Ротшильдовская история. Круглосуточные аптеки. €

А: Если ты Рокфеллер, Нью-Йорк– и вправду твой город. Представляешь?

Я не разбираюсь ни в чем, кроме ЗЕЛЕНЫХ БАНКНОТ. Ни в оборотных акциях, ни в личных чеках, ни в туристических чеках.

А если в СУПЕРМАРКЕТЕ даешь кому-нибудь стодолларовую бумажку, сразу зовут менеджера.

Деньги ПОДОЗРИТЕЛЬНЫ, потому что все думают, что у тебя их быть не должно, даже если они у тебя есть.

Теперь я ПАРАНОИДНО ПОДОЗРИТЕЛЕН, когда иду в «Д'Агостино», потому что у меня с собой всегда еще одна ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СУМКА, и меня просят ее показать, но я не хочу. Даме не требуется показывать свою сумочку, вот и я не буду. Из принципа. А потом у меня начинается паранойя, что подумают, будто я ворую, и поэтому я высоко держу голову и ВЫГЛЯЖУ БОГАТЫМ.

Ведь я не ворую. Я направляюсь прямо к молочному прилавку со своими деньгами, и я так счастлив, потому что собираюсь пройтись вдоль всех прилавков и купить всякие вещички, которые положу на подоконник в своей спальне.

Богатые не носят деньги в кошельках и разных сумочках от Гуччи или Валентино. Они носят деньги в деловом конверте. В длинном деловом конверте. Десятки завернуты в бумажную полоску, так же и пятерки, и двадцатки. И купюры обычно новые. Их приносит специальный посыльный из банка или офиса мужа. Нужно только расписаться. И деньги остаются нетронутыми, пока не понадобится выдать двадцатку дочке.

* * *

Мне лично больше нравится держать деньги в беспорядке. Скомканными банкнотами. Для этого хорош бумажный пакет.

Однажды я обедал с принцессой, и у нее был маленький ШОТЛАНДСКИЙ КОШЕЛЕК в виде КЛЕТЧАТОЙ ШАПКИ с ПОМПОНОМ. Мы были на Женской Бирже на Мэдисон авеню. И она вынула хрустящие деньги из кошелька и сказала: «Видите? Я складываю их, как это делают Ротшильды. Так деньги дольше хранятся. Я всю жизнь так делала». Она складывала каждую банкноту отдельно, в длину, и потом снова в длину. Все новые купюры. Все в небольшую стопку.

По теории так они хранятся дольше. Это ротшильдовский способ складывать деньги – чтобы денег было не видно.

Такова Ротшильдовская история.

У меня был очень хороший французский кошелек, который я купил в Германии за сто пятьдесят долларов. Для крупных денежных купюр. Для иностранных купюр большого размера. А потом, в Нью-Йорке, он порвался по шву, и я отнес его к сапожнику, и по ошибке он зашил часть, предназначенную для бумажных денег, так что теперь я могу использовать его только для мелочи.

Наличные. Я просто несчастлив, когда у меня их нет. А в ту же минуту, как они у меня появляются, мне необходимо их потратить. И я просто покупаю ДУРАЦКИЕ ВЕЩИ.

Чеки – не деньги.

Когда у меня в кармане появляется пятьдесят-шестьдесят долларов, я иду в магазин «Брентано», покупаю «Жизнь Розы Кеннеди» и говорю: «Можно получить товарный чек?»

И чем больше у меня накапливается чеков, тем интереснее. Для меня они даже стали теперь походить на деньги.

И когда я захожу в магазинчик по соседству, где продаются лотерейные билеты, газеты и открытки, а захожу я туда, потому что поздно и все остальные магазины закрыты, то вхожу и выгляжу очень ШИКАРНЫМ. Потому что у меня есть деньги. Я покупаю «Харперс Базар» и прошу товарный чек.

Продавец газет ругается на меня, а потом выписывает чек на простой белой бумаге. Я не беру его:

«Список журналов, пожалуйста. И дату. И напишите название магазина сверху». Такой товарный чек становится еще больше похож на деньги. Почему я все это делаю? Потому что хочу, чтобы этот человек знал, что я ЧЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН, ХРАНЮ ТОВАРНЫЕ ЧЕКИ и ПЛАЧУ НАЛОГИ.

