Xv. переходя к сути дела

Суть такова: Европа утратила нравственность.
Прежнюю массовый человек отверг не ради новой,
а ради того, чтобы, согласно своему жизненному скла-
ду, не придерживаться никакой. Что бы ни твердила
молодежь о «новой морали», не верьте ни единому
слову. Утверждаю, что на всем континенте ни у кого из
знатоков нового ethos нет и подобия морали. И если
кто-то заговорил о «новой», значит, замыслил новую
пакость и ищет контрабандных путей *.

Так что наивно укорять современного человека
в безнравственности. Это не только не заденет, но
даже польстит. Безнравственность нынче стала шир-
потребом, и кто только не щеголяет ею.

Если отвлечься, как мы и делали, от пережитков
прошлого — христиан, идеалистов, старых либералов
и т. д.,— то среди современных альянсов не найдется ни
одного, который не исходил бы из убеждения, что за ним
числятся все права и ни единой обязанности. Не важно,
рядятся ли при этом в реакционеров или революционе-
ров: под любой личиной и при любом удобном случае
решительно отбрасывают обязанности и притязают,
сами не ведая почему, на неограниченные права.

Что бы ни одушевляло, все сводится к одному
и становится предлогом не считаться ни с кем и ни
с чем. Если кто-то играет в реакционера, то наверняка
для того, чтобы под видом спасения отечества и госу-
дарства сравнять с землей все остальное и с полным
правом топтать ближнего, особенно если тот чего-то
стоит. Но и в революционеров играют с той же целью:
наружная одержимость судьбой угнетенных и социаль-
ной справедливостью служит маской, освобождающей
от досадной обязанности быть правдивым, терпимым
и, главное, уважать человеческие достоинства. Я знаю

* Не знаю, найдется ли сейчас десяток людей, рассеянных по миру,
которые видят воочию ростки того, что со временем действительно может
стать новой моралью. И, уж конечно, не эти люди делают погоду.

ВОССТАНИЕ МАСС

немало людей, которые вступили в ту или иную рабочую
партию лишь затем, чтобы обрести внутреннее право-
презирать интеллигенцию и не смотреть на нее снизу
вверх. Что ж до диктатур, то мы уже налюбовались, как
там льстят толпе и топчут все, что выше ее уровня.

Отвращением к долгу отчасти объясняется и полу-
смешной-полупостыдный феномен нашего времени —
культ молодежи как таковой. Все от мала до велика
подались в «молодые», прослышав, что у молодых
больше прав, чем обязанностей, поскольку последние
можно отложить в долгий ящик и приберечь для зре-
лости. Молодость как таковую всегда освобождали от
тяжести свершений. Она жила в долг. По-человечески
так и должно быть. Это мнимое право ей снисходите-
льно и ласково дарят старшие. И надо же было насто-
лько одурманить ее, что она и впрямь сочла это своим
заслуженным правом, за которым должны последо-
вать и все прочие заслуженные права.

Как ни дико, но молодостью стали шантажировать.
Вообще мы живем в эпоху всеобщего шантажа, у кото-
рого два облика с дополняющими друг друга гримаса-
ми — угрозой насилия и угрозой глумления. Обе служат
одной цели и равно пригодны для того, чтобы людская
пошлость могла не считаться ни с кем и ни с чем.

Поэтому не стоит облагораживать нынешний кри-
зис, видя в нем борьбу двух моралей, или цивилиза-
ций,— обреченной и новорожденной. Массовый чело-
век попросту лишен морали, поскольку суть ее — всегда
в подчинении чему-то, в сознании служения и долга. Но
слово «попросту», пожалуй, не годится. Все гораздо
сложнее. Попросту взять и избавиться от морали не-
возможно. То, что грамматически обозначено как чис-
тое отсутствие,— безнравственность — не существует
в природе. Если вы не расположены подчиняться нрав-
ственным устоям, будьте любезны подчиниться иной
необходимости и velis nolis ¹⁷ жить наперекор им, а это
уже не безнравственность, но противонравственностъ.
Не просто отрицание, но антимораль, негатив, полый
оттиск морали, сохранивший ее форму.

