Января 1893. Петербург

Многоуважаемая Любовь Яковлевна!

…Из всех беллетристов я самый ленивый и самый ненадежный.

Если посчитать количество опубликованных страниц да прибавить бесчисленные (иногда очень длинные) письма, то, весьма вероятно, Чехов окажется самым продуктивным русским писателем. Однако этот “самый ленивый” успевал еще кое-что.

ЧЕХОВ — СУВОРИНУ

Февраля 1893. Мелихово

В прошлом году у меня было больше тысячи больных, успел зарегистрировать 600.

Лечил всех. А на записи иногда не хватало ни сил, ни времени.

ЧЕХОВ — МИЗИНОВОЙ

27 марта 1894. Ялта (за год до “Чайки”)

Ни на одну минуту меня не покидает мысль, что я должен, обязан писать. Писать, писать и писать. Я того мнения, что истинное счастье невозможно без праздности. Мой идеал: быть праздным и любить полную девушку. Для меня высшее наслаждение — ходить или сидеть и ничего не делать… Между тем, я литератор и должен писать даже здесь, в Ялте.

…У пьес особая судьба. У них больше шансов попасть в историю, чем у прозы и поэзии.

Мало кто перечитывает Тургенева, Некрасова… Но пьесы ставят снова и снова.

Вот их ставит Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд, Стреллер, Брук, Штайн, Эфрос, Товстоногов, Фоменко, Туминас… Вот их играет любимая Комиссаржевская, вот их играет любимая Бабанова, Доронина, Яковлева, Чурикова… МХТ — в 1910-х, Таганка и БДТ— в 1970-х, Фоменки — в 1990-х… В каждой стране, в каждом времени это делают любимые актеры и режиссеры. И от этого пьесы живут, как жемчуг, который умирает в шкафу, но сияет, если носить на груди.

Обаяние пьес растет, и соблазнительность их растет, и, конечно, известность, популярность, притягательность для спекулянтов.

Идешь на Высоцкого — попадаешь в “Вишневый сад”, идешь на Евстигнеева, Неёлову, Миронова, Максакову, Юрского, Доронину, Литвинову, Маковецкого — попадаешь туда же или к трем сестрам, или к дяде Ване… И от этого пьесы (и автор!) снова и снова взлетают над городом и миром, и над толпой.

	Яростный Костя Треплев (Александр Зотов) оскорбляет свою мать. Аркадину невероятно сильно и ужасно смешно играла Екатерина Васильева. На столике — мышеловка (из “Гамлета”?). 1989. Театр “Около”. Режиссер Юрий Погребничко. фото: Виктор Баженов

ЧАСТЬ VI.

Каков читатель — таков и писатель

Способ тогда знали.
Фирс.

Король Клавдий (в “Гамлете”) пытается молиться, но у него не получается.

КЛАВДИЙ. Всем сердцем рвусь, но не могу молиться…

На мне печать древнейшего проклятья.

Кто его проклял? Что за печать? Почтовый штемпель? Всем, кто читал Библию, ясно: его мучает не столько совесть, сколько страшный грех братоубийства, грозит ад. Но кто не читал — не знает, что первое убийство совершил Каин, убил своего родного брата Авеля и за это был проклят, и на лбу его появилась каинова печать.

Шекспир рассчитывает на публику. Она (надеется он) читала Библию. И Пушкин рассчитывает на просвещенных читателей, и Чехов. А Немирович-Данченко сомневается:

НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО — ЧЕХОВУ

Декабря 1898. Москва

…У нас за кулисами царило какое-то пьяное настроение. Все целовались, кидались друг другу на шею. Вместе с тем трепетали за то, что публика слишком мало литературна, мало развита, испорчена дешевыми сценическими эффектами, не подготовлена к высшей художественной простоте, чтоб оценить красоты “Чайки”.

Сегодня авторы и не рассчитывают на такого читателя, и не умеют так писать. Этот способ требует, чтобы и автор мог сделать, и читатели могли понять. А предлагать орехи беззубым…

Домашний экран губителен еще и тем, что всё показывает; у ребенка не вырастает воображение. Отмирает, как ноги-ниточки у тех, кто не ходит.

А прежде надо было всё вообразить: и Кощея, и Бабу-Ягу, летящую на помеле, и сами росли крылья фантазии. А теперь (у ТВ) растут бройлеры. Никогда не взлетят. И есть опасение: бройлеры никогда не вырастят летающих.

Они недолюбливают (а часто ненавидят) настоящую литературу. Во-первых, надо думать; во-вторых, это — зеркало, в котором каждый видит свою физиономию (без косметики, без прикрас), а это не самое приятное зрелище. Писатель хочет нравиться, но быть зеркалом — значит, раздражать. В то же время быть зеркалом — долг.

