Русские лингвисты и их вклад в развитие науки о языке
Выдающийся русский филолог академик Виктор Владимирович Виноградов (1895 — 1969) родился в Зарайске Рязанской губернии, в семье священника. Окончил Рязанскую духовную семинарию. Научную деятельность начинал как историк русских религиозных движений — его монография, над которой он начал работать еще в семинарские годы, называлась “О самосожжении у раскольников-старообрядцев (XVII — XX вв.)”; она печаталась в приложениях к рязанскому “Миссионерскому сборнику” в 1917 году (печатанием не закончена ввиду прекращения самого издания). “Настоящее исследование <...>, — говорилось в примечании от редакции, — представляет собою солидный научный труд, полезный для всякого пастыря и миссионера, а также эксперта по религиозным делам в судебных процессах”. Этой работе суждено было стать последним в отечественной науке исследованием на данную тему.
После семинарии Виноградов переезжает в Петроград и учится сразу в двух институтах — Археологическом и Историко-филологическом. В 1918 году, через год после их окончания, он по рекомендации академика А. А. Шахматова и профессора Н. М. Каринского был оставлен при Петроградском университете для подготовки к профессорскому званию. Магистерская диссертация его была посвящена исторической фонетике и диалектологии. С 1920 года, когда молодой ученый был избран профессором Археологического института, он в течение почти полувека преподавал в вузах Москвы и Ленинграда (и во время ссылки — Тобольска, в 1941 — 1943 годах).
Научная деятельность Виноградова в то время, к которому относятся публикуемые письма, была связана с Разрядом (позднее — Отделом) словесных искусств Государственного института истории искусств (ГИИИ) в Петрограде-Ленинграде, где он работал с 1921 по 1929 год — самые плодотворные годы всей своей жизни в науке.
И сам ГИИИ, и Отдел словесных искусств были уникальными образованиями в истории искусствознания России. “Институт искусств, — говорилось в объяснительной записке, — согласно своей особой задаче, должен подходить к литературе как к словесному искусству. Предметом изучения являются здесь, как и на других факультетах института, художественные (в данном случае — поэтические) приемы в их историческом развитии и история художественного (поэтического) стиля как замкнутого единства”. Отдел стал колыбелью новейшей теоретической поэтики в отечественной и, как выяснилось десятилетия спустя, мировой науке. Бывали заседания и обсуждения, когда в одной комнате рядом находились С. Д. Балухатый, С. И. Бернштейн, В. В. Виноградов, В. В. Гиппиус, В. М. Жирмунский, Б. В. Казанский, Б. А. Ларин, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, В. Б. Шкловский, Л. В. Щерба, Б. М. Эйхенбаум, Б. М. Энгельгардт. Питомцами ГИИИ были Г. А. Гуковский, Л. Я. Гинзбург, В. А. Каверин. На заседаниях Отдела читали свои новые вещи М. Волошин, Е. Замятин (отрывки из романа “Мы”), В. Каменский, В. Маяковский, Н. Тихонов, А. Толстой, К. Федин (главы из романа “Города и годы”), О. Форш, И. Эренбург.
Главные положения всех работ Виноградова этих лет были доложены в Отделе или прошли через лекционные курсы в институте; большинство институтом же было издано: книги “Этюды о стиле Гоголя” (1926) и “Эволюция русского натурализма” (1929), теоретические статьи, сохранившие свое значение до сих пор, — “Проблема сказа в стилистике” (1926) и “К построению теории поэтического языка” (1927).
Годы эти были необычными по интенсивности научных занятий даже для самого Виноградова, всю жизнь поражавшего современников работоспособностью, разнотемьем и обилием написанного. Так, только про 1926 год мы имеем сведения (неполные), извлеченные из писем, печатных отчетов и архивных дел ГИИИ, о 16 прочитанных им докладах, среди коих: “О церковнославянизмах”, “Натуральная новелла 30 — 40-х гг.”, “О языке драмы как особой разновидности художественной речи”, “О построении теории стилистики”, “О принципах языковой реформы Карамзина”, “О герое в лирике”, “О литературном произношении в XVIII в.”, выступление на докладе Е. Замятина “О работе над пьесой „Блоха”” и др.
