Глава 3. ливрея разврата 6 страница

О берлинском Тиргартене говорится: «Это роща любви, где свет и мрак (как на Пафосе) сочетаются странным и приятным образом, где мыслитель и сладострастник находят богатый материал для беседы. Сюда, как к гробу Магомета, из всех концов города паломничают, охваченные желанием, целые караваны женщин и рыцарей».

Аналогичные описания имеются у нас и относительно большинства больших бульваров и скверов других крупных европейских городов.

При поверхностном взгляде легко можно прийти к заключению, что и большая часть клира откровенно цинично участвовала в господствующей кругом безнравственности, что представители церкви не только не задерживали развитие разврата, а прямо содействовали этому. Но как только мы станем вглядываться в положение вещей, нам придется установить такие же значительные и столь же принципиальные различия, как при оценке половой нравственности в разных классах населения.

Только вполне определенные слои духовенства открыто участвовали во всеобщей оргии непристойности. А именно все высшее духовенство и в значительной степени определенные монастыри. Что же касается остальной части духовенства, большой массы священства, то можно говорить лишь об индивидуальных случаях, число которых, впрочем, относительно велико, так как безбрачие то и дело побуждало к использованию удобных шансов, а этих последних ни у кого не было в таком количестве, как у католического священника.

Несколько более сложны причины разврата, царившего в целом ряде монастырей, в особенности женских, хотя и их вскрыть не так уж трудно. Позволим себе сначала просто констатировать факты. Во всех католических странах появляется тогда значительное количество женских монастырей, бывших, без преувеличения, настоящими домами разврата. В них царили беззаботность и непринужденность.

Суровые орденские уставы в этих монастырях часто были только маской, так что в них можно было всячески развлекаться. Монашенки могли почти беспрепятственно предаваться галантным похождениям, и начальство охотно закрывало глаза, если поставленные им символические преграды открыто игнорировались. Монашенки увековеченного Казановой монастыря в Мурано имели друзей и любовников, обладали ключами, позволявшими им каждый вечер тайком покидать обитель и заходить в Венеции не только в театры или иные зрелища, но и посещать petites maisons своих любовников. В будничной жизни этих монахинь любовь и галантные похождения даже главное занятие: опытные совращают вновь постриженных, а услужливые среди них сводят последних с друзьями и знакомыми, подобно тому как сводня снабжает своих клиентов новым товаром.

Монашенки этой обители — наиболее утонченные жрицы любви, они не только участвуют во всевозможных оргиях, но и сами устраивают оргии, и притом с такой изысканностью, которая может родиться лишь в голове отъявленнейшего развратника. Даже в приемной они идут навстречу своим поклонникам, хотя здесь дело не заходило, разумеется, дальше флирта жестами. Не только Казанова рисует нам господство таких нравов в монастыре в Myрано. Уже полстолетием раньше саксонский кронпринц Август нашел в этой обители такой же рафинированный культ Приапа.

Можно было бы привести такие же данные относительно целого ряда других итальянских, а также и французских женских монастырей. Пфальцграфиня Луиза Олландина, игуменья монастыря в Монбюйссоне, производит на свет в монастыре не менее четырнадцати детей, как говорили, от разных отцов. И это не только не заставляло краснеть даму, напротив, она открыто гордилась своей плодовитостью.

Как видно, подобные учреждения имели общим с монастырями только имя, так как были на самом деле официальными храмами безнравственности. И это вполне совпадает с теми изменившимися, то есть новыми, целями, которым начинали с XVI столетия все более служить женские монастыри. Монастыри постепенно превращались из приютов для бедноты в пансионы, куда дворянство отправляло на содержание не вышедших замуж дочерей и вторых сыновей. Именно такие монастыри, в которых находились дочери знати, обыкновенно и славились царившей в них или терпимой в них свободой нравов.

Так как подобные монастыри служили исключительно интересам дворянства, то они были не только своего рода богадельнями для не вышедших замуж дворянок, но и служили целому ряду других потребностей господствующих классов. Нервирующая обстановка постоянных праздников вызывала потребность во временном покое и отдыхе, а где их лучше обрести, как не в монастыре. Некоторые обители становятся, таким образом, своего рода санаториями, куда уединялись на время отдохнуть от утомления, вызванного слишком рассеянной жизнью.

