Волшебная повесть для детей «Черная курица, или Подземные жители» Антония Погорельского 3 страница

Принесли розги... Алеша был в отчаянии! В первый еще раз с тех пор, как существовал пансион, наказы­вали розгами, и кого же — Алешу, который так много о себе думал, который считал себя лучше и умнее всех! Какой стыд!.. Он, рыдая, бросился к учителю и обещался совер­шенно исправиться.

— Надо было думать об этом прежде,— был ему ответ.

Слезы и раскаяние Алеши тронули товарищей, и они начали просить за него. А Алеша, чувствуя, что не заслужил их сострадания, еще горше стал плакать.

Наконец учитель сжалился.

— Хорошо! — сказал он, — я прощу вас ради прось­бы товарищей ваших, но с тем, чтобы вы пред всеми признались в вашей вине и объявили, когда вы выучили заданный урок?

Алеша совершенно потерял голову... Он забыл обещание, данное подземному королю и его министру, и начал рассказывать о черной курице, о рыцарях, о маленьких людях...

Учитель не дал ему договорить...

— Как! — вскричал он с гневом. — Вместо того, чтобы раскаяться в дурном поведении вашем, вы меня вздумали дурачить, рассказывая сказку о черной курице?.. Этого слишком уже много. Нет, дети, вы видите сами, что его нельзя не наказать!

И бедного Алешу высекли!

С поникшею головою, с растерзанным сердцем Алеша пошел в нижний этаж, в спальные комнаты. Он был как убитый... Стыд и раскаяние наполняли его душу. Когда через несколько часов он немного успокоился и положил руку в карман... конопляного зернышка в нем не было! Алеша горько заплакал, чувствуя, что потерял его невозвратно!

К вечеру, когда другие дети пришли спать, он тоже лег в постель; но заснуть никак не мог. Как раскаивался он в дурном поведении своем! Он решительно принял намерение исправиться, хотя чувствовал, что конопляное зернышко возвратить невозможно!

Около полуночи пошевелилась опять простыня у соседней кровати... Алеша, который накануне этому и радовался, теперь закрыл глаза: он боялся увидеть Чернушку! Совесть его мучила. Он вспомнил, что еще вчера так уверительно говорил Чернушке, что непременно исправится, — и вместо того... Что он ей теперь скажет?

Несколько времени лежал он с закрытыми глазами. Ему слышался шорох от поднимающейся простыни... Кто-то подошел к его кровати, и голос, знакомый голос, назвал его по имени:

— Алеша, Алеша!

Но он стыдился открыть газа, а между тем слезы из них катились и текли по его щекам... Вдруг кто-то дернул за одеяло. Алеша невольно взглянул: перед ним стояла Чернушка — не в виде курицы, а в черном платье, в малиновой шапочке зубчиками и в белом накрахмаленном шейном платке, точно как он видел ее в подземной зале.

— Алеша! — сказал министр, — я вижу, что ты не спишь... Прощай! Я пришел с тобою проститься, более мы не увидимся!

Алеша громко зарыдал.

— Прощай! — воскликнул он, — прощай! И, если можешь, прости меня! Я знаю, что виноват перед тобою, но я жестоко за то наказан!

— Алеша! — сказал сквозь слезы министр, — я тебя прощаю; не могу забыть, что ты спас жизнь мою, и вес тебя люблю, хотя ты сделал меня несчастным, может быть, навеки!.. Прощай! Мне позволено видеться с тобою на самое короткое время. Еще в течение нынешней ночи король с целым народом своим дол­жен переселиться далеко-далеко от здешних мест! Все в отчаянии, все проливают слезы. Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!..

Алеша бросился целовать маленькие ручки мини­стра. Схватив его за руку, он увидел на ней что-то блестящее, и в то же самое время какой-то необыкно­венный звук поразил его слух...

— Что это такое? — спросил он с изумлением. Министр поднял обе руки кверху, и Алеша увидел, что они были скованы золотою цепью... Он ужас­нулся!..

— Твоя нескромность причиною, что я осужден носить эти цепи,— сказал министр с глубоким вздо­хом, — но не плачь, Алеша! Твои слезы помочь мне не могут. Одним только ты можешь меня утешить в моем несчастии: старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде. Про­щай в последний раз!

Министр пожал Алеше руку и скрылся под сосед­нюю кровать.

— Чернушка, Чернушка! — кричал ему вслед Але­ша, но Чернушка не отвечала.