Потом я иду поесть, только потому что у меня есть деньги, а не потому что я голоден. У меня есть деньги, и я должен их потратить, прежде чем лягу спать. Так что, если час ночи, а я все еще не сплю, я еду на такси в ночную аптеку и покупаю все, чем мне полоскали мозги этим вечером по телевидению. Я куплю в аптеке среди ночи что угодно. Магазин остается открытым ради меня дольше, пока я не закончу покупки, потому что они знают: у меня есть деньги – вот это и есть престиж. Правильно? Следующий шаг – позволить мне заплатить позже. Я могу сказать, что не люблю получать счета с почтой, потому что это ВЫЗЫВАЕТ У МЕНЯ ДЕПРЕССИЮ. «Просто скажите, сколько я вам сейчас должен, – говорю я, – и я зайду на следующей неделе, когда у меня будет больше наличных, и заплачу вам. Дайте мне счет, а когда я принесу его назад, можете отметить на нем УПЛАЧЕНО».

После того, как ВЕРНЕШЬ ЧЕЛОВЕКУ ДОЛГ, больше никогда случайно его не встретишь. Но до этого он – ПОВСЮДУ.

Когда у меня куча денег, я даю просто смешные чаевые. Если плата за проезд доллар тридцать, я говорю: вот два доллара, сдачи не надо… Но если у меня нет денег, я прошу двадцать центов сдачи.

Однажды я дал шоферу такси сто долларов. В темноте мне показалось, что это был доллар. С меня причиталось шестьдесят центов (это было до последнего подорожания), и я сказал, что сдачи не надо. Когда я вспоминаю об этом случае, у меня портится настроение. Иногда я сажусь в такси без денег и еду куда-нибудь, где я должен получить деньги. В банк или в офис, или взять деньги, которые оставили для меня у швейцара. Так вот, по дороге я проделываю с водителем вот какой номер. В такси есть такая пластиковая перегородка, которая заставляет тебя чувствовать себя преступником – как будто ты собираешься застрелить водителя или похитить. Так вот, надо подавить в себе это чувство, войти в доверие к парню и убедить его в том, что ты просто должен забрать конверт у швейцара. Поэтому я говорю: «Я оставлю у вас мой бумажный пакет». Но потом я записываю его лицензионный номер на случай, если он удерет, и бегу за своим конвертом. Иногда, если там чек на большую сумму, я забираю конверт и захожу в соседний магазин канцелярских принадлежностей, чтобы мне выдали наличные по чеку. Если они не могут этого сделать, мне приходится зайти в «Рикер». Там тоже никогда не могут выдать на­личные. Потом – в магазин галстуков. Они всегда выдают наличные. Потом я возвращаюсь в такси и говорю водителю: «Отвезите меня обратно». Ну вот, эта поездка обходится мне в половину того, что я получил (вместе с чаевыми, которые я заранее обещал водителю). Потом мне приходится пойти и промотать остальные деньги в магазине здоровой пищи. Часть я трачу на розовую органическую зубную пасту, потому что она напоминает мне розовую зубную пасту Элизабет Ар-ден. Мне хочется найти что-нибудь, что на вкус было бы как старомодная «Ипана» в желтом тюбике.

Я пользуюсь такси только потому, что люблю разговаривать. Если не включают счетчик, на полпути я спрашиваю водителя: «А почему вы не включаете счетчик?» – «Ну, такая короткая поездка, я думал…» А я говорю: «Вы думали, вы думали! Если бы вы меня спросили: „Могу я подсчитать плату сам?", я бы сказал – конечно, заплатил вам и еще дал чаевые. А теперь мы уже здесь, и на счетчике ничего нет, так что по справедливости я вам ничего не должен». И на это им приходится ответить: «Точно…» Тогда я раскошеливаюсь на четверть доллара. Говорю: «Вот видите? Лучше заранее спросить. С системой не поспоришь».

Пока еще нельзя рассказать в программе новостей, как победить систему, а ведь именно об этом и хотят все знать.

Здорово покупать друзей. Я не думаю, что нехорошо иметь деньги и привлекать этим людей. Посмотрите, кто на это клюет: ВСЕ!

Я знаю одного очень богатого человека, который весь день одержим параноидным страхом, что люди находятся рядом с ним только из-за его денег. Но он же всегда первый тебе рассказывает, что только что слетал на своем личном самолете в Вашингтон, штат Колумбия, а в Лос-Анджелес полетел коммерческим авиарейсом.

Если ты выглядишь как оборванец, но у тебя есть пятнадцать долларов в кармане, ты все равно можешь дать понять людям, что у тебя есть деньги. Надо только зайти в винный магазин и купить бутылку шампанского. Так можно произвести впечатление на всех присутствующих, и если повезет, и вы больше никогда не встретитесь, они всегда будут думать, что у тебя есть деньги. Мне же никогда не удается иметь деньги и делать вид, что я бедный. Я могу только быть бедным и делать вид, что я богатый.