Природа неизменно ставит как индивидуальной жажде наслаждения, так и индивидуальной способности наслаждаться определенные границы.

Если же личность требует или отдает больше, чем позволено этими, так сказать, естественными границами, то она может достигнуть этого лишь при помощи искусственных возбудителей. В такие эпохи, когда культ чувственности господствует над всеми остальными жизненными интересами, эти искусственные возбуждающие средства всегда играют большую роль в жизни как индивидуумов, так и всего общества, и потому они никогда не были в таком ходу, как в век старого режима. Эти возбудители имели целью «сделать всех богатых людей машинами сладострастия».

Эта цель была достигнута тем, что наука все более победоносно вторгалась в эту область. Фантастические любовные напитки и симпатические средства, бывшие в ходу в Средние века, дополнялись действительными эротическими и косметическими средствами. В особенности последние скоро сделались столь необходимыми, что ни одна женщина не хотела от них отказаться, так как их возбуждающее влияние позволяло им теснее приковать к себе мужчин... Румяна и духи употреблялись не только всеми слоями мещанства, но и крестьянками, которые пользовались ими даже усерднее других. Крестьянка так же белила и румянила лицо в духе времени и обрызгивала платье духами. Кто не имел средств на покупку дорогих румян и эссенций, довольствовался более дешевыми суррогатами, а кто был совсем без средств, тот употреблял по крайней мере кирпичный порошок и примитивным образом собственноручно состряпанные духи.

H. Лайкре. Бурный любовник

Что известные растительные и животные запахи усиливают желание мужчины обладать женщиной, от которой эти запахи исходят, знает каждый из опыта, знали еще древние. Чем более люди понимали, что с определенными запахами ассоциируются совершенно особые эротические представления, тем более использование этих воздействий становилось особой наукой.

Стройная или слишком стройная женщина пользовалась резко возбуждающими запахами, как амбра или мускус, так как они позволяли ей казаться полнее и потому желаннее. Напротив, пышная женщина употребляет духи, полученные из цветов на нежных стеблях, так как она сама кажется тогда эфирнее. Эта наука, доведенная ныне до утонченнейшего совершенства женщиной в союзе с химией, снова получает значительное развитие в XVII и XVIII вв., после того как в Средние века ее хотя и не забыли совершенно, но разучились ею пользоваться или пользовались лишь очень неумело. Впрочем, и в XVII в. вновь постигли лишь главные пункты этой науки. Зато пользовались ими тем более расточительно. К надушенным подушечкам, которые носили вокруг шеи на груди, присоединились сильно надушенные перчатки и чулки. В конце концов духами пропитывались все части костюма, так что женщина была положительно окутана целым облаком запахов.

Чрезмерное употребление духов и румян в XVIII столетии имело и другие побудительные причины. Главная и важнейшая состояла в желании заглушить неприятные испарения, исходившие тогда решительно от всех и каждого. В настоящее время мы едва ли можем иметь верное представление об этом. Век элегантности был в то же время и веком отвратительной нечистоплотности. Внешний блеск и чарующий аромат были во всех отношениях не более как замазкой. Люди совершенно разучились рационально умываться. Людовик XIV довольствовался тем, что по утрам слегка обрызгивал руки и лицо одеколоном — этим ограничивался весь процесс умывания. Зато от него и воняло на десять шагов так нестерпимо, что могло стошнить, как ему однажды в минуту раздражения заявила госпожа Монтеспан.

Так как огромные прически требовали нескольких часов работы, то женщины перестали каждый день подвергаться процедуре причесывания, и даже знатные дамы причесывались только раз в неделю или в две недели. Большинство же женщин среднего и мелкого мещанства, как достоверно известно, причесывались даже раз в месяц. Неудивительно поэтому, что волосы женщин кишели насекомыми и отдавали запахом испортившейся помады. Ко всему этому присоединялся еще нехороший запах изо рта, так как уход за зубами был тогда совсем неизвестен, и у большинства зубы были плохие или гнилые.