ГАМЛЕТ. Цель театра во все времена: держать зеркало перед природой, показывать доблести её истинное лицо и её истинное — низости, и каждому веку истории — его неприкрашенный облик.

И Тригорина мучает этот долг. В его разговоре с Ниной есть важное место:

ТРИГОРИН. Я никогда не нравился себе. Я не люблю себя как писателя. Я люблю вот эту воду, деревья, небо, я чувствую природу… Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до мозга костей.

…Мы привыкли думать, будто Мопассан — это пышки-проститутки, адюльтеры, игривое сексуальное чтиво для созревающих подростков. Но вот, что он пишет про “общество”:

“Существует ли что-нибудь ужаснее разговоров за табльдотом? Я живал в гостиницах, я познал, что такое человеческая душа, высказывающаяся там по всей своей плоской сути. Право, нужно принудить себя к высшей степени безразличия, чтобы не заплакать от горя, отвращения и стыда, слушая, как говорит человек. Человек, обыкновенный человек, состоятельный, известный, почтенный, уважаемый, ценимый, довольный самим собой, — он ничего не знает, ничего не понимает, а говорит об интеллекте с удручающей гордостью.

Послушайте-ка их за столом, этих несчастных! Они разговаривают! Они разговаривают искренне, доверчиво, мягко и называют это – обмениваться мыслями. Какими мыслями? Они сообщают, где они гуляли: “дорога была прелестна, но на обратном пути стало немного свежо»; “кухня в гостинице неплоха, хотя ресторанная пища всегда немного возбуждает». И они пускаются в рассказы о том, что сделали, что любят, во что верят!

Мне чудится, что я вижу в них всю мерзость их души, словно чудовищный зародыш в банке со спиртом. Я присутствую при медленном развертывании общих мест, постоянно ими повторяемых, чувствую, как из этих складов глупости падают слова в их дурацкие рты, а изо ртов – в ленивый воздух, доносящий их до моих ушей.

Все их представления о боге, о неискусном боге, который неудачно творит, выслушивает наши признания и записывает их; все их отрицания бога, основанные на земной логике, аргументы за и против, история религиозных верований; утверждения и сомнения, все ребячество принципов; хищная и кровавая ярость изобретателей гипотез, хаос споров, все жалкие усилия этих несчастных существ, не способных что-либо постичь, — все доказывает, что они попали в этот столь ничтожный мир единственно для того, чтобы пить, есть, рожать детей, сочинять песенки и для времяпрепровождения убивать себе подобных.

Только едят, пьют, спят, потом умирают... родятся другие, и тоже едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери...»

Это Мопассан “На воде”, но, извините, последний абзац — это слова Андрея Прозорова из пьесы “Три сестры».

А вот Мопассан пишет о войне и армии:

“…объединяться в четырехсоттысячные людские стада, без отдыха маршировать день и ночь, ни о чем не думать, ничему не учиться, ничего не знать, ничего не читать, никому не приносить пользы, гнить в грязи, спать в слякоти, жить, как скотина, в непрерывном отупении, грабить города, жечь деревни, разорять народы, а затем встречаться с другим таким же скопищем человеческого мяса, обрушиваться на него, создавать озера крови, равнины наваленных тел, смешанных с размокшей и обагренной землей, нагромождать груды трупов и остаться без рук и ног, с расколотым черепом, без выгоды для кого-либо издохнуть где-нибудь в поле, в то время как твои старые родители, твоя жена и дети умирают с голоду… Люди войны — это бедствие мира.»

Это Мопассан “На воде”, милочка. Вот какая книга лежит в “Чайке” на крокетной площадке. Вот, что они читают за семейным столом. И понятна зависть Тригорина: он хочет быть “как Мопассан”, рыбу ловит. Но вот так писать…

Когда Тригорин жалуется на тяжкую долю беллетриста словами Мопассана, Чехов не совершает плагиат (тайное хищение чужого текста). Книга названа — “На воде” — и открыто лежит на сцене.

Тригорин не вор. Он просто прочел у Мопассана свои мысли, но уже хорошо сформулированные; впитал.

…себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть…

Но ведь не очень-то чужую. Мы рассказываем анекдот, не претендуя на авторство. Наоборот: стараемся не менять ни единого слова; а тот, кто затягивает, размазывает, добавляет детали, — выглядит занудой и дураком.

Принято считать, что Тригорин это Чехов (или Потапенко — второстепенный литератор, приятель Чехова). Но если Тригорин “читает из Мопассана”, то, может быть, он Мопассан?

Главная страсть Тригорина — рыбалка.