Я знаю одну женщину, которая каждый день звонит кому-нибудь и говорит: «Я заплачу тебе сто долларов, если ты меня трахнешь». Превосходно. Она находит очень красивых молодых людей из хороших семей и все такое, но им, быть может, не хватает нескольких лишних долларов, чтобы купить новые колеса для «мерседеса». У этой женщины нет брильянтов, ее вещи стоят не очень дорого, и все равно ее нос, ее уши и ее мозг так и кричат «деньги». И скулы тоже. Если придет посыльный из закусочной, можете спросить его: «Посмотри на нее. Богатая она или бедная?» И он будет точно знать. Потому что лицо – это «деньги». Она может идти по улице и курить сигарету, и может остановить такси таким изысканным движением, которое меняет все. Ненавижу воскресенья: все закрыто, кроме цветочных и книжных магазинов.

Деньги это деньги. Не имеет значения, много я работал или нет, чтобы получить их. Трачу я их одинаково.

Мне нравятся деньги на стенах. Например, вы собираетесь купить картину за 200 000 долларов. Я думаю, вам следует взять эти деньги, перевязать их в пачки и повесить на стену. Тогда, если кто-нибудь придет к вам в гости, первое, что он увидит, – деньги на стене.

Не думаю, что деньги должны быть у всех. Они не должны быть для всех– а то будет неизвестно, кто имеет значение. Как скучно. О ком тогда вы будете сплетничать? Кого будете включать в списки? Уже не будет этого приятного чувства, когда кто-то спрашивает: «Можно занять двадцать пять долларов?»

Рождество – это когда надо пойти в банк и взять хрустящие банкноты, чтобы разложить их по конвертам из канцелярского магазина для чаевых. После того как даешь чаевые портье, он, как на зло, берет отпуск по болезни или уходит с работы, а на нового портье надо опять производить впечатление.

Обожаю покупать лучшие места в ложе на шоу на Бродвее, уходить после первого акта и досматривать конец другого шоу в соседнем театре, тоже на лучшем месте. И у меня остается два надорванных билетика. Это моя работа, потому что я «делаю репортажи».

Меня никогда не интересовали простые чековые книжки – мне нужна была только настольная модель, потому что она выглядела очень престижно, как мне казалось.

Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ОЧЕНЬ БОГАТЫМ, КОГДА ЛЕЖУ В ВАННЕ С ПОДУШКОЙ ПОД ГОЛОВОЙ, с подушкой, которую я получил за $3,95 с доставкой на дом и в упаковке. Возможно, это иллюзия. Иллюзия величия. Но когда ты каждый месяц оплачиваешь счета за телефон, как это делаю я, ты точно знаешь, что у тебя есть деньги.

Весело покупать много вещей по дешевке. Купить большую сумку в магазине «Лэмстон», заплатить за нее тридцать центов, а потом наполнить ее. Промотаешь шестьдесят долларов в «Лэмстоне», приедешь домой, разложишь все на постели, возьмешь «Комет» и смоешь цены, где написано, например, «$ 1.69». И потом, как только ты отложишь все это в сторону, хочется опять пойти за покупками. И ты идешь в «Виллидж». Задираешь нос перед цветочной лавкой, чтобы продавцы подумали, что ты собираешься в дорогой цветочный магазин на другой стороне улицы. А потом тебе приходит мысль поразить цветочника, ты входишь в магазин и говоришь: «Я это беру». Ты приносишь все это домой, и твоя комната наполняется цветами. Тогда ты чувствуешь себя таким богатым, что оставляешь дверь капельку приоткрытой, чтобы соседи по площадке могли увидеть, что ты богат. Но, однако, не настолько широко, чтобы бояться быть ограбленным. Когда у меня однажды оказалось много наличных, я помчался за моим первым цветным телевизором. Мой черно-белый «крошка» выводил меня из себя. Я подумал, что может, если я увижу рекламу в цвете, она будет выглядеть как новенькая и опять появятся вещи, которые я захочу купить.

«Корвет». За наличные. Я даже захотел купить пульт управления, но он продавался в другом отделе. Я уже забирал телевизор с собой, но меня охватил параноидный страх. На коробке было написано «Сони» и «Корвет», а я хотел, чтобы там было написано «Лэмстон», потому что мне нужно было донести ее до лифта, до холла, до моей квартиры, а при такой упаковке, да еще если придется выбрасывать белый пенопласт по форме телевизора… Я подумал: «Телевизор пробудет у меня недолго».

Разве я не имею права удерживать стоимость спиртного, если мне приходится выпивать, чтобы разговаривать, а разговоры – мой бизнес?

У меня есть Мечта о Деньгах: я иду по улице и слышу, как кто-то говорит – шепотом – «Вон идет самый богатый человек в мире».