Не менее серьезные причины побуждали многих прибегать к румянам и белилам. Они служили не только для того, чтобы создать определенный цвет лица, но и для того, чтобы скрыть следы оспы, безобразившие в XVIII столетии большинство лиц, а также симптомы и следы венерических болезней. На фоне всех этих причин возбуждающее воздействие маскирующих средств почти не идет в счет. Наряду с этими косметическими средствами, возбуждающими, между прочим, и эротическое чувство, существовал еще целый ряд средств, исключительно служивших цели усилить это последнее... К числу наиболее невинных средств относится целый ряд специй и деликатесов, эротическое воздействие которых постепенно было постигнуто. Встречается немало списков подобных яств, нередки и дискуссии на тему о том, какое из них более, какое менее действенно. Заметим, кстати: подобное стимулирующее воздействие приписывалось тогда и кофе, и потому советовали воздерживаться от него всем, кто не желал стать жертвой своих чувств.

Менее невинны были эротические яды, наиболее известные среди которых — кантариды, или шпанские мушки. Их примешивали в каплях к кушаньям или — еще чаще — принимали в виде конфет. Несмотря на огромную опасность, это средство было весьма в ходу. Любовник прибегал к нему, желая особенно отличиться, а робкий и застенчивый — желая превозмочь свое пониженное настроение, в особенности же им пользовались легионы тех мужчин, которые чрезмерными наслаждениями преждевременно ослабили свой организм. Большую роль играл этот яд и в деле взаимного совращения. Так как он действовал очень скоро, то было достаточно ловким движением опустить его в бокал с вином или предложить в виде конфеты, чтобы довести партнера до желательного состояния: женщину — до такой влюбленности, что она шла навстречу мужчине, а мужчину — в такое чувственное безумие, что он сломит всякое сопротивление, как бы мастерски оно ни было разыграно.

Женщины прибегали, и тайком, к такому возбуждающему средству, как «любовные пилюли», как тогда выражались, или для того, чтобы придать себе в известные минуты «нежное выражение», или чтобы заранее прийти в надлежащее настроение и не разочаровать ожиданий и надежд мужчины. Госпожа Помпадур прибегала к таким «любовным пилюлям», когда она, по собственному выражению, стала «холодной, как утка», и этим скорее отталкивала, чем привлекала короля-любовника. Многие дамы принимали их даже непрестанно, чтобы постоянно и явно обнаруживать свою готовность к галантным похождениям, столь ценимым эпохой.

Наиболее распространенным и, по-видимому, надежным возбуждающим средством была, однако, флагеллация. Она встречается во все времена и была известна как Средним векам, так и эпохе Ренессанса. Однако здесь важно установить, является ли известная аномалия лишь мимолетной и случайной или же, напротив, массовой. Ибо в первом случае речь идет о патологической проблеме и место ей в учебниках медицины, и только во втором случае она — составная часть истории нравов. В эпоху абсолютизма флагеллация была, несомненно, социальным явлением, так как являлась неизменной составной частью общей половой жизни.

Везде пускали в ход розгу и совершенно открыто об этом говорили. Она — лакомство в области наслаждения, и люди гордятся тем, что сумели оценить это средство.

Многие мужчины регулярно посещали известные учреждения, чтобы или самим подвергнуться «розге», или насладиться возможностью подвергнуть этой процедуре молодых девушек и детей. Во всех домах терпимости существовали мастерицы этого дела, а в любом таком мало-мальски благоустроенном доме имелись, кроме того, так называемые комнаты пыток, где были собраны все инструменты, которые могли служить этой цели.