Как же умудрились уверовать в антиморальность
жизни? Несомненно, к этому и вела вся современная
культура и цивилизация. Европа пожинает горькие
плоды своих духовных шатаний. Она стремительно

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

катится вниз по склону своей культуры, достигшей
невиданного цветения, но не сумевшей укорениться.

В этой книге я попытался обрисовать определенный
тип человека и, главным образом, его взаимоотноше-
ния с той цивилизацией, которой он порожден. Это
было необходимо потому, что персонаж моей книги
знаменует собой не торжество новой цивилизации,
а лишь голое отрицание старой. И не надо путать его
психограмму с ответом на главный вопрос — каковы же
коренные пороки современной европейской культуры.
Ведь очевидно, что ими в конечном счете и обусловлено
сегодняшнее преобладание этой человеческой особи.

Но такой ответ ввиду непомерной трудности воп-
роса выходит за рамки книги. Понадобилось бы раз-
вить во всей полноте ту концепцию человеческого су-
ществования, которая здесь едва намечена и звучит
побочно. Об этом говорится вскользь и вполголоса,
а скоро, быть может, придется кричать.

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

ПРИМЕТЫ ЛЮБВИ

Поговорим о любви, усло-
вившись, что о «любовных историях» мы говорить не
будем. «Любовные истории», самого неожиданного
свойства, то и дело случаются между мужчинами и же-
нщинами. Им сопутствует множество обстоятельств,
усложняющих их развитие до такой степени, что более
всего «любовным историям» можно отказать в том,
что действительно стоит называть любовью. Что мо-
жет быть заманчивее для исследователя, чем психоло-
гия «любовных историй», со всей их пестрой казуисти-
кой, однако нам будет непросто во всем разобраться,
если сначала мы не определим, что же такое любовь
сама по себе и как таковая. Кроме того, мы сузили бы
тему, сведя ее к рассмотрению любви, которую ис-
пытывают друг к другу мужчины и женщины. Тема

© Перевод В. Е. Багно, 1991 г. 350

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

неизмеримо шире, и Данте полагал, что любовь дви-
жет солнце и другие светила.

Даже если мы воздержимся от столь вселенского
охвата, нам следует учесть все многообразие проявле-
ний любви. Не только мужчина любит женщину, а жен-
щина любит мужчину; мы любим также искусство
и науку, мать любит своего ребенка, а верующий любит
Бога. Огромное множество и разнородность объектов,
подчиняющихся законам любви, сделают нас осмотри-
тельнее и не позволят счесть присущими любви те
особенности и свойства, суть которых, скорее, в приро-
де всевозможных любимых кем-либо объектов.

Последние двести лет очень много говорили о лю-
бовных историях и очень мало — о любви. И если все
эпохи начиная с добрых времен Древней Греции созда-
вали свои великие теории сердечных чувств, два по-
следних столетия ее лишены. Античный мир вначале
предпочел всем другим доктрину Платона, затем —
стоистическую. Средневековье освоило теории Фомы
Аквинского и арабов; восемнадцатый век усердно шту-
дировал теории душевных волнений Декарта и Спино-
зы. Все дело в том, что в прошлом не было ни одного
великого философа, который не считал бы себя обязан-
ным предложить собственную доктрину. В новейшее
же время не предпринято ни одной выдающейся по-
пытки систематизации чувств. И лишь недавние труды
Пфендера и Шелера¹ достойно продолжают тему.
Между тем наш духовный мир становится все сложнее,
а эмоциональные переживания — острее.

Поэтому-то мы не можем уже довольствоваться
этими старыми теориями аффектов. К примеру, то
определение любви, впитавшее древнегреческую тра-
дицию, которое мы находим у Фомы Аквинского,
очевиднейшим образом ошибочно. Согласно ему, лю-
бовь и ненависть — два проявления желания, влечения,
стремления к чему-то. Любовь — это стремление к че-
му-то хорошему, к хорошему в нем — concupiscibile
circa bonum; ненависть, или антистремление,— это не-
приятие чего-то злого, именно злого в нем —
concupiscibile circa malum. Мы видим здесь смешение
влечения и желания с чувствами и эмоциями, которым
грешила вся старая психология вплоть до XVIII сто-
летия. Смешение, которое напомнит о себе в эпоху

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Возрождения, впрочем претворившись уже в эстети-
ческую категорию. Так, Лоренцо Великолепный утвер-
ждал, что l'amore e un appetito di bellezza².