Я не смотрю на даты на мелких монетках. Монета может быть выпущена в 1910 году, я не стану ее хранить. Я истрачу ее вместе с десятицентовиком на шоколадку «Кларк».

* * *

Ненавижу ПЕННИ. Лучше бы их совсем не выпускали. Я бы никогда не откладывал их. У меня нет времени. Я люблю говорить в магазинах: «О, сдачи не надо, оставьте пенни себе. От них мой французский бумажник становится слишком тяжелым».

МЕЛОЧЬ может стать бременем, но она также может оказаться очень кстати, если у тебя нет денег. Ты разыскиваешь ее, ищешь ПОД КРОВАТЬЮ, выворачиваешь все КАРМАНЫ ПИДЖАКА, приговаривая: «Может, я оставил двадцать пять центов здесь или здесь…» Иногда это может повлиять на то, купишь ты ПАЧКУ СИГАРЕТ или нет, – всего-навсего, раскопаешь ли ты шестьдесят девять центов или семьдесят. Ты ИЩЕШЬ, ИЩЕШЬ и ИЩЕШЬ этот ПОСЛЕДНИЙ ПЕН­НИ. Тебе НРАВИТСЯ ПЕННИ только тогда, когда тебе нужен ЕЩЕ ОДИН ПЕННИ. А потом, бывает, в магазине тебя спрашивают: «У вас есть пенни?», и тебе приходится ПОПРОШАЙНИЧАТЬ. Или у тебя все-таки есть пенни, но просто не хочется искать… На днях я спросил одного таксиста, что для него означают Деньги. «Хорошо проведенное время, – сказал он. – Я иду куда-нибудь с женой. Мне нравится моя жена, мне нравится с ней выходить, так что когда у меня есть деньги, я иду с ней куда-нибудь». Я с ним согласился.

Потом я спросил этого таксиста, что он чувствует, когда люди дают ему пенни. «Пенни? Мне никогда не дают пенни… Нет, погодите. Я ошибся. Я получил пять пенни на днях от Джины Лоллобриджиды».

Я попросил его рассказать об этом.

«Здесь нечего рассказывать, она очень приятная женщина, ей нравится Нью-Йорк, не нравится Голливуд, она много путешествует, я думаю, она уже уехала, и сейчас она пишет книгу».

ДЖИНА ЛОЛЛОБРИДЖИДА.

Если бы сделали так, чтобы все цены были круглыми, пенни можно было бы использовать как балласт на дне цветочных горшков.

Деньги для меня – МОМЕНТ. Деньги – мое НАСТРОЕНИЕ.

Для некоторых деньги означают купить сегодня то, что, по их мнению, будет иметь ценность завтра. КУПИТЕ ЭТО ПОДЕШЕВЛЕ, говорят они. Но у меня нет ничего, что было бы куплено раньше 1955 года. Клянусь. Ничего. Может, карандаш, который я взял на время у кого-нибудь, куплен в 1947 году. Этого не узнаешь.

Американские деньги действительно очень красиво сделаны. Мне они нравятся больше, чем любые другие. Я как-то бросил несколько купюр в Ист-Ривер с парома, идущего на Стейтен-

Айленд, просто чтобы посмотреть, как они поплывут.

Кого мы все ищем – так это человека, который сам не живет в квартире, а только платит за нее.

Если я думаю, что то, что я покупаю, стоит больше, чем я плачу, и если мне нравятся люди, у которых я это покупаю, я обязательно говорю им, что они просят с меня недостаточно.

Я неловко себя чувствую, пока не скажу им. Если я покупаю очень-очень сытный сандвич, и если человек, у которого я его купил, не знает, какой этот сандвич замечательный, я обязательно говорю ему.

Мне не кажется, что я могу заразиться микробами, когда беру деньги. У денег есть определенный иммунитет. Когда я держу деньги, я чувствую, что на долларовой бумажке не больше микробов, чем у меня на руках. Когда я провожу рукой по деньгам, они становятся для меня совершенно чистыми. Я не знаю, где они были раньше, кто их трогал и чем, но все это стирается в ту минуту, когда я до них дотрагиваюсь.

Атмосфера

Пустые пространства. – Искусство как мусор. – Четыре тысячи шедевров Пикассо. – Моя техника раскраски. – Конец моего искусства. – Возрождение моего искусства. – Пространство запахов. – Прелести сельской жизни, и почему она не для меня. – Дерево старается вырасти в Манхеттене. – Старая добрая американская закусочная. – Друг Энди

Б: Мне хотелось снять фильм, который показал бы, как грустно и лирично живется двум старушкам в комнатах, полных газет и кошек.