Во всю ночь не мог он сомкнуть глаз ни на минуту. 3a час перед рассветом послышалось ему, что под столом что-то шумит. Он встал с постели, приложил к полу ухо и долго слышал стук маленьких колес и шум, как будто множество маленьких людей проходило. Между шумом этим слышен был также плач женщин и детей и голос министра Чернушки, который кричал

— Прощай, Алеша! Прощай навеки!..

На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежащего на полу без памяти. Его подняли, уложили в постель и послали за доктором, который объявил, что у него сильная горячка.

Недель через шесть Алеша выздоровел, и всё происходившее с ним перед болезнью казалось ему тяжелым сном. Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курице, ни о наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился об этом говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.

Приложение к билету №

Прочитайтепервую в детской литературе научно-познавательную прозаическую сказку «Городок в табакерке» В.Ф.Одоевского. Обоснуйте сочетание двух линий повествования – сказочной и повести.

Папенька поставил на стол табакерку. «Поди-ка сюда, Миша, посмотри-ка»,— сказал он. Миша был послушный мальчик; тотчас оставил игрушки и подо­шел к папеньке. Да уж и было чего посмотреть! Ка­кая прекрасная табакерка! пестренькая, из черепахи. А что на крышке-то! Ворота, башенки, домик, дру­гой, третий, четвертый, - и счесть нельзя, и все мал, мала меньше, и все золотые; а деревья-то также золотые, а листики на них серебряные; а за деревьями встает солнышко, и от него розовые лучи расходятся по всему небу.

— Что это за городок? — спросил Миша.

— Это городок Динь-Динь, — отвечал папенька и тронул пружинку...

И что же? Вдруг, невидимо где, заиграла музыка. Откуда слышна эта музыка, Миша не мог понять: он ходил и к дверям—не из другой ли комнаты? и к часам—не в часах ли? и к бюро, и к горке; прислуши­вался то в том, то в другом месте; смотрел и под стол... Наконец Миша уверился, что музыка точно играла в табакерке. Он подошел к ней, смотрит, а из-за деревь­ев солнышко выходит, крадется тихонько по небу, а небо и городок всё светлее и светлее; окошки горят ярким огнем, и от башенок будто сияние. Вот солныш­ко перешло через небо на другую сторону, всё ниже да ниже, и наконец, за пригорком совсем скрылось; и городок потемнел, ставни закрылись, и башенки по­меркли, только ненадолго. Вот затеплилась звездочка, вот другая, вот и месяц рогатый выглянул из-за деревьев, и в городке стало опять светлее, окошки Засеребрились, и от башенок протянулись синеватые

лучи.

— Папенька! папенька! нельзя ли войти в этот

городок? Как бы мне хотелось!

— Мудрено, мой друг: этот городок тебе не по росту.

— Ничего, папенька, я такой маленький; только пустите меня туда; мне так бы хотелось узнать, что там делается...

— Право, мой друг, там и без тебя тесно.

— Да кто же там живет?

— Кто там живет? Там живут колокольчики.

С этими словами папенька поднял крышку на табакерке, и что же увидел Миша? И колокольчики, и молоточки, и валик, и колеса... Миша удивился. «Зачем эти колокольчики? зачем молоточки? зачем валик с крючками?» — спрашивал Миша у папеньки.

А папенька отвечал: «Не скажу тебе, Миша; сам посмотри попристальнее да подумай: авось-либо отга­даешь. Только вот этой пружинки не трогай, а иначе всё изломается».

Папенька вышел, а Миша остался над табакеркой. Вот он сидел-сидел над нею, смотрел-смотрел, думал-думал, отчего звенят колокольчики?

Между тем музыка играет да играет; вот всё тише да тише, как будто что-то цепляется за каждую нотку, как будто что-то отталкивает один звук от другого. Вот Миша смотрит: внизу табакерки отворяется дверца, и из дверцы выбегает мальчик с золотою головкою и в стальной юбочке, останавливается на пороге и манит к себе Мишу.

«Да отчего же, — подумал Миша, — папенька ска­зал, что в этом городке и без меня тесно? Нет, видно, в нем живут добрые люди, видите, зовут меня в гости».

— Извольте, с величайшею радостью!

С сими словами Миша побежал к дверце и с удивлением заметил, что дверца ему пришлась точь-в-точь по росту. Как хорошо воспитанный мальчик, он почел долгом, прежде всего, обратиться к своему провожатому.