Это и есть одно из существеннейших отличий, кото-
рое надлежит осмыслить, чтобы от нас не ускользнуло
то, в чем заключается своеобразие любви и ее сущ-
ность. Наш душевный мир особенно щедр на любов-
ные порывы; не будет преувеличением даже счесть их
символом щедрости как таковой. К любви восходит
многое из того, что присуще человеку: желания, мысли,
волевые акты, поступки — все это, порождаемое любо-
вью, как урожай семенами, самой любовью не являет-
ся, однако подтверждает ее существование. Бесспорно,
что так или иначе нас влечет то, что мы любим; однако
столь же очевидно, что нас влечет и то, чего мы не
любим, что не затрагивает наших чувств. Хорошее
вино влечет нас, но любви не вызывает; наркомана
влечет наркотик и в то же время вызывает отвращение
связанными с ним опасными последствиями.

Но есть еще одна, более веская и тонкая причина
разграничивать любовь и желание. Собственно говоря,
желать чего-либо — это значит стремиться обладать
им, причем под обладанием так или иначе понимается
включение объекта в нашу жизненную сферу и превра-
щение мало-помалу в часть нас самих. Именно поэто-
му желание умирает тотчас после того, как удовлет-
ворено; обладание для него смерть. Напротив, лю-
бовь — это вечная неудовлетворенность. Желание
пассивно, и желаю я, в сущности, одного — чтобы объ-
ект желания устремился ко мне. Я живу в надежде на
притяжение ко мне всего сущего. И наоборот, в любви,
как мы еще убедимся, все проникнуто активным нача-
лом. Вместо того чтобы объект приближался ко мне,
именно я стремлюсь к объекту и пребываю в нем.
В любовном порыве человек вырывается за пределы
своего «я»: быть может, это лучшее, что придумала
Природа, чтобы все мы имели возможность в преодо-
лении себя двигаться к чему-то иному. Не оно влекомо
ко мне, а я к нему.

Августину Блаженному, одному из тех людей, раз-
думья которых о любви отличались особой глубиной,
по своему душевному складу, быть может, наделен-
ному наивысшей силой любви, подчас удавалось пре-

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

одолевать понимание любви как желания и влечения.
В минуту вдохновения он сказал: «Amor meus, pondus
meum; illo feror, quocumque feror» — «Любовь моя, бре-
мя мое; влекомый им, я иду повсюду, где я иду».
Любовь — это притяжение к любимому.
Спиноза попытался избежать ошибки и, оставив
в стороне влечения, искал любовным порывам и ненави-.
сти эмоциональное объяснение; согласно ему, лю-
бовь — это радость познания предмета любви. Любовь
к чему-то или к кому-то — это якобы не более чем
радость и одновременно сознание, что рады мы благо-
даря этому чему-то иди кому-то. И снова перед нами
смешение любви с ее возможными последствиями. Раз-
ве кто-нибудь сомневается, что предмет любви может
принести радость любящему? Однако столь же верно,
что любовь бывает печальной, как смерть, безысходная
смертная мука. Более того, истинная любовь лучше
познает саму себя и, если угодно, свою цену и свои
масштабы в страдании и мучениях, которые она прино-
сит. Влюбленной женщине огорчения, причиняемые ей
любимым, дороже бесстрастного прозябания. В пись-
мах Марианны Алькофарадо, португальской монахи-
ни ³, встречаем следующие признания, адресованные ее
неверному соблазнителю: «...в то же время я благодарю
вас в глубине сердца за отчаяние, которому вы причина,
и я ненавижу покой, в котором я жила, прежде чем
узнала вас». «...Я нашла хорошее средство против всех
этих зол, и я быстро освободилась бы от них, если бы не
любила вас более; но, увы! что за средство! Нет,
я предпочитаю страдать еще более, чем забыть вас. Увы!
от меня ли это зависит? Я не могу упрекнуть себя в том,
чтобы я хоть на одно мгновение пожелала не любить вас
более; вы более достойны сожаления, чем я, и лучше
переносить все те страдания, на которые я обречена,
нежели наслаждаться убогими радостями, которые да-
ют вам ваши французские любовницы». Первое письмо
кончалось словами: «Прощайте, любите меня всегда
и заставьте меня выстрадать еще больше мук». Минуло
два века, и синьорита де Леспинасс ⁴ писала: «Я люблю
вас так, как только и стоит любить,— безнадежно».