А: Тебе не надо делать его грустным. Ты должна просто сказать: «Вот как сегодня живут люди».

Все пространства – это одно единое пространство, как и мысли – это одна единая мысль. Но мое сознание дробит пространство на мелкие и еще более мелкие пространства, а мысли – на мелкие и еще более мелкие мысли. Получается как многоквартирный дом. Иногда я вспоминаю о едином пространстве и единой мысли, но чаще я думаю о своем многоквартирном доме. В нем горячая и холодная вода и среди прочего – огурчики Хайнц, немного вишни в шоколаде, а когда появляется мороженое Вулворт, с горячей карамелью, я точно знаю, что у меня что-то есть. (Мой дом почти все время погружен в медитацию. После полудня, вечером и по утрам он обычно закрыт.)

Твой разум преобразует одни пространства в другие. Это тяжелый труд. Множество трудных пространств. По мере того как становишься старше, у тебя появляется больше пространств и больше отделений. И больше вещей, которые надо складывать в отделения. Я считаю, что быть действительно богатым – значит иметь одно пространство. Одно большое пустое пространство.

Я действительно верен пустым пространствам, хотя как художник я создаю много ненужного. Пустое пространство никогда не пропадает зря. Зря пропадает любое пространство, где есть искусство.

* * *

Художник – это человек, создающий то, в чем у людей нет необходимости, но – по какой-то причине – как он считает, это следует им дать.

Бизнес-Искусством намного приятнее заниматься, чем Искусством как таковым, потому что Искусство как таковое не соответствует пространству, которое оно занимает, в отличие от Бизнес-Искусства. (Если Бизнес-Искусство не соответствует своему пространству, оно выходит из бизнеса).

Итак, с одной стороны, я действительно верен пустым пространствам, но с другой стороны, раз уж я занимаюсь искусством, я все-таки делаю мусор для людей, который они помещают в свои пространства, которые, по-моему, должны оставаться пустыми; то есть я помогаю людям загромождать их пространство, когда на самом деле хочу помочь им освободить его. Я захожу даже дальше в отступлении от своей философии, потому что я не могу освободить даже мои собственные про­странства. Не то чтобы моя философия изменяла мне, это я изменяю моей философии. Я чаще нарушаю то, что проповедую, чем выполняю.

Когда я смотрю на вещи, я всегда вижу пространство, которое они занимают. Я всегда хочу, чтобы пространство появилось снова, чтобы оно вернулось, потому что пространство потеряно, если что-то в нем находится. Если я вижу стул в прекрасном пространстве, то какой бы это ни был прекрас­ный стул, для меня он никогда не может быть таким же прекрасным, как пространство. Моя любимая скульптура – это сплошная стена с дырой, обрамляющей пространство за ней. Я считаю, что все должны жить в большом пустом пространстве. Это может быть и маленькое пространство, если только оно чистое и пустое. Мне нравится, как японцы все сворачивают и запирают в комодах. Но у меня не было бы даже комодов, потому что это лицемерно. Но если ты не можешь пойти до конца и чувствуешь, что тебе необходим чулан, то твой чулан должен быть абсолютно отдельным кусочком пространства, чтобы ты не слишком часто пользовался им как свалкой. Если ты живешь в Нью-Йорке, твой чулан должен быть по крайней мере в Нью-Джерси. Кроме ложной зависимости существует еще одна причина держать чулан на приличном расстоянии от места проживания – тогда ты не будешь чувствовать, что живешь рядом с собственной помойкой. Чужая помойка не так сильно беспокоит, потому что не знаешь, что там находится, но думать о собственной и знать там каждую вещицу – это может свести человека с ума.

На всех вещах в чулане должна быть дата окончания срока годности, как на молоке, хлебе, журналах и газетах, и когда срок годности пройдет, их надо выбросить.