— Позвольте узнать, — сказал Миша,— с кем я имею честь говорить?

— Динь-динь-динь, — отвечал незнакомец, — я мальчик-колокольчик, житель этого городка. Мы слышали, что вам очень хочется побывать у нас в гостях, и потому решились просить вас сделать нам честь к нам пожаловать. Динь-динь-динь, динь-динь-динь.

Миша учтиво поклонился; мальчик-колокольчик взял его за руку, и они пошли. Тут Миша заметил, что над ними был свод, сделанный из пестрой тисненой бумажки с золотыми краями. Перед ними был другой свод, только поменьше; потом третий, еще меньше; четвертый, еще меньше, и так все другие своды — чем дальше, тем меньше, так что в последний, казалось, едва могла пройти головка его провожатого.

— Я вам очень благодарен за ваше приглаше­ние,— сказал ему Миша, — но не знаю, можно ли будет мне им воспользоваться. Правда, здесь я свободно прохожу, но там, дальше, посмотрите, какие у вас низенькие своды,— там я, позвольте сказать откровен­но, там я и ползком не пройду. Я удивляюсь, как и вы под ними проходите.

Динь-динь-динь! — отвечал мальчик.— Прой­дем, не беспокойтесь, ступайте только за мной. Миша послушался. В самом деле, с каждым их шагом, казалось, своды подымались, и наши мальчи­ки всюду свободно проходили; когда же они дошли до последнего свода, тогда мальчик-колокольчик попро­сил Мишу оглянуться назад. Миша оглянулся, и что же он увидел? Теперь тот первый свод, под который он подошел, входя в дверцы, показался ему маленьким, как будто, пока они шли, свод опустился. Миша был очень удивлен.

— Отчего это? — спросил он своего проводника.

—Динь-динь-динь! — отвечал проводник, сме­ясь.— Издали всегда так кажется. Видно, вы ни на что вдаль со вниманием не смотрели; вдали всё кажется маленьким, а подойдешь — большое.

— Да, это правда, — отвечал Миша, — я до сих пор нe думал об этом, и оттого вот что со мною случилось: третьего дня я хотел нарисовать, как маменька возле меня играет на фортепьяно, а папенька на другом гонце комнаты читает книжку. Только этого мне не удавалось делать: тружусь, тружусь, рисую, как можно вернее, а всё на бумаге у меня выйдет, что папенька возле маменьки сидит и кресло его возле фортепьяно стоит, а между тем я очень хорошо вижу,
что фортепьяно стоит возле меня, у окошка, а папень­ка сидит на другом конце, у камина. Маменька мне говорила, что папеньку надобно нарисовать малень­ким, но я думал, что маменька шутит, потому что папенька гораздо больше ее ростом; но теперь вижу, что она правду говорила: папеньку надобно было нарисовать маленьким, потому что он сидел вдалеке. Очень вам багодарен за объяснение, очень благо­дарен.

Мальчик-колокольчик смеялся изо всех сил: «Динь-динь-динь, как смешно! Не уметь рисовать папеньку с маменькой! Динь-динь-динь, динь-динь-динь!»

Мише показалось досадно, что мальчик-колокольчик над ним так немилосердно насмехается, и он очень вежливо сказал ему:

— Позвольте мне спросить у вас: зачем вы к каждому слову всё говорите «динь-динь-динь»? Уж у нас поговорка такая, — отвечал мальчик-колокольчик. — Поговорка? — заметил Миша. — А вот папенька говорит, что очень нехорошо привыкать к поговоркам

Мальчик-колокольчик закусил губы и не сказан более ни слова.

Вот перед ними еще дверцы; они отворились, и Миша очутился на улице. Что за улица! Что за городок! Мостовая вымощена перламутром; небо пе­стренькое, черепаховое; по небу ходит золотое сол­нышко; поманили, его, оно с неба сойдет, вкруг руки обойдет и опять поднимается. А домики-то стальные, полированные, крытые разноцветными раковинками, и под каждою крышкою сидит мальчик-колокольчик с золотою головкою, в серебряной юбочке, и много их, много и все мал, мала меньше.

— Нет, теперь уж меня не обманут, — сказал Миша.— Это так только мне кажется издали, а колоколь­чики-то все одинакие.