Спиноза ошибался: любовь и радость не одно и то
же ⁵. Тот, кто любит родину, способен отдать за нее
жизнь, и верующий вдет на мученическую смерть.

12 Заказ №1435 353

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

И наоборот, ненависть и злоба нередко находят удов-
летворение в самих себе и хмелеют от радости при
виде беды, обрушившейся на ненавистного человека.

Учитывая, что эти известные определения полностью
нас не удовлетворяют, думаю, стоит попытаться про-
анализировать чувство любви столь же непосредственно
и скрупулезно, как это делает энтомолог с пойманным
в лесу насекомым. Надеюсь, что читатели любят или
любили кого-то либо что-то и способны ныне взять свои
ощущения за трепетные крылышки и устремить на них
неторопливый внутренний взор. Я перечислю основные,
самые общие признаки этой жужжащей пчелы, которая
умеет собирать мед и жалить. Читатели сами решат,
насколько мои выкладки соответствуют тому, что они
познали, вглядываясь в себя.

Для начала согласимся, что у любви действительно
много общего с желанием, поскольку его объект —
предмет или человек — действует на него возбужда-
юще. Волнение, которым охвачен объект, передается
душе. Таким образом, это волнение по сути своей
центростремительно: оно направлено от объекта
к нам. Что же касается чувства любви, то возбуждение
предшествует ему. Из ранки, нанесенной нам стрелой
волнения, пробивается любовь, которую неудержимо
влечет к объекту: а значит, движется она в обратном
по сравнению с возбуждением и любым желанием
направлении. Путь ее — от любящего к любимому, от
меня к другому, то есть центробежен. В этом — в
постоянном душевном порыве, в движении к объекту,
от моего «я» к сокровенной сути ближнего — любовь
и ненависть сходятся. Ниже речь пойдет о том, в чем
они отличаются. При этом не нужно думать, что в на-
шем стремлении к предмету любви мы добиваемся
лишь близости и совместной в бытовом плане жизни.
Все эти проявления как следствия любви и в самом
деле порождены ею, однако для выяснения ее сути не
представляют особого интереса, и посему в ходе наше-
го анализа мы будем полностью их игнорировать.
Мои размышления касаются чувства любви в его ду-
шевной сокровенности как явления внутренней жизни.

Любящий Господа устремляется к нему не телом,
a всe же любить его — значит стремиться к нему. В лю-
бви мы забываем о душевном покое, теряем рассудок

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

и все свои помыслы сосредоточиваем на любимом.
Постоянство помыслов и есть любовь.

Дело в том — отметим это,— что мыслительный
и волевой акты мгновенны. Мы можем замешкаться
на подступах к ним, но сами-то они промедлений не
терпят: все происходит в мгновение ока; они молни-
еносны. Если уж я понимаю фразу, то я понимаю ее
сразу, в один миг. Что же касается любви, то она
длится во времени. Любят не вереницей внезапных
озарений, которые вспыхивают и гаснут, как искры
в генераторе переменного тока; любимое любят непре-
рывно. Этим определяется еще одна особенность ана-
лизируемого нами чувства: любовь струится как род-
ник одухотворенного вещества, как непрерывно бью-
щий ключ. Употребив метафору, на которые столь
щедра интуиция и которые столь близки природе ин-
тересующего нас явления, можно сказать, что любовь
не выстрел, а непрерывная эманация, духовное излуче-
ние, исходящее от любящего и направленное к люби-
мому. Течение, а не удар.

