Политика авторства: обитатели

Реставрация тем не менее старается преобразовать эту еретичность в новую культурную ортодоксию. У консервации своя логика. Даже распределенные вне патримониальных храмов памяти и отданные в распоряжение обитателей, отреставрированные объекты превращаются в музейные экспонаты. Их рассеивание снова работает на распространение музея за пределы его стен, на музеификацию города. Речь не о том, что музей - это вирус какой-то заразы или что его можно сделать пугалом или козлом отпущения. Музей часто исполняет роль лаборатории, он идет впереди городского планирования[13]. Но он функционирует по своим законам. Он скрывает от пользователей то, что представляет зрителям. Он берет начало в театральном, педагогическом и/или научном акте, который изымает объекты из их обыденного бытия (вчерашнего или сегодняшнего) и предлагает эти объекты как забаву для любопытных, источник информации или предмет анализа. Музей заставляет их переходить из одной системы практик (или из одной сети тех, кто отправляет практики) в другую. Используемый для целей городского планирования, этот инструмент производит ту же подмену адресов: он отбирает у обычных жителей здания, которые после обновления предназначаются уже для других клиентов или другого использования. Речь идет уже не о самих обновленных объектах, а о тех, кто получает выгоду от обновления.

Если отвергнуть логику консервации, то какую другую гипотезу можно предложить? Кто выигрывает, когда музей отступает? Закон рынка. Такова альтернатива, которая представлена государству и парижскому муниципалитету: они должны либо поощрять институты сохранения (более или менее педагогические), публичные (музеи) или частные (ассоциации или хобби разных типов), или войти в систему производства-и-потребления (агентства недвижимости, строительные компании, архитектурные бюро). Согласно этой второй гипотезе, музеумическое «извлечение» (здания изымаются из сферы частного заселения, чтобы быть трансформированными в публичную театральную институцию) может быть замещено экономическим незаконным присвоением (здания отбираются у бесправных обитателей с тем, чтобы их улучшить и продать более подходящим покупателям). За последние несколько лет у нас есть около двадцати примеров такого рода: квартал Марэ, рю Муфтар, квартал Ле-Аль и так далее. Такая городская реставрация является «реставрацией» социальной. Она возвращает буржуазию и классы профессионалов обратно в некогда поврежденный, а теперь отремонтированный район. Рента растет. Население меняется. Обновленные кварталы превращаются в гетто для обеспеченных людей, а выскабливающая деятельность агентств по недвижимости - в «сегрегационные действия»[14].

Политику реновации разыгрывают «консервационисты» и «торговцы». Некоторые правила нацелены на то, чтобы помочь одной группе ограничить или контролировать другую. В эти силовые отношения вмешиваются и некоторые посредники. Особенно прославился в этом деле Департамент мостов и дорог (Le Corps des Ponts et Chaussees), который не спеша выкраивал себе по кусочкам империю посреди джунглей - во имя прогресса и ради технократов, сбежавших и от идеологической узости консервации, и от негармоничного прагматизма рынка. Но сперва «посредники», чтобы снискать себе это положение, должны ратовать за практику реставрации.

Экономика реставрации собственными методами стремится отделить места от тех, кто осуществляет в них свои практики. Незаконное присвоение субъектов следует за обновлением объектов. Больше, чем дурные намерения, к этому подталкивает сама логика аппарата (технического и научного), который выстраивается за счет отсечения субъектов от обращения с объектами. В таких особых случаях неудивительно, что технические администраторы столь сильно заинтересованы в зданиях и столь слабо в их обитателях. Или что, например, во время экономических кризисов, которые требуют борьбы с разрушением уже существующих зданий, они придают предметам, способным сопротивляться времени, то значение, в котором отказывают пожилым людям. Они выбирают и управляют тем, что связанно с их профессией, - производством или реставрацией объектов.

Они подчиняются этому правилу в точности, как терапевтические институции. Реновация участвует в медикализации власти, процессе, который никогда не прекращался на протяжении последних двух веков. Власть становится все более и более «ухаживающей». Она берет на себя ответственность за здоровье социального тела и, следовательно, за его психические, биологические и урбанистические болезни. Она ставит себе эту задачу и наделяет себя правом лечить, защищать, образовывать. Переходя от индивидуального тела к телу городскому, терапевтическая власть не изменяет своих методов. Она лечит органы и системы циркуляции, сбрасывая людей со счетов. Просто вместо больной печени берется разрушенный квартал. В этом расширенном медицинском управлении незаконное присвоение субъектов остается предварительным условием для реставрации тела. Таким образом, поврежденные городские части помещаются под надзор, отделяются от обитателей и передаются на сохранение, в сектор недвижимости или в руки специалистов из дорожного департамента. Это - больничная система.