— Ан вот и неправда,— отвечал провожатый, — ко­локольчики не одинакие. Если бы все были одинакие, то и звенели бы мы все в один голос, один как другой; а ты слышишь, какие мы песни выводим. Это оттого, что кто из нас побольше, у того и голос потолще. Неужели ты и этого не знаешь? Вот, видишь ли, Миша, это тебе урок: вперед не смейся над теми, у которых
поговорка дурная; иной и с поговоркою, а больше другого знает, и можно от него кое-чему научиться.

Миша, в свою очередь, закусил язычок.

Между тем их окружили мальчики-колокольчи­ки, теребили Мишу за платье; звенели, прыгали, егали.

— Весело вы живете, — сказал им Миша, — век бы с вами остался. Целый день вы ничего не делаете, у вас ни уроков, ни учителей, да еще и музыка целый день.

Динь-динь-динь! — закричали колокольчи­ки.— Уж нашел у нас веселье! Нет, Миша, плохое нам житье. Правда, уроков у нас нет, да что же в том толку? Мы бы уроков не побоялися. Вся наша беда именно в том, что у нас, бедных, никакого нет дела; нет у нас ни книжек, ни картинок; нет ни папеньки, ни маменьки; нечем заняться; целый день играй да играй, а ведь это, Миша, очень, очень скучно. Поверишь ли? Хорошо наше черепаховое небо, хорошо и золотое
солнышко и золотые деревья; но мы, бедные, мы насмотрелись на них вдоволь, и всё это очень нам надоело; из городка мы — ни пяди*, а ты можешь себе вообразить, каково целый век, ничего е делая, просидеть в табакерке, и даже в табакерке с му­зыкою.

— Да, — отвечал Миша,— вы говорите правду. Это и со мной случается: когда после ученья примешься за игрушки, то так весело; а когда в праздник целый день всё играешь да играешь, то к вечеру и сделается кучно; и за ту и за другую игрушку примешься — всё не мило. Я долго не понимал, отчего это, а теперь понимаю.

— Да, сверх того_; на нас есть другая беда, Миша: у нас есть дядьки.

— Какие же дядьки? — спросил Миша.

— Дядьки-молоточки, — отвечали колокольчи­ки, — уж какие злые! то и дело что ходят по городу да; нас постукивают. Которые побольше, тем еще реже «тук-тук» бывает, а уж маленьким куда больно доста­нется.

— В самом деле, Миша увидел, что по улице ходили какие-то господа на тоненьких ножках, с предлинными носами и шептали между собою: «тук-тук-тук! тук-тук-тук! поднимай! задевай! тук-тук-тук!» И в самом деле, дядьки-молоточки беспрестанно то потому, то по другому колокольчику тук да тук, индо бедному Мише жалко стало. Он подошел к этим господам, очень вежливо поклонился и с добродушием спросил, зачем они без всякого сожаления колотят бедных мальчиков. А молоточки ему в ответ:

— Прочь ступай, не мешай! Там в палате и в халате надзирательлежит, и стучать нам велит. Всё ворочает­ся, прицепляется. Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!

— Какой это у вас надзиратель? — спросил Миша у колокольчиков.

— А это господин Валик, — зазвенели они,— пре­добрый человек, день и ночь с дивана не сходит; на него мы не можем пожаловаться.

Миша—к надзирателю. Смотрит: он, в самом деле, лежит на диване, в халате и с боку на бок переворачи­вается, только всё лицом кверху. А по халату-то у него шпильки, крючочки видимо-невидимо; только что попадется ему молоток, он его крючком сперва заце­пит, потом спустит, а молоточек-то и стукнет по колокольчику. Только что Миша к нему подошел, как надзиратель закричал:

— Шуры-муры! Кто здесь ходит? Кто здесь бродит? Шуры-муры? Кто прочь не идет? Кто мне спать не дает? Шуры-муры! Шуры-муры!

— Это я, — храбро отвечал Миша,— я — Миша...

— А что тебе надобно? — спросил надзиратель.

— Да мне жаль бедных мальчиков-колокольчиков, они все такие умные, такие добрые, такие музыканты, а по вашему приказанию дядьки их беспрестанно постукивают...

— А мне какое дело, шуры-муры! Не я здесь набольший. Пусть себе дядьки стукают мальчиков! Мне что за дело! Я надзиратель добрый, всё на диване лежу и ни за кем не гляжу. Шуры-муры, шуры-муры...,

— Ну, многому же я научился в этом город­ке!— сказал про себя Миша. — Вот еще иногда бывает досадно, зачем надзиратель с меня глаз не спускает. «Экой злой! — думаю я. — Ведь он не папень­ка и не маменька; что ему за дело, что я шалю? Знал бы сидел в своей комнате». Нет, теперь вижу, что бывает с бедными мальчиками, когда за ними никто не смотрит.