Пфендер с исключительной проницательностью
подчеркивал текучесть и длительность, присущие люб-
ви и ненависти.

Любовь и ненависть одинаково центробежны,
в мыслях они движутся к объекту, наконец, они текучи
и непрерывны,— таковы три общие для них приметы
или черты.

Теперь можно определить и коренное отличие меж-
ду любовью и ненавистью.

Устремленность у них общая, коль скоро они цент-
робежны и человек в них стремится к объекту; при этом
они проникнуты противоположным смыслом, пресле-
дуют различные цели. В ненависти стремятся к объекту,
но стремятся ему во зло; и смысл ее разрушителен.
В любви также стремятся к объекту, но ему во благо.

Размышление и желание лишены того, что можно
назвать душевным жаром, в одинаковой степени при-
сущим любви и ненависти. В отличие от раздумий над
математической задачей от любви и ненависти исходит
тепло, они пылают, более того, накал их бывает раз-
личным. Не случайно в быту весьма метко об oднoм
говорят, что он, влюбившись, охладел, а другой жалу-
ется, что возлюбленная холодна и бесчувственна. Эти

12* 355

ХОСЕОРТЕГА-И-ГАССЕТ

рассуждения о теплоте чувств невольно приоткрывают
завесу над любопытнейшими сферами психологичес-
.ких закономерностей. Мы могли бы обратиться к от-
дельным аспектам всемирной истории, если не ошиба-
юсь, обойденным до сих пор вниманием в области
этики и искусства. Речь могла бы идти о неодинаковом
накале различных великих цивилизации и культурных
эпох — о холоде Древней Греции, Китая или XVIII сто-
летия, о жаре средневековья или романтизма и т. д.
Речь могла бы идти о роли в человеческих взаимоот-
ношениях различной для разных людей степени их
душевного горения: первое, что ощущают при встрече
два человека,— это присущий каждому из них эмоци-
ональный накал. Наконец, мы могли бы обратить
внимание, что теплотой в той или иной степени харак-
теризуются различные художественные, в частности
литературные, стили. Однако было бы опрометчиво
мимоходом затрагивать столь обширную тему.

Не удастся ли нам приблизиться к пониманию этой
теплоты, присущей любви и ненависти, если в поле
нашего зрения попадет также объект? Как воздействует
на него любовь? Издалека или вблизи, чем бы ни был
предмет любви — женщиной или ребенком, искусством
или наукой, родиной или Богом,— любовь печется
о нем. Желание упивается тем, что ему желанно, удовле-
творяется им, но не одаряет, ничем не жертвует, ничем
не поступается. У любви же и ненависти нет ни минуты
покоя. Первая погружает объест, на каком бы расстоянии
он ни находился, в благоприятную атмосферу ласки,
нежности, довольства — одним словом, блаженства. Не-
нависть погружает его с не меньшим пылом в атмосферу
неблагоприятную, вредит ему, обрушивается на него как
знойный сирокко, мало-помалу разъедает его и разру-
шает. Вовсе не обязательно, как я уже говорил, чтобы
это происходило в действительности; речь идет о наме-
рении, которым проникнута ненависть, том ирреальном
деянии, которое лежит в основе самого чувства. Итак,
любовь обволакивает предмет любви теплотой и до-
вольством, а ненависть сочится едкой злобой.

Эти противоположные намерения в их действиях
дают о себе знать и иным образом. В любви мы как
бы сливаемся с объектом. Что означает это слияние?
По обществу, это слияние не в телесном смысле, да

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

и вообще не близость. К примеру, наш друг — опреде-
ляя качества, присущие любви, не забудем и дружбу —
живет вдали от нас и мы ничего о нем не знаем. Тем не
менее мы с ним связаны незримой нитью — наша душа
в, казалось бы, всеобъемлющем порыве преодолевает
расстояния, и, где бы он ни был, мы чувствуем, что
сокровенным образом соединились с ним. Нечто подо-
бное происходит, когда мы в трудную минуту говорим
кому-нибудь: можете рассчитывать на меня — я цели-
ком в вашем распоряжении; иными словами, ваши
интересы для меня превыше всего, располагайте мною
как самим собой.