Флагеллация как важная составная часть общей половой жизни — прямо своего рода завоевание абсолютизма именно в том смысле, что абсолютизм возвел патологический случай в степень социального порока. Если иметь в виду логику развития и историческую ситуацию, то нетрудно понять это явление. Первый корень его лежит в развивавшейся после крушения Ренессанса тенденции упразднения творческого элемента в области чувственности, второй — в доведении чувственности до никогда не удовлетворенного и никогда не удовлетворимого желания под знаком галантности. Так как чрезмерно возбужденное желание требует большей силы, чем отпущено природой, то кнут должен ей помочь, так как удары по известным частям тела возбуждают половые центры.

Наконец, третья и важнейшая причина — возведение на престол женщины в качестве владычицы, предполагающее как естественное дополнение унижение мужчины. Глубочайшее унижение мужчины в обществе, построенном, по существу, на господстве мужчины, состоит, естественно, в том, что порядок выворачивается наизнанку и женщина получает право унизительным образом обращаться с мужчиной. А обращается она так унизительно с ним тогда, когда «наносит мужчинам удары розгой, как это делают с непослушными детьми».

Эти условия объясняют нам также, почему к флагеллации как к возбуждающему средству прибегали все возрасты и все слои населения.

До сих пор мы рассматривали «любовь» как самоцель. Однако в эту эпоху, как и во всякую другую, такая ее роль становится особенно важной только после выяснения вопроса: в какой степени любовь — средство для достижения цели, то есть простое средство расплаты?

В эпоху абсолютизма любовь не только ходячее средство расплаты, а такое, курс которого стоит выше всех остальных,

«Любовью» достигают состояния, влияния, прав, положения, могущества — словом, всего. Получить место, должность, почести можно легче всего путем «любви».

Кокетство и флирт служат в этой торговой сделке необходимой мелкой монетой, без которой никто не может обойтись. Этот факт вовсе не противоречит той большой роли, которую любовь играла в эту эпоху в смысле самоцели, а является лишь неизбежным коррелятом. Там, где любовь всеми ценится как высший объект наслаждения, она должна в такой же степени стать предметом торга, и притом главным предметом торга.

Сказанное имеет совершенно реальное, а не символическое значение, так как товарный характер любви выступает довольно открыто. Вместе с курсом, по которому оценивается «любовь» женщины или мужчины, падает и вообще значение их в глазах людей. Женщина, за благосклонность которой платят больше всего, пользуется и наивысшим почетом.

Это положение вещей находит свое характерное выражение в распространенном институте метресс. Мужчина содержит любовниц, даже когда женат. Жена в бесконечном количестве случаев не только жена, но вместе с тем и любовница другого, подчас третьего и четвертого мужчины, которые, в свою очередь, могут быть тоже женатыми. Любовь метрессы так же мало подарок, как и любовь мужа или жены, это заем, обыкновенно уплачиваемый звонкой монетой или в виде жалованья, или в виде тем более драгоценных подарков. И подобно тому как не секрет, что женщина — чья-нибудь метресса или что у мужчины есть любовницы, так не секрет и факт оплаты любви. Так как любовь перестала быть подарком, то, напротив, горделиво выставляют напоказ «сколько человек стоит или сколько он может платить».

Если в эту эпоху каждый обладающий средствами содержит любовницу, то это неизбежное следствие того, что брак носит чисто условный характер. Тем не менее было бы грубой ошибкой думать, что институт любовниц преследовал, хотя бы между прочим, цель соединить мужчину и женщину узами любви, совершенно отсутствовавшей в браке, носившем условный характер. Институт метресс служил только удовольствию, которого не было в освященных браком половых сношениях. А так как в эту эпоху половые отношения построены исключительно на чувственном наслаждении, то метресса незаметно превратилась в главную фигуру, стоявшую в центре всеобщего внимания. Не женщина вообще была возведена эпохой на престол, а женщина в качестве метрессы: с ней на престол взошла проститутка.

Если метресса была возлюбленной лишь в исключительных случаях, то, с другой стороны, как тип, она была формой, в которой только и можно было решить стоявшую тогда на очереди проблему галантности.