Между тем Миша пошел далее — и остановился. Смотрит, золотой шатер с жемчужною бахромою; наверху золотой флюгер вертится, будто ветряная мельница, а под шатром лежит царевна Пружинка и, как змейка, то свернется, то развернется и беспрестан­но надзирателя под бок толкает. Миша этому очень удивился и сказал ей:

— Сударыня царевна! Зачем вы надзирателя под бок толкаете?

— Зиц-зиц-зиц, — отвечала царевна. — Глупый ты мальчик, неразумный мальчик. На всё смотришь, ничего не видишь! Кабы я валик не толкала, валик бы не вертелся; кабы валик не вертелся, то он за молоточки бы не цеплялся, молоточки бы не стучали; кабы молоточки не стучали, колокольчики бы не звенели; кабы колокольчики не звенели, и музыки бы не было! Зиц-зиц-зиц.

Мише захотелось узнать, правду ли говорит царев­на. Он наклонился и прижал ее пальчиком — и что же?

В одно мгновенье пружинка с силою развилась, валик сильно завертелся, молоточки быстро застучали, колокольчики заиграли дребедень, и вдруг пружинка лопнула. Всё умолкло, валик остановился, молоточки попадали, колокольчики свернулись на сторону, солнышко повисло, домики изломались... тогда Миша вспомнил, что папенька не прика­зывал ему трогать пружинку, испугался и... проснулся.

- Что во сне видел, Миша? — спросил папенька.

Миша долго не мог опамятоваться. Смотрит: а же папенькина комната, та же перед ним таба­керка; возле него сидят папенька и маменька и смеются.

Где же мальчик колокольчик? Где дядька-молоточек? Где царевна Пружинка? — спрашивал Мишa. —Так это был сон?

— Да, Миша, тебя музыка убаюкала, и ты здесь порядочно вздремнул. Расскажи же нам, по крайней мере, что тебе приснилось!

- Да видите, папенька, — сказал Миша, протирая глазки, — мне всё хотелось узнать, отчего музыка в табакерке играет; вот я принялся на нее прилежно смотреть и разбирать, что в ней движется и отчего движется; думал, думал и стал уже добираться, как вдруг, смотрю, дверка в табакерку раствори­лась... — Тут Миша рассказал весь свой сон по порядку.

— Ну, теперь вижу, — сказал папенька, — что ты, в самом деле, почти понял, отчего музыка в табакерке играет; но ты это еще лучше поймешь, когда будешь учиться механике.

Приложение к билету № 5

Дым

Никто этому не верит. А пожарные говорят:

- Дым страшнее огня. От огня человек убегает, а дыму не боится и лезет в него. И там задыхается. И еще: в дыму ничего не видно, куда бежать, где двери, где окна. Дым ест глаза, кусает в горле, щиплет в носу.

И пожарные надевают на лицо маски, а в маску по трубке идет воздух. В такой маске можно долго быть в дыму, но только все равно ничего не видно.

И вот один раз тушили пожарные дом. Жильцы выбежали на улицу. Старший пожарный крикнул:

- А ну, посчитайте, все ли? Одного жильца не хватало. И мужчина закричал:

- Петька-то наш в комнате остался!

Старший пожарный послал человека в маске найти Петьку. Человек вошел в комнату.

В комнате огня еще не было, но было полно дыму. Человек в маске обшарил всю комнату, все стены и кричал со всей силы через маску: -

Петька, Петька! Выходи, сгоришь! Подай голос.

Но никто не отвечал.

Человек услышал, что валится крыша, испугался и ушел, Тогда старший пожарный рассердился:

-А где Петька?

- Я все стены обшарил,— сказал человек.

- Давай маску! — крикнул старший.

Человек начал снимать маску. Старший видит — потолок уже горит. Ждать некогда.

И старший не стал ждать — окунул рукавицу в ведро, заткнул се в рот и бросился в дым.

Он сразу бросился на пол и стал шарить. Наткнулся на диван и подумал: «Наверное, он туда забился, там меньше дыму».

Оп сунул руку под диван и нащупал ноги. Схватил их и потя­нул вон из комнаты.