И наоборот, ненависть, несмотря на свою неизмен-
ную направленность к предмету ненависти, отдаляет
пас от объекта в том же символическом смысле — она,
разверзнув между нами пропасть, делает его для нас
недосягаемым. Любовь — это сердца, бьющиеся ря-
дом, это согласие; ненависть — это разногласие, мета-
физическая распря, абсолютная несовместимость
с предметом ненависти.

Теперь мы имеем некоторое представление о том,
в чем заключается эта активность, эта ревностность,
которую мы, смею думать, выявили в любви и ненави-
сти и которая отсутствует в пассивных эмоциях, таких
как радость или грусть. Не зря говорят: быть радост-
ным, быть грустным. Это и в самом деле не более чем
состояние, а не деятельность, не радение. Грустный,
будучи грустным, пребывает в бездействии, равно как
и веселый — будучи веселым. Любовь же в мыслях
достигает объекта и принимается за свое незримое, но
святое и самое жизнеутверждающее из всех возмож-
ных дело — утверждает существование объекта. Пораз-
мыслцте над тем, что значит любить искусство или
родину: это значит ни на одно мгновение не сомневать-
ся в их праве на существование; это значит осознавать
и ежесекундно подтверждать их право на существова-
ние. Не так, впрочем, как это делает судья, знающий
законы, приговоры которого поэтому бесстрастны,
а так, чтобы оправдательный приговор был одновре-
менно и поиском и итогом. И наоборот, ненавидеть —
это значит в мыслях убивать предмет нашей любви,
истреблять его в своих помыслах, оспаривать его пра-
во на место под солнцем. Ненавидеть кого-либо —

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

значит приходить в ярость от самого факта его суще-
ствования. Приемлемо лишь исчезновение его с лица
земли.

Думаю, что у любви и ненависти нет признака
более существенного, чем только что отмеченный.
Любить что бы то ни было — значит упорно наста-
ивать на его существовании; отвергать такое устрой-
ство мира, при котором этого объекта могло бы
не быть. Заметьте, однако, что это, по существу,
то же самое, что непрерывно вдыхать в него жизнь,
насколько это доступно человеку — в помыслах. Лю-
бовь — это извечное дарение жизни, сотворение и пе-
стование в душе предмета любви. Ненависть — это
истребление, убийство в помыслах; к тому же, в от-
личие от убийства, совершаемого один раз, ненави-
деть — значит убивать беспрерывно, стирая с лица
земли того, кого мы ненавидим.

Если на этой высокой ноте обобщить те особен-
ности, которые нами выявлены, то мы придем к выво-
ду, что любовь — это центробежный порыв души, ко-
торая непрерывным потоком устремляется к объекту
и обволакивает его теплотой и довольством, превра-
щая нас с ним в единое целое и утверждая бесспор-
ность его существования (Пфендер).

ЛЮБОВЬ У СТЕНДАЛЯ

I

(ПРИДУМАННАЯ ЛЮБОВЬ)

В голове Стендаля рожда-
лось много теорий, однако теоретиком он не был
ни в коей мере. Этим, как, впрочем, и многим другим,
он напоминает нашего Бароху, у которого любая
человеческая тема незамедлительно претворяется в си-
стему идей. При поверхностном взгляде и того и дру-
гого можно принять за философов, по ошибке ставших
писателями. Между тем все как раз наоборот. Весьма
красноречиво обилие созданных ими обоими теорий.

этюды о любви

У философа не бывает больше одной. И в этом —
коренное отличие между истинно теоретическим тем-
пераментом и тем, который его лишь отдаленно на-
поминает.