Среди многих филологических проблем, затрагиваемых в письмах, центральное место занимают три. Прежде всего это проблема сказа. О нем Виноградов написал сначала специальную статью (см. письмо от 2 декабря 1925 года), а затем книгу “Формы сказа в художественной прозе”, законченную в 1929 году, но тогда не напечатанную. Влиятельной в те годы точке зрения Б. М. Эйхенбаума на сказ как прежде всего установку на устную речь Виноградов противопоставил ориентированность сказа на сложную систему разнонаправленных установок и форм, имеющую свои принципы организации. Они связаны в первую очередь с категорией монолога. В кругу бытового говорения Виноградов выделяет четыре типа монолога: убеждающий, лирический, драматический и сообщающий. Разновидность последнего — монолог повествующего типа — является базовой для сказа. Такой монолог тяготеет к формам книжной речи, но полного сближения с ними не происходит. Сказ подчиняется не только законам устного монолога и повествующего монолога, тяготеющего к формам книжности, но и принципам литературной школы, а также законам композиционно-художественной структуры конкретного произведения. В столкновении “устности” и “книжности” заключены огромные возможности эстетической игры.
Эти проблемы Виноградов уже тогда связывал с общим движением повествовательных форм в русской литературе. Любопытно сопоставить его рассуждения на эту тему в письмах жене с пассажем в неопубликованном письме Н. К. Гудзию 6 февраля 1926 года: “В 30-е годы XIX в. — ломка высоких языковых форм через канонизацию жаргонов и диалектов; за новыми словами идут новые предметы, новые “сюжеты”. Но авторы скрываются за подставными рассказчиками, так как стыдятся своим именем прикрыть вульгарную речь. А рассказчики не могут рисовать героев, а только окружающие их быт предметы, так как герои должны говорить так же, как они. Ведь нельзя же героям молчать. Говорить — тоже нельзя: еще спутаешь с рассказчиком. Поэтому герои — мычащие марионетки. Но постепенно “сказ” всасывается в повествовательную речь (ср. “Мертвые души”), и рассказчика можно устранить. Тогда выступает проблема натурального героя, “типа”. Теперь “типы” разговаривают, сколько их мертвой душе угодно. Но и язык и типы — “низки”, следовательно, комичны. Чтобы их поднять на “юмористическую” (в понимании Белинского) ступень — надо их очеловечить и начинить социализмом. Идеология и социология — это начинка (капустная) натуралистического пирога, состряпанного Белинским. Отсюда разные Григоровичи с их филантропией, Достоевский и т. п.” (ОР РГБ, ф. 731).
Второй проблемой, к которой Виноградов обратился в эти годы, была проблема “образа автора”; в письме от 13 февраля 1926 года мы находим первые обоснования этого понятия. Для Виноградова это категория не только стилистическая, но философская, разрешающая острейшую для него антиномию: самодвижения литературных форм — и личности, творящей предлежащий исследователю художественный мир.
Все виды речи литературного произведения — прозаического, драматического и стихового — и все его жанры рассматриваются Виноградовым в конечном счете в связи с этой категорией. Они, считал Виноградов, обусловлены образом автора. С конца 20-х годов он не оставлял идею написать на эту тему книгу. В ней должны были найти освещение такие вопросы, как образ автора в новелле, драме, стихе, сказе, взаимоотношение образов писателя и оратора и др. Именно в этом плане шли его размышления над упоминаемыми в письмах Некрасовым, Вл. Соловьевым, Лесковым, Есениным, Б. Пильняком. Эта категория стала для него главной в науке о языке художественной литературы, которую он обосновывал в работах 50-х годов.
1926 — 1927 годы отмечены интенсивными размышлениями Виноградова над проблемами драмы и театра — письма приоткрывают нам эту малоизвестную страницу его научного творчества (материалы на эту тему не были им опубликованы). В октябре 1926 года он организует при ГИИИ комиссию по изучению сценической речи. Это была комиссия широкого профиля, с участием актеров, преподавателей дикции, декламации. Устраивались доклады и диспуты. “Комиссия по изучению сценической речи возбуждает большой интерес у режиссеров, актеров и теоретиков театра, — писал Виноградов жене после одного из заседаний в октябре 1927 года. — Спорили о Мейерхольде, о движении, о формах речи, о связи их с “материалом”, т. е. индивидуальными особенностями актера, и с архитектурой помещения”.