Вот что надо сделать: достать коробку и в течение месяца бросать все в нее, а в конце месяца запереть ее. Поставить на ней дату и отослать в Нью-Джерси. Попытаться проследить за ней, но если это не удастся и вы ее потеряете, это нормально, потому что вам не придется о ней думать, еще один камень упадет с вашей души. Теннесси Уильямс все складывает в чемодан, а потом отсылает его на склад. Я сам начал с чемоданов и ненужных предметов мебели, но потом походил по магазинам, ища что-нибудь получше, и теперь я просто бросаю все в одинаковые коричневые картонные коробки с цветной наклейкой, где написан месяц и год. Я терпеть не могу воспоминаний, поэтому в глубине души надеюсь, что все коробки потеряются, и мне больше никогда не доведется их увидеть. Это еще один конфликт. Я хочу выбрасывать вещи из окна, как только мне их подарят, но вместо этого я говорю спасибо и роняю их в ежемесячную коробку. Но с другой стороны, я думаю, что на самом деле я хочу сохранять вещи, чтобы их можно было когда-нибудь использовать еще раз. Должны быть супермаркеты, в которых вещи продаются, и супермаркеты, в которых вещи принимаются обратно, и пока их число не сравняется, будет больше мусора, чем следует. У каждого всегда бы нашлось, что перепродать, так что у всех были бы деньги, вырученные от продажи. У всех нас что-то есть, но большинство наших вещей не годится для продажи, ведь сегодня предпочтение отдается новым вещам. У людей должна быть возможность продавать свои старые консервные банки, куриные кости, бутылки из-под шампуня, старые журналы. Нам надо становиться более организованными. Люди, которые говорят, что у нас что-то кончается, просто хотят взвинтить цены. Как у нас может что-то закончиться, если во Вселенной, если не ошибаюсь, всегда одинаковое количество материи за исключением того, что уходит в черные дыры? Я думаю о том, что люди постоянно едят и ходят в туалет, и непонятно, почему у людей нет трубки вдоль спины, которая забирает все, что они съели и снова направляет ко рту, регенерируя это. Тогда уж никогда не приходилось бы думать о том, какие надо купить продукты. И людям даже не придется видеть все это, это даже не будет грязно. При желании можно было бы искусственно выкрасить переработанную пищу. В розовый цвет. (Эта мысль пришла мне, потому что я думал, что пчелы гадят медом, но потом узнал, что мед – это не пчелиное дерьмо, а пчелиная отрыжка, и значит, соты – это не пчелиные туалеты, как я думал раньше. Поэтому пчелам приходится делать свои дела где-нибудь в другом месте.) Свободные страны – это здорово, потому что ты можешь просто посидеть на чьем-нибудь пространстве какое-то время и делать вид, что ты – его часть. Ты можешь сидеть в отеле «Плаза», и тебе даже необязательно там жить. Ты можешь просто сидеть и смотреть на людей, проходящих мимо.

Разные люди по-разному занимают пространство – распоряжаются пространством. Очень робкие люди не хотят даже занимать пространство, которое физически занимает их тело, а очень экспансивные – наоборот, хотят занять столько пространства, сколько возможно. До появления средств массовой информации существовал физический лимит на то, сколько пространства человек может занять сам по себе. Люди, по-моему, – единственные создания, которые умеют занимать больше пространства, чем то, где они на самом деле находятся; ведь благодаря средствам массовой информации ты можешь отдыхать и в то же время наполнять пространство собой с помощью пластинок, кинофильмов, в меньшей степени – по телефону, и в наибольшей степени – по телевизору.

Некоторые, наверное, с ума сходят, когда понимают, сколько пространства им удалось занять.

Если бы вы были звездой самого крупного телешоу и прогулялись по средней американской улице как-нибудь вечером, когда вы в эфире, посмотрели в окна и увидели себя на телеэкране в каждой гостиной, где вы занимаете некоторое пространство, представляете, как вы бы себя почувствовали?

Не думаю, что кто-либо, как бы знаменит он ни был в других областях, может чувствовать себя так необычно, как телезвезда. Даже крупнейшая рок-звезда, чьи записи слышатся из всех звуковоспроизводящих устройств, повсюду куда ни пойдешь, не чувствует себя так странно, как человек, который знает, что все его регулярно смотрят по телевидению. Как бы мал он ни был, ему принадлежит все пространство, которое можно только пожелать.

Поддерживать контакт с самыми близкими друзьями надо посредством самого интимного и эксклюзивного средства связи – телефона.

У меня всегда был внутренний конфликт, потому что я робкий и в то же время люблю занимать много личного пространства. Мама всегда говорила: «Не будь настырным, но пусть все знают, что ты здесь». Мне хотелось занимать больше пространства, чем я занимал, но потом я понял, что слишком робок и поэтому не знаю, что делать с тем вниманием, которое мне удается получить.

Вот почему я так люблю телевидение. Вот почему я чувствую, что телевидение – тот вид СМИ, в котором мне больше всего нравится блистать. Я на самом деле завидую всем, у кого есть собственное телевизионное шоу.

Как я уже сказал, я хочу собственное шоу под названием «Ничего особенного».