Теоретик выстраивает систему, побуждаемый к это-
му неодолимым стремлением адекватно передавать
реальность. А это обязывает его быть в высшей степе-
ни осмотрительным и, среди прочего, поддерживать
в строгом и стройном единстве преизбыток своих идей.
Поскольку действительность ошеломляюще едина.
Какой ужас испытал Парменид, осознав это! Между
тем наши мысли и чувства отрывисты, противоречивы
и многообразны. У Стендаля и Барохи идеи воплоща-
ются в ткани языка, литературном жанре, посредством
которого и происходит лирическая эманация. Их те-
ории — песни. Они мыслят pro и contra⁶ (вещь невоз-
можная для мыслителя), любят и ненавидят в поняти-
ях. Вот почему они столь щедры на теории, разнород-
ные и взаимоисключающие, обязанные своим воз-
никновением сиюминутному настроению. Теории, бу-
дучи песнями, несут правду, но не о сути вещей,
а о певце.

Поэтому-то я не склонен их осуждать. В сущности,
ни Стендаль, ни Бароха не претендовали на то, чтобы
их считали философами; и если я привлек внимание
к этой неоднозначной черте их духовного облика, то
только из доставляющей радость потребности видеть
всех такими, какие они есть. Их принимают за филосо-
фов. Tant pis! Но они ими не являются. Tant mieux!⁷

Если с Барохой в данном случае все более или
менее ясно, то со Стендалем дело обстоит несколько
сложнее, поскольку есть тема, на которую он философ-
ствовал вполне серьезно. По стечению обстоятельств
та же, которой отдавал предпочтение Сократ, патрон
всех философов. Та erotika — вопросы любви.

Трактат «De l'amour»⁸ — одна из самых читаемых
книг. Представьте, что вы входите в будуар маркизы,
актрисы или же просто светской дамы. Осматрива-
етесь в ожидании хозяйки. Первыми, конечно, внима-
ние привлекают картины (и почему это на стенах не-
пременно должны висеть картины?). И почти всегда —
ощущение прихотливости, оставляемое живописным
полотном. В данном случае картина такова; однако

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

она с успехом могла быть и совсем иной. Нам так не
хватает того щемящего волнения, которое охватывает
при встрече с чем-то предугаданным. А потом взгляд
скользнет по мебели, по книгам, лежащим тут и там.
Задержится на обложке — и что же на ней? «De
l'amour». Полагая, что им надлежит разбираться в лю-
бви, маркиза, актриса и светская дама обзаводились
источником просвещения, подобно человеку, который
вместе с автомобилем покупает и руководство по дви-
гателям внутреннего сгорания.

Книга читается с упоением. Стендаль всегда пове-
ствует, даже когда он рассуждает, обосновывает и те-
оретизирует. На мой взгляд, он — лучший из всех рас-
сказчиков, архирассказчик перед лицом Всевышнего.
Однако достоверна ли его теория любви как кристал-
лизации? Почему никто не посвятил ей серьезного
исследования? О ней судачили, но никто не подверг ее
тому анализу, какого она заслуживала.

Неужели она того не стоила? В сущности говоря,
любовь, согласно этой теории, не что иное, как порож-
дение фантазии. Не в том дело, что в любви свойствен-
но ошибаться, а в том, что по природе своей она сама
есть заблуждение. Мы влюбляемся, когда наше вооб-
ражение наделяет кого-либо не присущими ему досто-
инствами, впоследствии дурман рассеивается, а вместе
с ним умирает любовь. Это еще определеннее, чем
объявить по обыкновению любовь слепой. Для Стен-
даля она больше чем слепая—придуманная. Она не
только не видит реальности — она ее подменяет.

. Достаточно приглядеться к этой доктрине сегодня,
чтобы уяснить время и место ее создания: это типичное
порождение европейского XIX столетия. Она отмечена
двумя его характернейшими особенностями — песси-
мизмом и позитивизмом. Теория «кристаллизации»
идеалистична, поскольку во внешнем объекте, на кото-
ром сосредоточены наши помыслы, она видит всего
лишь проекцию субъекта. Со времен Ренессанса ев-
ропеец предрасположен к взгляду на мир как на эмана-
цию духа ⁹. До XIX века этот идеализм был преимуще-
ственно радостным. Мир, который проецирует субъ-
ект, по-своему реален, доподлинен и значителен.
Между тем теория «кристаллизации» пессимистична.
Цель ее — доказать, что естественные, по нашему убе-