В 1930 году вышла книга Виноградова “О художественной прозе”. “Теперь, — писал в предисловии автор, — когда главным предметом моих изысканий стал литературный язык <..>, я подвожу итоги когда-то увлекавшим меня работам по стилистике прозы и драмы”. Итогов не получилось; перерыв (если он был — Виноградов умел работать одновременно в совершенно различных областях филологии) оказался невелик: к 1932 году относятся сведения об интенсивной работе над стилем Пушкина, которая к этому времени настолько подвинулась, что уже в марте следующего года была закончена книга “Язык Пушкина”, а в том же 1933 году — статья о Пушкине для “Литературного наследства”. В последующих работах Виноградова о стиле Карамзина, Дмитриева, Крылова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого представлен, по сути дела, первый опыт исторической поэтики русской литературы на основе эволюции ее словесно-повествовательных форм с конца XVIII до 70-х годов XIX века. Но говоря о подведении итогов, Виноградов был прав в том смысле, что центр его научных интересов перемещался в сторону лингвистики. В середине 30-х — начале 40-х годов были созданы классические труды по истории литературного языка и современному русскому языку.
В жизни Виноградова конца 20-х — начала 30-х годов было много событий, не всегда связанных с его собственной волею. Прекратил свое существование в прежнем виде ГИИИ, перешедший на марксистские позиции в изучении искусства. В 1930 году Виноградов переезжает в Москву, преподает в столичных вузах.
8 февраля 1934 года Виноградов был арестован в своей квартире в Б. Афанасьевском переулке. “Для доставления в ОГПУ, — указано в протоколе обыска, — взяты: 1) Разная переписка; 2) 8 печатных оттисков” (далее цитаты по: Центральный архив МБ РФ, дело № Р28879). Арестованный был заключен в одиночную камеру на Лубянке.
22 февраля было вынесено постановление о предъявлении обвинения в связи с тем, что “гр. Виноградов В. В. достаточно изобличается в том, что он является участником контрреволюционной национал-фашистской организации”, привлечь его в качестве обвиняемого по статье 58/11 и 58/10 УК РСФСР, а “мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей”.
Виноградов был привлечен по делу славистов, или так называемой “Российской национальной партии”, ставившей своей целью, как сказано в обвинительном заключении, “свержение советской власти и установление в стране фашистской диктатуры”. Было объявлено, что во главе организации стоит эмигрантский центр, возглавляемый учеными П. Г. Богатыревым, Р. О. Якобсоном, Н. С. Трубецким. По этому целиком сфальсифицированному делу проходили искусствоведы, архитекторы, этнографы, музейные работники, но главным образом филологи: профессор Московского педагогического института А. Н. Вознесенский, профессор Московского областного педагогического института И. Г. Голанов, лингвисты члены-корреспонденты АН СССР Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинский и А. М. Селищев, профессор славянских литератур А. И. Павлович, доцент Московского педагогического института В. Н. Сидоров и другие.
Виноградову было предъявлено обвинение в том, что он “входил в группу организации, возглавляемую членом к. р. центра Дурново Н. Н.; принимал участие в к. р. совещаниях у активного члена организации Ильинского”. 2 апреля 1934 года Особым совещанием (ОСО) при Коллегии ОГПУ Виноградов был приговорен к высылке “в Горькрай сроком на три года, считая срок с 8/II-34 г.”.
19 апреля ссыльный прибыл на место своего назначения — в Вятку (см. письма от 19 и 20 апреля). 21 апреля он уже начал заниматься и сообщает в письме, что статью “Стиль „Пиковой дамы””, над которой он работал еще в одиночке Лубянки по переданному женой томику прозы Пушкина, закончит через две недели. Боится, что не сможет без московских библиотек работать над “Стилем Пушкина” и другими работами. “Если бы я был московским жителем, я написал бы большую статью о книге Белого (“Мастерство Гоголя”. М. — Л. 1934. — А. Ч.), блестящей, но ложной и лживой. Белый, как всегда, больше говорит о себе, чем о Гоголе” (письмо от 28 мая).
Его жизнь в годы ссылки — отшельническая. “Язык мой — тот отдыхает. Живу, как молчальник. И людей вижу лишь мимоходящих” (14 июня 1934 года). “Много времени отнимают заботы о деньгах и работы для денег. А то на покое в Вятском монастыре я пополнил бы свое образование и достиг бы следующей высшей степени научного развития” (Н. К. Гудзию, 29 июля 1934 года). Ложится он около часу ночи, встает в 6-7 утра. Остальное время — работа. Без книг страдает все больше. Многое привозила жена, Надежда Матвеевна. Некоторая нужная литература была в библиотеке преподавателя местного пединститута П. Г. Стрелкова. Но даже Пушкина приходилось цитировать по случайным изданиям, не говоря уж о Крылове, Жуковском, Батюшкове и других. Вернуться второй раз к однажды изданной книге сплошь и рядом уже не получалось. С этим связана и известная композиционная неупорядоченность, и загроможденность материалом главного труда этих лет — книги “Стиль Пушкина”. Автор стремился закрепить весь нужный материал печатно, не будучи уверен, что тот еще раз попадет в его поле зрения. Многие страницы представляют собою цепи слабо связанных друг с другом примеров, темы иногда повторяются. Нарекания в громоздкости построения и сложности книги для чтения справедливы. Не потому ли многие ее идеи оказались невостребованными или разрабатывались потом сплошь и рядом заново?..