Галантность покоится на многообразии и разнообразии. Институт метресс позволял решить обе эти задачи. Любовниц можно менять, если угодно, каждый месяц и еще чаще, чего нельзя делать с женой, подобно тому как можно быть любовницей многих мужчин. Так как институт метресс столь удачно разрешал проблему галантности, то общество и санкционировало его: никакое позорное пятно на метрессу не ложилось. Это так же логично, как и то, что господствующие классы видели в этом институте исключительно им принадлежавшую привилегию. Конкубина-мещанка была в их глазах существом в высшей степени презренным. И так как в эту эпоху все сосредоточивалось вокруг абсолютного государя, то он имел специальное право содержать любовниц, и в княжеской метрессе кульминировали все тенденции этого учреждения. Государь без любовницы был понятием диким в глазах общества. Государи, индифферентные в половом отношении, содержали поэтому фиктивную метрессу, любовницу напоказ, как Фридрих I Прусский в лице графини Кольбе-Вартенберг.

Так как в культе метрессы кульминировал и весь культ женщины, то понятно, что он достигал своих чудовищных форм лицом к лицу с королевской любовницей. Обыкновенно она стояла выше даже законной супруги, часто не более как машины для производства наследников. Госпожа Монтеспан, знаменитая метресса Людовика XIV, имела в Версале двадцать комнат в первом этаже, тогда как королева занимала лишь одиннадцать во втором. Фридрих II, король Прусский, представитель так называемого Просвещения, покрыл стены замка Сан-Суси откровенными портретами своей любовницы, балерины Барберини, великолепный зал этого дворца был посвящен ее прославлению, а королева была изгнана со двора и не имела права даже издали смотреть на Сан-Суси. Это возведение любовницы государя в сан высшего божества выражалось теми почестями, которые обязательно ей оказывались.

Официальная метресса являлась, как равная, рядом с легитимными государынями в обществе. Перед ее дворцом стоял почетный караул, и часто она имела к своим услугам почетных фрейлин.

Подобным же образом чествовали официальных фавориток и при других дворах. Когда Август Сильный был избран королем польским, коронационная церемония превратилась в чествование тогдашней официальной фаворитки, графини Эстерле. Барон Пелльниц сообщает: «Получив диплом на избрание, король поехал в Краков, где короновался с большой пышностью. Графиня Эстерле сопровождала его. Коронация возлюбленного превратилась в своего рода триумф для нее. Она смотрела на всю церемонию из ложи, устроенной для нее в церкви, и было замечено, что, когда король направился к алтарю, он оглянулся на свою любовницу, точно желая сказать, что ей он будет курить фимиам и ей принесет в жертву свое сердце».

Даже государи и государыни других стран обменивались любезностями с официальной фавориткой. Ни Екатерина II, ни Фридрих II, ни Мария-Терезия не считали ниже своего достоинства посылать любезные письма идолу Людовика XV госпоже Помпадур.

Институт метрессы представляет собой поистине перевод на светский язык католического культа Марии. Мария выше Христа. Так выше и могущественнее монарха его метресса, ибо она властвует над ним, она его рок.

Тот, за кого Мария заступается перед Всевышним Судьей, может спокойно рассчитывать на милость неба. Кому сияет благосклонность фаворитки, тому сияют звезды жизни. Последствием этой исторической ситуации был так называемый режим метресс, придающий эпохе старого режима зловещую окраску.

Если мы можем вполне игнорировать огромные злоупотребления, к которым всюду приводило господство метресс, то для истории нравов тем важнее последствия, которые оно имело отчасти для всего населения, отчасти для значительных его слоев.

Так как подчинение воле женщины в эту эпоху находило свое высшее выражение в подчинении воле метрессы, то стать фавориткой было тогда для женщины наиболее выгодной, а потому и весьма желанной профессией.

Высшим же идеалом, достижимым для женщины, было, естественно, стать метрессой государя. Ежедневное зрелище безграничного могущества, которым располагала любовница государя, тот факт, что на всю ее родню и на всех ее знакомых сыпались, как из рога изобилия, богатства и почести, — все это соблазняло множество родителей серьезно считаться с такой возможностью и воспитывать своих дочерей так, чтобы они стали — как тогда выражались — «королевским лакомством».