Он вытянул человека на крыльцо. Это и был Петька. А пожар­ный стоял и шатался. Так его заел дым.

А тут как раз рухнул потолок, и вся комната загорелась. Петьку отнесли в сторону и привели в чувство. Он рассказал, что со страху забился под диван, заткнул уши и закрыл глаза. А потом не помнит, что было. А старший пожарный для того взял рукавицу в рот, что через мокрую тряпку в дыму дышать легче.

После пожара старший сказал пожарному:

- Чего по стенам шарил? Он не у стенки тебя ждать будет. Коли молчит, так, значит, задохнулся и на полу валяется. Обшарь бы пол до койки» сразу бы и нашел. (В. Житков)

Поставьте образовательную и воспитательную задачу чтения рассказа в детской аудитории. Подготовьтесь к чтению рассказа вслух. Подготовьте вопросы для беседы с детьми после прочтения текста.

Приложение к билету № 6

Илья Муромец и Святогор

Как день он едет до вечера, Тёмну ноченьку до утра, И второй он день едет до вечера, Тёмну ноченьку до утра, Как на третий-то на денёчек Богатырский конь стал спотыкатися, Говорит Святогор коню доброму: «Ах ты, волчья сыть*, травяной мешок, Уж ты что, собака, спотыкаешься? Ты идти не можешь аль везти не хочешь?» Говорит тут верный богатырский конь, Человеческим говорит он голосом: «Как прости-ка ты меня, хозяюшко, А позволь-ка мне слово вымолвить: Третьи суточки, ног не складучи, Я вожу двух сильных, могучих богатырей, Да и третьего – коня богатырского!» Тут Святогор-богатырь да опомнился, Что у него в кармане тяжелёшенько, Он берёт Илью за жёлты кудри, Он ставит Илью на сыру землю, Как с конём его с богатырским; Начал спрашивать он да выведывать: «Ты скажи, удалый добрый молодец, Ты какой земли да какой орды? Если ты богатырь святорусский, Так поедем мы во чисто поле, А попробуем мы силу богатырскую!» Говорит Илья таковы слова: «Ай же ты, удалый добрый молодец, Вижу я силушку твою великую, Не хочу я с тобой сражатися, Я желаю с тобою побрататися!» Святогор-богатырь соглашается, Со добра коня он спускается. И раскинули они тут бел шатёр, А коней пустили во луга зелёные; Вошли оба они во белый шатёр, Друг другу они порассказалися, Золотыми крестами поменялися, Они друг с другом побраталися, Обнялись они, поцеловалися: Святогор-богатырь будет больший брат, Илья Муромец будет меньший брат; Хлеба-соли тут они откушали, Белой лебеди порушали* И легли в шатре опочив держать*. И недолго, немало спали – трое суточек, На четвёртые они просыпалися, В путь-дороженьку отправлялися: Как седлали они коней добрых, И поехали они не во чисто поле, А поехали они ко святым горам, Ко святым горам да Араратским; Прискакали на гору Елеонскую, Как увидели они чудо чудное, Чудо чудное да диво дивное: Как на этой на горе Елеонской Что стоит тут да дубовый гроб! Как богатыри с коней спустилися, Они ко гробу наклонилися, Говорит Святогор таковы слова:

