Истории Гражданской войны в СССР». Многостраничную книгу, повествующую о событиях, предшествовавших Октябрьской революции 1917 года, пришлось переиздавать в 1938 году, когда выяснилось, что страницы первого издания «засорены» именами старых большевиков, уничтоженных в ходе репрессий. Беглый взгляд на содержание книги наглядно свидетельствует, насколько пропагандистская ценность подобных текстов была скомпрометирована Большим Террором. Из шестидесяти восьми человек, упомянутых в благоприятном свете на страницах издания 1935 года, пятьдесят восемь можно считать по советским меркам «героями». На первых этапах партийных чисток в 1936 году почти половина членов героического пантеона была арестована, обусловив изъятие тома из обращения. Вышедшее в 1938 году второе издание лишилось многочисленных фотографий, иллюстраций и приблизительно двадцати семи страниц текста, любые упоминания о потухших светилах — Пятакове, Рыкове и Пятницком — исчезли [125]. Следующий том, — шестисотстраничная книга, описывающая единственный месяц, октябрь 1917 года, — увидел свет только в 1943 году. Пятилетняя задержка, очевидно, была связана с трудностями, возникшими при подробном изложении революционных событий без упоминания десятков людей, теперь считавшихся врагами народа [126]. Третий том серии появился лишь в 1957 году.
Последствия чисток сказывались не только на памятных альбомах и книгах. Фильм-эпопею А. П. Довженко «Щорс» об украинском герое-революционере Гражданской войны заказанный в 1935 году, пришлось переснимать после того, как ближайший соратник Щорса пал жертвой чисток и его необходимо было убрать из сценария [127]. Подобные трудности задержали завершение работы над многими фильмами, которые планировалось выпустить на экраны во второй половине 1930 годов [128]. Упоминания в школьных программах о героических подвигах ныне погубленных террором героев Красной Армии (например, А. И. Егорова) пришлось вырезать из целого ряда учебников истории в 1937-1941 годы[129]. Постоянно откладывался выход такого основополагающего издания,
«История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Краткий курс», — кровавые репрессии вынуждали удалять многие имена не только из повествования, но и из списка членов редколлегии. Выпущенный в конечном итоге осенью «Краткий курс» потребовал дополнительных исправлений двумя годами позже: необходимо было уничтожить все упоминания о Н. И. Ежове, арестованном и расстрелянном за это время [130]. Слухи о последующих чистках угрожали небольшой серии публикаций об О. Ю. Шмидте, «челюскинцах» и других героических завоевателях Арктики [131].
Хаос, царивший в государственном издательском деле и кинематографии, немедленно сказался на усилиях по мобилизации общества. Неуверенность рядовых граждан в том, что читать (или преподавать), наводила панику как на партийных работников, так и на ответственных за пропаганду, парализуя усилия по политической агитации и даже поставив под угрозу празднование двадцатой годовщины Октябрьской революции в 1937 году [132]. Годы спустя малограмотный крестьянин так описывал свои впечатления от крушения советского героического Олимпа:
«В шестом и седьмом классе мы видим портреты Сталина и его ближайших соратников Блюхера и Егорова. Мы учим наизусть их биографии и повторяем снова и снова. Потом проходит две недели, и нам говорят, что эти люди — враги народа. Нам не говорят точно, что они сделали, они просто прикрепляют к ним ярлык и говорят нам, что это враги, которые поддерживали связи с иностранными агентами. Теперь даже четырнадцати– и пятнадцатилетние начинают гадать, как ближайшие соратники Сталина, бывшие с ним рядом двадцать лет, вдруг стали врагами народа. Ему начинают не доверять и подозревать. Например, еще ребенком своим героем я выбрал Ворошилова. А другой мальчик, скажем, Тухачевского. Все мальчишеские фантазии разрушены. Что он, этот мальчик, веривший так слепо, теперь должен думать?»
Весь СССР, казалось, охватили ужас и смятение, очередная волна чисток изничтожала людей, еще днем ранее служивших образцом отваги и любви к родине. Свидетельствуют об этом и слова ветерана советского торгового флота, вспоминавшего после войны, что он начал терять веру в официальную пропаганду в середине 1930 годов. Причиной тому было изобличение героев советского пантеона и в особенности
«… расстрелы, суды над такими людьми, как Тухачевский, Бухарин и Зиновьев. Но как можно в это поверить? В один день — их портреты на стенах школ и в учебниках. На следующий нам говорят, они враги народа. Вот, например, с Тухачевским, как сейчас помню: прихожу в школу, а кто-то снимает его портрет [со стены]. Потом все мальчишки выцарапывают его фотографию в учебниках и карябают разные ругательства на его счет. И я задумался, как такое могло случиться, как такое может быть?» [133].
Подобные оценки являются наглядными доказательствами того, что вследствие событий 1936-1938 годов пропагандистская кампания, направленная на продвижение советского патриотизма, оказалась, в сущности, сорвана, поскольку была построена на восхвалении героев недавнего прошлого. Режим, при котором невозможным оказывался даже выпуск официальной биографии Сталина из-за нескончаемых чисток, затронувших в том числе ближайших соратников Генерального секретаря [134], столкнулся с тем, что все попытки заручиться массовой поддержкой разбились вдребезги через несколько лет после начала кампании.
Советские поиски полезного прошлого представляют собой контекст, удобный для понимания идеологического сдвига той эпохи от революционного пролетарского интернационализма к более традиционному советскому государственному патриотизму. Проблемы социальной мобилизации в 1920 годы привели к отказу от «социологической» пропаганды и возвращению «героя» как популистского средства, призванного на конкретных примерах объяснить дух и эстетику эпохи малообразованным советским гражданам. Преподавание истории должно было стать главной составляющей нового жанра пропаганды.
Однако изменить материалистический подход 1920 годов к истории на доступный, популистский нарратив на деле оказалось не так просто. Переход затрудняли не только плохое качество учебников истории, написанных в период с 1933 по 1936 гг., но и низкий уровень подготовки учителей, а также недостаточное количество четких предписаний Наркомпроса. Охота на ведьм среди преподавательских кадров после 1935 года, распространившаяся на все общество в целом с началом в 1936 году Большого Террора сделала ситуацию еще более неустойчивой. Тем не менее, самой большой неудачей этого периода можно считать полный провал пропагандистской кампании, направленной на продвижение советского патриотизма. Прагматичная попытка очертить круг узнаваемых людей, дабы они увлекли своим примером все общество, в 1936-1938 годы захлебнулась в реках крови, поглотивших тех самых героев, что еще недавно были чествуемы как образцовые советские граждане. Временами, должно быть, казалось, что ареста могут избежать лишь вымышленные герои социалистического реализма — Павел Корчагин, Глеб Чумалов и другие [135]. При таких обстоятельствах партийное руководство было обязано возобновить поиски полезного прошлого за пределами «советского» опыта. Рассмотрению выполнения этой задачи и посвящены три последующие главы.