В нашем распоряжении целый ряд данных. Так, например, Казанова говорит в одном месте своих мемуаров: «В гостинице, где я остановился, я встретил актрису по имени Тоскани, возвращавшуюся со своей молодой, очень красивой дочерью в Штутгарт. Она ехала из Парижа, где пробыла год, так как ее дочь обучалась характерным танцам у знаменитого Вестриса. Я познакомился с ней в Париже и, хотя и не обратил на нее особенного внимания, все же подарил ей маленькую болонку, ставшую любимицей ее дочери. Молодая девушка была настоящим сокровищем, и ей не стоило особого труда убедить меня сопутствовать им до Штутгарта, где я к тому же рассчитывал найти всевозможные развлечения. Мать горела нетерпением узнать, как найдет герцог ее дочь, которую она с детства предназначала для этого развратного государя».

Наиболее фанатично занималась подобными спекуляциями придворная знать. Вместе со своими феодальными занятиями дворянство лишилось и прежней энергии, и чувства собственного достоинства. Исполняя при дворе функции высших лакеев, оно незаметно переняло психику и нравы лакеев. Все родственники неимоверно горды, если красота дочери, жены или сестры оказалась способной возбудить желания государя. Каждая женщина только и думает о том, чтобы привлечь к себе взоры властителя. Все стараются очутиться в таком положении, чтобы сблизиться с королем, и каждую минуту готовы последовать его приглашению. О нравах, царивших при дворе Фридриха Вильгельма II, мы слышим из уст известного директора академии Шадова: «Весь Потсдам был не чем иным, как одним большим домом терпимости. Все семейства мечтали только об одном: иметь дело с королем, с двором. Все наперебой предлагали жен и дочерей. И усерднее всех предлагали представители высшего дворянства».

Ни одно преступление не казалось слишком страшным тем, кто хотел добиться и сохранить за собой выгоду «разделять королевское ложе». Для этого вступали в союз с небом и адом, заказывали мессы и продавали душу дьяволу. К последнему прибегали чаще, так как из лаборатории дьявола брались «медленно действующие» яды и «надежные» любовные напитки, играющие такую видную роль во всех придворных интригах. К репертуару дьявола относилась и отвратительная черная месса, во время которой приносили в жертву князю тьмы маленьких детей в расчете подчинить себе его волю. На подобные эксперименты тратили огромные деньги, зная, что в случае удачи они принесут хороший процент.

Госпожа Монтеспан предложила отравительнице Вуазен не более и не менее как миллион ливров, если она доставит ей порошок, способный устранить всех любовниц Людовика XIV — прежних и будущих — и навсегда привязать к ней короля. Если г-жа Монтеспан действовала такими средствами против соперниц Лавальер и Фонтанж, то такие же средства пускали против нее в оборот герцогиня Ангулемская, госпожа Витри и ее невестка, которые мечтали занять ее место.

Однако и здесь необходимо учитывать более глубоко лежащие мотивы, а именно мотивы классового господства. Было бы ошибкой считать эту борьбу за место королевской наложницы простым личным делом. Так как метресса пользовалась могуществом, то за каждой из этих дам всегда стояли известные политические группы. Фракция, стремившаяся захватить власть, хотела иметь на месте фаворитки своего человека. Другими словами, за гаремными ссорами часто скрываются политические распри эпохи. Более серьезные политические интересы и придают всем этим придворным интригам их страстность и их историческое значение. За вечными спорами между господствовавшими в данную минуту фаворитками и отдельными министрами или между дамами, боровшимися за место фаворитки, столь обычными и нескончаемыми при французском дворе начиная с середины XVII в., стояла в конечном счете борьба все более крепнувшего парламента против королевского самодержавия. Министр Людовика XV герцог Шуазель был сторонником госпожи Помпадур и противником госпожи Дюбарри, но не потому, что последняя совращала короля к безнравственной жизни, тогда как при Помпадур царили «благородство и пристойность», а потому, что Помпадур служила партии парламента, олицетворенной в герцоге, тогда как Дюбарри была доверенным лицом и ставленницей иезуитов.