Большое впечатление на меня производят люди, умеющие создавать новые пространства с помощью слов. Я знаю только один язык, и иногда в середине фразы я вдруг чувствую себя как иностранец, который пытается на нем говорить, потому что у меня случаются спазмы, когда мне вдруг кажется, что какие-то части слов звучат странно, и в середине слова я думаю: «Нет, это, наверное, неправильно – это звучит очень странно, не знаю, стоит ли мне попытаться закончить это слово или переделать его во что-нибудь еще, потому что если оно прозвучит нормально, это будет хорошо, а если плохо, меня сочтут умственно отсталым», и в середине слов, которые превышают один слог, меня иногда охватывает растерянность, и я стараюсь привить к ним другие слова. Иногда получается складно, и когда меня цитируют, слово хорошо выглядит в печати, а иногда – нет. Нельзя предугадать, что получится, когда слова, которые говоришь, начинают казаться странными, и ты начинаешь вставлять другие.

Я очень люблю английский язык – так же, как я люблю все американское, – просто я не настолько хорошо умею с ним обращаться. Мой парикмахер всегда говорит мне, что изучать иностранные языки хорошо для бизнеса (он знает пять иностранных языков, но европейские дети хихикают, когда он говорит, поэтому не знаю, насколько хорошо он их знает на самом деле), и он говорит мне, что я должен выучить хотя бы один, но я просто не могу. Я едва могу разговаривать на языке, на котором уже говорю, так что не хочу разбрасываться.

Но я восхищаюсь людьми, которые умеют обращаться со словами, и я подумал, что Трумэн Капоте так хорошо наполняет пространство словами, что, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, я начал писать ему короткие восхищенные письма и звонить по телефону каждый день, пока его мама не сказала мне, чтобы я это прекратил.

Я много думаю о «плодовитых писателях» – тех писателях, которым платят в зависимости от того, сколько они напишут. Я всегда думаю, что количество – лучшее мерило всего (потому что ты всегда делаешь одно и то же, даже если кажется, что ты делаешь что-нибудь другое), поэтому я вознамерился стать «плодовитым художником». Когда Пикассо умер, я прочитал в журнале, что он сделал четыре тысячи шедевров за свою жизнь, и подумал: «Смотри-ка, я могу сделать столько за один день». И я начал. А потом я обнаружил: «Смотри-ка, чтобы сделать четыре тысячи картин, одного дня не хватит». Понимаете, учитывая то, как я их делаю в своей технике, я действительно подумал, что могу сделать четыре тысячи картин за день. И все они будут шедеврами, потому что это будет одна и та же картина. А потом я начал, дошел до пятисот и остановился. Но это заняло больше одного дня, я думаю, это заняло месяц. Значит, со скоростью пятьсот картин в месяц, мне бы понадобилось примерно восемь месяцев, чтобы сделать четыре тысячи шедевров – чтобы быть «плодовитым художником» и заполнять пространства, которые, по моему же убеждению, вообще не стоит заполнять. Это было разочарованием для меня – понять, что это займет у меня столько времени.

Мне нравится писать на квадратной плоскости, потому что не нужно решать, какой стороной ее повернуть – это просто квадрат. Мне всегда хотелось делать картины только одного размера, но кто-то обязательно подходит и говорит: «Вы должны сделать ее немного больше» или «немного меньше». Понимаете, я думаю, все картины должны быть одного размера и одного цвета, чтобы они были взаимозаменяемы, и никто не думал, что у него картина лучше или хуже. И если одна «основная картина» хорошая, то все они хорошие. Кроме того, даже если сюжеты разные, все всегда рисуют одну и ту же картину.

Когда мне приходится думать о картине, я уже знаю, что она не такая как надо. А выбирать размер – тоже значит думать, и подбирать цвета – тоже. Мой инстинкт в том, что касается живописи, говорит: «Если ты не думаешь об этом, это правильно». Как только тебе приходится решать или выбирать, это уже не то. И чем больше решений надо принимать, тем более это не то. Некоторые пишут абстрактные картины, и поэтому сидят и думают о них, потому что процесс мышления дает им ощущение того, что они что-то делают. Но мое мышление никогда не дает мне ощущения, что я что-то делаю.

Леонардо да Винчи всегда убеждал своих покровителей, что время, которое требуется ему на раздумья, чего-то стоит – даже больше стоит, чем время, когда он пишет, – и может быть, для него это было правдой, но я точно знаю, что время, в течение которого я думаю, ничего не стоит. Я ожидаю платы только за мое «рабочее» время.

Когда я пишу…

Я смотрю на холст, стараясь решить его пространство и думаю: «Ну, вот здесь, в этом углу эта краска выглядит вроде как на своем месте», и говорю: «Да, здесь ей и место, правильно». Потом я смотрю снова и говорю: «Вот здесь, в этом углу, нужно немного синего», и я кладу там синюю краску, а потом я смотрю чуть дальше и там тоже просится синий, и я беру кисть и закрашиваю синим и это место тоже. А потом оказывается, что этого мало, и я опять беру синюю краску и закрашиваю нужное место, а затем беру зеленую краску и добавляю зеленый цвет, отхожу назад и смотрю, все ли правильно. И если неправильно – я беру краски, делаю еще несколько мазков зеленым в нужном месте, и наконец, если нет сомнений, я оставляю все как есть.