«А кому в этом гробе лежать суждено? Ты послушай-ка, мой меньший брат, Ты ложись-ка во гроб да применяйся: Тебе ладен ли тот дубовый гроб?» Илья Муромец тут послушался Своего ли братца он большего, Он ложился, Илья, во дубовый гроб, Этот гроб Илье не поладился: Он в длину длинен и в ширину широк; И вставал Илья да из гроба того, А ложился в гроб Святогор-богатырь; Святогору гроб да поладился: Он в длину по мере и в ширину как раз! Говорит Святогор Илье Муромцу: «Ай же ты, Илья, да мой меньший брат, Ты покрой-ка крышечку дубовую, Полежу в гробу я, полюбуюся». Как закрыл Илья крышечку дубовую, Говорит Святогор таковы слова: «Ай же ты, Илюшенька да Муромец, Мне в гробу лежать тяжелёшенько, Мне дышать-то нечем да тошнёшенько, Ты открой-ка крышечку дубовую, Ты подай-ка мне свежа воздуха!» А как крышечка не подымается, Даже щёлочка не открывается! Говорит Святогор таковы слова: «Ты разбей-ка крышечку саблей вострою!» Как Илья Святогора послушался, Он берёт свою саблю вострую, Ударяет он по гробу по дубовому, А куда ударит Илья Муромец, Тут становятся обручи железные! Начал бить Илья вдоль и поперёк – Всё железные обручи становятся! Говорит Святогор да таковы слова: «Ах ты, меньший брат да Илья Муромец, Видно, тут мне, богатырю, и кончинушка! Схорони ты меня во сырой земле, Ты бери-ка моего коня да богатырского, Наклонись-ка ты ко гробу ко дубовому, Я дохну тебе да в личико белое – У тебя силушки поприбавится!» Говорит Илья таковы слова: «У меня головушка да с проседью: Мне твоей-то силушки не надобно, А мне своей-то силушки достаточно; Если силушки ещё прибавится, Меня не будет носить мать-сыра земля; И не надо мне коня богатырского, Мне-ка служит верой-правдою Мой старый Бурушка косматенький». Тут братьица да распростилися, Святогор остался лежать во сырой земле, А Илья Муромец поехал по святой Руси Ко тому ко городу ко Киеву, А ко ласковому князю ко Владимиру; Рассказал он чудо чудное, Как схоронил он Святогора богатыря На той ли на горе на Елеонской… Да тут Святогору и славу поют, А Илье Муромцу хвалу воздают.

· Битва Ильи со Святогором выдаёт какое происхождение Ильи: земное или волшебное? Он мифологический герой или эпический? Так каким же приемом постоянно пользуется былина?

· Обрати внимание на первые пять строчек этого отрывка. Можно ли то же самое сказать короче? Почему же былина этого не делает? Как певец (а былины пелись!) относится к каждой подробности жизни?

· Как называет своего коня рассерженный Святогор? Что это за художественный прием*?

· Как характеризует Илью то, что он отказался от поединка со Святогором? Как можно назвать такую черту характера?

· Почему земля не может носить Святогора?

· Присмотрись внимательно к его имени: из каких частей оно состоит? Какого древнегреческого героя напоминает Святогор? Почему Илья отказывается от волшебной силы, которой его хочет одарить на прощание Святогор?

· Тебе понравилась былина? Что в её языке показалось тебе необычным? А еще?

· В каком жанре устного народного творчества тебе уже встречались уменьшительно-ласкательные формы? А былина почему их использует?

· Посмотри, чем отличаются строчки:

· «К славному городу Киеву» и

· «Ко славному ко городу ко Киеву».

· Где больше внимания к каждому отдельному слову?

· Какой же из богатырей мифологический герой, а какой эпический?

Приложение к билету №8

ПРО СЛОНА

Мы подходили на пароходе к Индии. Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть: все думал, как там будет. Вот как если б мне в детстве целый ящик игрушек принесли и только завтра можно его раскупорить. Все думал — вот утром, сразу открою глаза — и индусы, черные, заходят вокруг, забормочут непонятно, не то что на картинке. Бананы прямо на кусте, город новый — все зашевелится, заиграет. И слоны! Главное — слонов мне хотелось посмотреть. Все не верилось, что они там не так, как в зоологическом, а запросто ходят, возят: по улице вдруг такая громада прет!

Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как все постепенно меняется. А тут две недели океан — вода и вода, — и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.

Наутро затопали на палубе, загудели. Я бросился к иллюминатору, к окну, — готово: город белый на берегу стоит; порт, суда, около борта шлюпки: в них черные в белых чалмах — зубы блестят, кричат что-то; солнце светит со всей силы, жмет, кажется, светом давит. Тут я как с ума сошел, задохнулся прямо: как будто я — не я и все это сказка. Есть ничего с утра не хотел. Товарищи дорогие, я за вас по две вахты в море стоять буду — на берег отпустите скорей.

Выскочили вдвоем на берег. В порту, в городе все бурлит, кипит, народ толчется, а мы — как оголтелые и не знаем, что смотреть, и не идем, а будто нас что несет (да и после моря по берегу всегда странно ходить). Смотрим — трамвай. Сели в трамвай, сами толком не знаем, зачем едем, лишь бы дальше, — очумели прямо. Трамвай нас мчит, мы глазеем по сторонам и не заметили, как выехали на окраину. Дальше не идет. Вылезли. Дорога. Пошли по дороге. Придем куда-нибудь!

Тут мы немного успокоились и заметили, что здорово жарко. Солнце над самой маковкой стоит; тень от тебя не ложится, а вся тень под тобой: идешь и тень свою топчешь.