Кроме “Стиля Пушкина”, в ссылке Виноградов писал книгу “Современный русский язык”, написал большое количество статей для Словаря под редакцией Д. Н. Ушакова (имя Виноградова в первом томе Словаря было снято), большие работы о Гоголе, Толстом. По-прежнему много планов — в частности, написать книгу “Язык русской прозы XIX в.” (первый том — Карамзин, Марлинский, Сенковский, Полевой, Гоголь, Даль, Достоевский до ссылки), книгу о Гоголе, книгу о литературной фразеологии. Большинство из этих работ он хотел завершить в Москве. Но после Вятки Виноградову было разрешено жить только в Можайске; в Москву он мог приезжать на короткое время, нелегально. Лишь перед самой войной он получил паспорт и московскую прописку. Но спокойная жизнь продолжалась недолго: с началом войны как бывший репрессированный Виноградов в сорок восемь часов подлежал высылке и был отправлен в Тобольск вместе с семьей. Только в 1943 году ему удалось вернуться в Москву. Его ссыльные скитания длились почти десять лет. Именно в эти годы он написал книги, принесшие ему мировую славу: “Стиль „Пиковой дамы”” (1936), “Современный русский язык” (1938), “Очерки по истории русского литературного языка XVII — XIX вв.” (1938), “Стиль Пушкина” (1941), “Русский язык. Грамматическое учение о слове” (1947).
В отечественной филологии имя В. В. Виноградова стоит в том же ряду, что и имена А. А. Потебни, А. Н. Веселовского, А. А. Шахматова, Ю. Н. Тынянова. И как и у них, поражает разнообразие и разносторонность его научных интересов. Предметом его штудий были история раскола и историческая фонетика, диалектология и историческая грамматика, синтаксис и морфология русского языка, словообразование, историческая лексикология, поэтика, история литературных славянских языков, текстология, эвристика, история филологической науки. Переходы из одной области в другую были для него нетрудны, ибо каждая не была в его представлении отделена от соседки сложнопреодолимой границею. Для него все это было одно, все было — Слово. Оно всегда находилось в светлом поле его сознания — и всегда во всех своих столиких интенциальных возможностях сразу: коммуникативных, мыслеобразующих, грамматических, художественных, как речь и как язык. В один и тот же месяц, неделю, день Виноградов мог работать над статьей о языке писателя и над книгами о бродячем сюжете или над историей синтаксических учений, писать о протопопе Аввакуме — и порче языка в современной советской литературе. Письма хотя бы в некоторой степени приоткрывают завесу над этой особенностью его интеллекта. Интересны они еще в одном отношении. Подробно рассказывая в них о своих планах, научных идеях, Виноградов излагает их, имея в виду адресата-неспециалиста, гораздо проще, чем в своих научных сочинениях, никогда не отличавшихся популярностью изложения. Любопытно видеть и самые истоки мыслей, из которых впоследствии под пером автора выросли целые научные концепции.
Авангардная филология 20-х годов легко переступала границу между наукой и искусством — впрочем, искусство тогда делало то же. Л. Я. Гинзбург вспоминает куплет из песни студентов ГИИИ: “И вот крадется словно тать / Сквозь ленинградские туманы / Писатель — лекцию читать, / Профессор Т. — писать романы”. (Профессор Т. — Тынянов.) Виноградов написал сценарий, обдумывал драму, работал над романом, писал стихи (отрывки из этих сочинений читатель найдет в публикуемых письмах). Он говорил, что исследователь должен быть в состоянии сочинить стихотворение в духе исследуемого поэта, — и сам писал стихи, стилизованные под Ахматову. Игра стилями прошлых эпох (в частности, библейским, который он глубоко чувствовал) и современности, сложная метафорика — черты его неповторимой эпистолярной манеры.
Виноградов написал очень много — видимо, около 30 полновесных томов. Всегда увлекательно читать документы, рассказывающие о людях, работавших на пределе человеческих возможностей.
Билет № 24