Обычно все, что мне надо, – это калька и хорошее освещение. Не понимаю, почему я никогда не работал как абстрактный экспрессионист, ведь при том, как у меня трясется рука, это было бы естественно.

Пару раз я несколько углубился в технологию. И как-то даже решил, что исчерпал себя. Я подумал, что это конец моей карьеры и хотел красиво отметить его. Я сделал серебристые подушки, в которые нужно было просто вложить воздушные шарики, чтобы они улетели. Я сделал их для представления Балетной труппы Мерси Каннингем. Но подушки не взлетели, они остались со мной; так я догадался, что еще не пропал для искусства. Я действительно объявил, что ухожу из него, но серебряные подушки не улетели, и моя карьера тоже. Кстати, я всегда говорил, что серебряный – мой любимый цвет, потому что он напоминает мне о пространстве, но теперь это, кажется, прошло.

Еще один способ занимать побольше места – духи.

Я обожаю пользоваться духами.

Я не настолько сноб, чтобы придираться к тому, в каком пузырьке одеколон, но красивая упаковка производит на меня хорошее впечатление. Когда выбираешь красивый пузырек, у тебя прибавляется уверенности в себе.

Мне говорили, что чем светлее кожа, тем более легкие духи нужны. И наоборот. Но я не могу ограничиться одним диапазоном. (Кроме того, я уверен, что гормоны сильно влияют на то, как духи пахнут на коже – я уверен, что определенные гормоны могут заставить «Шанель № 5» пахнуть очень мужественно.)

Я всегда меняю духи. Если я использовал духи три месяца, я заставляю себя отказаться от них, даже если мне еще хочется ими попользоваться, чтобы каждый раз, когда я их буду нюхать в будущем, они должны напоминать мне эти три месяца. Я больше никогда не возвращаюсь к ним: они становятся частью моей постоянной коллекции запахов.

Иногда на вечеринках я пробираюсь в ванную, только чтобы посмотреть, какие у хозяев одеколоны. Ни на что другое я не смотрю – я не шпионю, – но я не могу не проверить, нет ли каких-нибудь неизвестных духов, которые я еще не пробовал, или наоборот, старых любимых, которые я давно не нюхал. Если я вижу что-нибудь интересное, я не могу удержаться от того, чтобы ни воспользоваться этими духами. Но тогда весь остаток вечера я жутко боюсь, что хозяин или хозяйка принюхаются ко мне и заметят, что я пахну как некто-им-знакомый.

Из пяти чувств обоняние ближе всего к полной власти прошлого. Запах действительно перемещает во времени. Зрение, слух, осязание и вкус определенно не обладают такой властью, как обоняние, если хочешь, чтобы все твое существо на секунду вернулось к какому-нибудь воспоминанию. Обычно я этого не хочу, но поскольку у меня есть запертые в пузырьках запахи, я могу контролировать ситуацию и нюхать только те из них, которые хочу и когда хочу, чтобы вызвать те воспоминания, которые соответствуют моему настроению. Только на секунду. В обонятельной памяти хорошо то, что возвращение в прошлое прекращается, как только ты перестаешь нюхать, поэтому нет печальных последствий. Это прямой способ оживить воспоминания. У меня теперь набралась очень большая коллекция наполовину использованных одеколонов, хотя я начал душиться только в начале 60-х. До этого в моей жизни присутствовали только те запахи, которые достигали моего носа случайно. Но позже я понял, что мне нужно что-то вроде музея запахов, чтобы определенные запахи не потерялись навсегда. Я любил запах, который когда-то был в фойе Театра Парамаунт на Бродвее. Я закрывал глаза и глубоко вдыхал каждый раз, как там оказывался. А потом театр снесли. Я могу сколько угодно смотреть на фотографию его фойе. Ну и что? Я никогда не смогу его понюхать. Иногда я представляю себе книгу по ботанике из далекого будущего, в которой будет говориться что-нибудь вроде: «Сирень в настоящее время вы­мерла. Считается, что ее запах похож на ..?», а дальше что они скажут? Может, им удастся передать запах химической формулой. А может, это уже сделано.

Раньше я боялся, что в конце концов перепробую все хорошие одеколоны, и не останется ничего кроме таких как «Грейпфрут» или «Мускус». Но теперь, когда я побывал в р rо- fumeria в Европе и увидел, сколько у них там одеколонов и духов, я больше не волнуюсь.