Здесь отражается, стало быть, важнейший политический поединок эпохи. Что политическая борьба облеклась именно в такой идеологический покров, коренится в самом существе абсолютизма. Эта его сущность обусловливала то, что великие исторические проблемы должны были облекаться в довольно грязные одежды.

В эпоху, когда продажно большинство женщин, не менее продажен, естественно, и мужчина. И потому в эпоху абсолютизма рядом с институтом метресс встречается другое характерное и чрезвычайно обычное явление — муж, соглашающийся из материальных соображений на такую роль жены.

Множество мужчин относились снисходительно к внебрачным любовным связям жен не только из удобства или равнодушия, не только из рафинированности, так как запах проститутки, исходивший от жены, действовал возбуждающе на их переутомленную чувственность, а потому, что тело жены было для них товаром, ее любовь — капиталом, приносившим больший процент, чем всякий другой капитал.

На продажности жены и матери строилось немало домашних хозяйств, чаще же она служила подсобным средством, позволявшим семье тратить больше, чем она могла, занять таким образом положение в обществе, которое труд рук или ума мужа никогда не мог бы для нее создать. Любовник одевал свою метрессу, подносил ей украшения, дававшие возможность блистать в обществе, и под видом займа, о возврате которого не думала ни одна из сторон, он, кроме того, оплачивал наличными оказанные ему любовные услуги. Это тем менее удивительно, что в ту эпоху обычной фигурой был профессиональный авантюрист, игрок и мошенник во всех возможных видах, торговавший женой, а когда она становилась для этого слишком старой, то и красотой дочери.

Узаконение метрессы как общественного института узаконивало и рогоносца. Последний все более переставал быть комическим лицом. Напротив, его прославляли как единственный прочный фундамент крепкого семейного счастья и как лучший фундамент, который только можно выбрать. Комическим лицом был лишь тот муж, который сделался рогоносцем против желания. А отсюда следует, что звание рогоносца становилось в эту эпоху своего рода профессией.

Этот тип также встречается во всех классах. «Придворный женится на любовнице государя, чиновник — на любовнице начальника, слуга — на любовнице господина». В эту эпоху подобный тип был даже неизбежной фигурой. В нем нуждались в тысяче случаев: чтобы восстановить честь дамы и поднять ее в глазах общества, чтобы узаконить незаконных детей, чтобы удобнее вдвоем наслаждаться. В качестве жены обер-амтмана или пастора какой-нибудь граф всегда мог иметь возле себя хорошенькую особу, доставленную ловким сводником, и притом так, чтобы она не стесняла его, а мужа можно было, в крайнем случае, обязать воздержаться от своих супружеских прав. Ибо и на это нередко соглашался интересующий нас тип, если только он умел соблюдать свои интересы. Упомянем как о наиболее известном историческом примере о сообщаемом Пелльницем договоре, по которому барон Эстерле уступал свою жену курфюрсту Саксонскому Августу. В этом трактате говорится: господин фон Эстерле «обязан совершенно отказаться от своих супружеских прав и никогда не находиться в супружеских сношениях с женой», если же у жены будут дети, сыновья и дочери, то «он обязан их усыновить, и они должны носить имя и герб графа Эстерле».

Первым условием повышения в чине чиновника была часто обязанность жениться на отставной метрессе начальника, от которого зависело это назначение. А если принять во внимание массовое использование некоторыми господами любовниц, то неудивительно, что существовали целые феодальные округа, где вообще какое бы то ни было место можно было получить, только женившись на гаремной даме властителя округа. Кто на это был неспособен или не имел денег купить себе место, тот всю жизнь тщетно ждал декрета. Однако нужда делала большинство благоразумными, а в некоторых пробуждала и прямо желание очутиться в таком положении.

Один швабский пастор писал своему коллеге: «Жениться на беременной метрессе патрона кажется многим высшим счастьем, которое только может выпасть на их долю». Особенно часто слышим мы, что именно таким путем добивались места священники. «Попадья брала уроки конфирмации на ложе господина графа» — эта фраза была долгое время на юге Германии очень популярной поговоркой.