Вместе с введением терапевтических отношений пока еще маргинально, только внутри поля медицинской технократии, возрождается и динамика отношений между городскими обитателями и специалистами. Она вводит в игру властные отношения между гражданами, которые должны быть равны перед законом. Сюда вмешивается политика, которая выходит далеко за положенные ей рамки и контролирует любые экономические действия. Многие проекты и достижения демонстрируют, как можно информировать и консультировать обитателей через местные власти; как квартальные ассоциации (например в квартале Гийемино) могут участвовать в принятии решений или как (французское) государство или город могут защищать жильцов от изгнания, угрожающего им в результате реновации. В 1979 году, выступая по делу квартала Сен-Март, парижский советник, месье Леон Кро, объявил:

«…владельцы, желающие получить выгоду от субсидий города или государства, должны подписать соглашение, которое убережет жильцов от слишком высокого поднятия арендной платы […] пострадавшие жильцы получат выгоду от персональных жилищных пособий»[15].

Конечно, ни одна подобная мера не бывает полностью удовлетворительной. Кроме того, что этот план предполагает прошения с нашей стороны как налогоплательщиков, которые вынуждены платить за такие субсидии (кто платит и за кого?), - ведь он подталкивает владельцев обращаться к мальтузианским арендным практикам. Для выработки наилучшего решения необходимы политические дебаты.

В виду того, что политика вдохновляется принципом: «национальное наследие [должно] стать делом всего французского народа»[16] (как сказал Ж.-П. Лека), нужно сделать акцент на частной, но фундаментально важной, его составляющей, а именно на праве на творчество, другими словами, на независимости от драконовских законов, вводимых некоторыми специалистами. Обитатели, особенно бедные, не имеют, согласно закону, права оставаться в своих жилищах, но они имеют право выбирать собственную эстетику. Однако на деле их «вкус» систематически принижается, а вкус специалистов превозносится. «Народное» искусство по-прежнему возносится до небес, но только тогда, когда включает в себя прошлое или подоплеку событий, ставшую объектом любопытства[17]. Но почему тогда это уважение исчезает, едва дело касается живых рабочих и лавочников, как будто в настоящем они в меньшей степени художники, чем были в прошлом, или как будто нынешние планировщики и чиновники демонстрируют ошеломительную изобретательность? От крестьянского музея Альбера Демара в Шамплите[18] до музея «грубого искусства» (art brut) Мишеля Тевоза в Лозанне все, наоборот, доказывает необычайный поэтический талант этих артистичных обитателей города, презираемых инженерами-терапевтами.

Кроме всего прочего, урбанистическая футурология сама нуждается в том, чтобы эти непризнанные художники вернули себе авторство в родных городах. Быстрое распространение новых средств сообщения, от телевидения до компьютеров, будет предоставлять индивидууму все то, что палеотехника зарезервировала за элитой. Демократизация художественного выражения должна соответствовать демократизации техники. Как можно распространять последнюю, если первая цензурируется? Может ли культурный консерватизм союзничать с технологическим прогрессизмом? Эта противоречивая смесь, по несчастью, встречается достаточно часто (общий закон: культурный традиционализм компенсирует экономическое развитие в обществе). Но ведь это - растрата подлинного капитала нации или города, потому что его национальное наследие состоит не из объектов, которые он создает, но из творческих способностей и изобретательского стиля, который он проявляет, как это происходит в разговорном языке; хрупкая и множественная практика обширного ансамбля вещей, которыми манипулируют и которые персонализируют, используют заново и «поэтизируют». В конце концов, национальное наследие состоит из всех этих «способов оперирования вещами»[19].

Сегодня искусство состоит именно из них и признает их своим источников, как когда-то источником для него были творения африканцев и таитян. Артисты повседневности, творцы множества способов говорить, одеваться и жить - жалкие призраки в официально признанном современном искусстве. Городским планировщикам, все еще ищущим новую эстетику, давно пора признать эту ценность именно в них. Город уже является их постоянной и передвижной выставкой. Тысячи способов одеваться, двигаться, украшать и воображать лежат в основе изобретений, рожденных неизвестными воспоминаниями. Волшебный театр. Он состоит из бесчисленных жестов, которые используют лексикон, состоящий из продуктов потребления, чтобы дать язык странному и фрагментарному прошлому. Как жестикуляционный «идеолект», практика обитателей города создает в том же самом урбанистическом пространстве множество возможных комбинаций старых мест (тайн чьего-то детства или чьей-то смерти?) и новых ситуаций. Они обращают город в огромное хранилище памяти, где процветает множество поэтик.