Петербург в поэме Пушкина “Медный всадник”.

Живя в Петербурге, столице и оплоте русского самодержавия, Пушкин не мог не видеть значения этого города, историю его создания для России. Когда Пушкин писал “Медного всадника” он был уже в поре зрелости, признанным основателем русской реалистической прозы, драматургом, историком. Это время, когда обострялся взгляд человека и художника на город. Никто как Пушкин не смог добавить романтики этому городу, образу Невы, как одушевленному, живому существу. Для того, чтобы узнать как относился к городу сам Пушкин, надо просто читать его произведения: все, что он хотел сказать о Петербурге, сказано им самим.

В поэме прославляется “великие думы” Петра, его творенье – “град Петров”, “полночных стран краса и диво”, новая столица русского государства, выстроенная в устье Невы, “под морем”, “на мшистых, топких берегах”, из соображений военно-стратегических (“отсель грозить мы будем шведу”), экономических (“сюда по новым им волнам все флаги в гости будут к нам”) и для установления культурной связи с Европой (“природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно”). Наводнение, показанное в поэме как бунт покоренной, завоеванной стихии против Петра, губит жизнь Евгения – простого и честного человека и губит жизнь его невесты – Параши. Петр в своих великих государственных заботах не думал о беззащитных маленьких людях, принужденных под угрозой наводнения (как не думал и о сотнях жизней о строительстве города). Пушкин первый поднял эту тему: никакого эпилога, возвращающего нас к первоначальной теме величественного Петербурга, - эпилога, примиряющего нас с исторически оправданной трагедией Евгения, Пушкин не дает. Противоречие между полным признанием правоты Петра I, не могущего считаться в своих государственных “великих думах” и делах с интересами отдельного человека, и полным же признанием правоты каждого человека, требующего, чтобы с его интересами считались, - это явное противоречие остается неразрешенным в поэме.

“Вступление” к “Медному всаднику” написано в торжественном стиле, классическом стиле. По своему стилю оно резко отличается от стиля всех других частей поэмы. Поэтому часто воспринимается как самостоятельное произведение. От повествовательных частей поэмы оно отличается, прежде всего, своим торжественно-ликующим тоном. “Вступление” часто называют гимном великому городу. Все другие изображения Петербурга – будь то Петербург Гоголя, Некрасова или Достоевского – всегда сопоставляются с Петербургом “Вступления” Пушкина. Сами эти писатели осознавали созданные ими образы Петербурга как полемические по отношению к пушкинскому. “Люблю тебя, Петра творенье…” – повторял Достоевский Пушкинский стих. И тут же ответил: “ Виноват, не люблю его”.

“Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат,

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Люблю тебя, Петра творенье,

…

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!”

Начиная с 1717 года Петербург строился очень интенсивно, ежегодно возводилось по несколько сот новых зданий, и к концу жизни Петра (1725 г.) столица была большим городом с населением 40 тысяч человек. Появление крупного города на пустом месте и в краткий срок явилось невиданным в Европе событием. Петр I приказал, чтобы высота шпиля на Петропавловском соборе превосходила высоту колокольни Ивана Великого, самого высокого сооружения в Московском Кремле. Нева определила архитектурный облик города: от нее пролегли первые дороги, в дальнейшем ставшие центральными улицами города.

Описывая наводнения, Пушкин очень ярко описал разбушевавшуюся Неву:

“Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Черны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревна, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

Народ

Зрит божий гнев и казни ждет.

Увы! все гибнет: кров и пища!

Где будет взять?

В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил. На балкон,

Печален, смутен вышел он

И молвил: “С божией стихией

Царям не совладеть”. Он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел.

…

Царь молвил – из конца в конец,

По ближним улицам и дальним,

В опасный путь средь бурных вод

Его пустились генералы

Спасать и страхом обуялый

И дома тонущий народ.

…

“Боже, боже! там –

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива –

Забор некрашенный, да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта…”

И обращен к нему (Евгению) спиною,

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Стоит с простертою рукою

Кумир на бронзовом коне.

На следующий день Евгений выясняет, что дом его невесты смыт, и она погибла. К утру в городе - центре “уже прикрыто было зло”. “Чиновный люд, покинув свой ночной приют, на службу шел. Торгаш отважный, не унывая открывал Невой ограбленный подвал, сбираясь свой убыток важный на ближнем выместить”. Как и в “Евгении Онегине” Пушкин живо описывает каждодневные заботы горожан разных сословий.

“…А Петербург неугомонный

Уж барабаном принужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтинка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас”.

“Неугомонному Петербургу” нет дела до конкретного маленького человека Евгения. Что до того, что стихия забрала его счастье, отобрала ум? Безумие описано Пушкиным весьма точно: “тихонько стал водить очами с боязнью дикой на лице”. Всполох сознания обращает вину за свои несчастья на “властелина судьбы”. Далее Пушкин задает с позиций сегодняшнего дня риторический вопрос: “Не так ли ты над самой бездной, на высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы?”. Сколько раз еще в истории России будут поднимать ее на дыбы. В поэме “обуянный силой черный” Евгений грозит: “Добро, строитель чудотворный! – шепнул он, злобно задрожав – Ужо тебе”, но быстро понимает, что замахнулся слишком сильно, переступил все дозволенные ему границы и в страхе бежит. Кажется ему, что медный всадник повсюду его преследует.

Пушкин завершает историю гибелью Евгения, но не завершает тему, остающуюся современной и сегодня: государство и власть, как инструмент насилия подавляет человека, он бесправен по большому счету и ничего не может противопоставить произволу власти, пока “зубы стиснув, пальцы сжав, как обуянный силой черный” человек не начнет противостоять ей. Бунт черни страшен. Пушкин не случайно изучал историю Пугачева. Это все звенья одной цепи.

После Пушкина к образу медного всадника обращались многие поэты: А.Блок воспевал как стража своего города, ближе к Пушкину будет Максимилиан Волошин. “О, Бронзовый Гигант! Ты создал призрак – город” - его стихотворение сочится кровью и предсказаниями невинных жертв, отданных данью за город – призрак; В.Брюсов написал “К медному всаднику”; В.Маяковский “Последняя Петербургская сказка”, где есть неубедительная, на мой взгляд, попытка выставить Петра даже в смешном виде тоскующего узника, закованного в собственном городе; Б.Пастернак написал “Вариации на тему “Медного всадника”, используя некоторые строчки Пушкина: “Песком сгущенный, кровавился багровый вал. Такой же гнев обуревал Его, и чем-то возмущенный, Он злобу на себе срывал”. Но все это было потом, после Пушкина. Каждая эпоха добавляет свое видение Петербурга и Медного всадника, но в годы испытаний именно строки Пушкина: “Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия” поддерживали людей в блокадном Ленинграде, когда 10 февраля 1942 г. не сговариваясь друг с другом несколько ленинградцев около трех часов встретились на Мойке, под аркой у той заветной двери, через которую 105 лет назад вынесли раненого Пушкина (по воспоминаниям литературоведа В.А.Мануйлова).