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

ждению, душевные порывы не что иное, как особые, из
ряда вон выходящие явления. Так, Тэн пытается убе-
дить нас, что нормальное восприятие всего лишь ос-
вященное временем коллективное заблуждение. И это
типично для теоретической мысли минувшего столе-
тия. Нормальное познается через анормальное, воз-
вышенное — через низменное. Достойна удивления по-
требность доказать, что Мироздание — абсолютное
quid pro quo, самодовлеющая глупость. Моралист пы-
тается убедить вас в том, что альтруизм — это затаен-
ный эгоизм. Дарвин методично опишет ту деятель-
ность по упорядочиванию жизни, которую проводит
смерть, и увидит основу жизни в борьбе за существова-
ние. Карл Маркс сходным образом представит клас-
совую борьбу как движущую силу истории ¹⁰.

Между тем истина настолько далека от этого не-
преклонного пессимизма, что ей удается подчас уко-
рениться и в нем самом, хотя мрачный мыслитель
об этом и не подозревает. Пример тому — теория
«кристаллизации». Из нее в конечном счете следует,
что человек любит только то, что достойно его любви.
Однако, не найдя ничего подобного в действитель-
ности, он прибегает к своей фантазии. Именно вы-
думанные достоинства и порождают любовь. Куда
как просто счесть иллюзорным нечто совершенное.
Однако тот, кто так поступает, забывает об одном
самоочевидном факте. Если нечто . совершенное не
существует, откуда мы знаем о его существовании?
Если в реальной женщине нет тех качеств, которые
способны вызвать у нас пылкую страсть, в каком
чудесном ville d'eaux¹¹ мы видели призрачную жен-
щину, способную покорить нас?

Заключенная в любви доля обмана очевиднейшим
образом преувеличивается. Заметив, что подчас каче-
ства любимого человека в действительности совсем
иные, нам надо спросить себя, не является ли вымыш-
ленной сама любовь. Психология любви должна весь-
ма недоверчиво относиться именно к подлинности ис-
следуемого чувства. На мой взгляд, самая сильная
сторона трактата Стендаля — это предположение, что
есть любовные истории, которые таковыми не являют-
ся. Что же еще означает известная классификация ро-
дов любви: amour-goût, amour-vanité, amour-passion¹²

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

и т, д. Вполне естественно, что если зарождающееся
чувство отнесено к любви по ошибке, то ложным будет
все, что с ним связано, и прежде всего объект, который
его вызвал.

Истинной, по Стендалю, является только «любовь-
страсть». Думается, что и это понятие слишком широ-
ко. «Любовь-страсть» также поддается дальнейшей
дифференциации. Причина ложной любви не только
в тщеславии или в goût. Есть и иной источник подлога,
более непосредственный и исконный. Любовь — это
эмоциональная деятельность, снискавшая наиболь-
шую хвалу. Поэты испокон веков украшали ее и при-
хорашивали своими косметическими средствами, наде-
ляя при этом странной, беспредметной реальностью,
отчего, еще не испытав, мы ее уже знаем, о ней раз-
мышляем и готовы ей себя посвятить, как какому-либо
виду искусства или ремеслу. Итак, представьте себе
мужчину или женщину, для которых любовь in
genere¹³, в некой абстракции,— идеал их жизненного
поведения. Они будут постоянно жить под знаком
мнимой влюбленности. Им не нужно ожидать, пока
заструится ток любви от определенного объекта; они
довольствуются первым попавшимся. При этом любят
саму любовь, а тот, кого любят, в сущности, всего
лишь предлог. Человек, с которым это происходит,
если он не чужд размышлений, наинепременнейше при-
думает теорию «кристаллизацию».

Стендаль — один из тех, кто любит любить.
В своей недавней книге «Интимная жизнь Стендаля»
Авель Боннар пишет: «От женщин он требует лишь
подтверждения своих иллюзий. Он влюбляется, чтобы
не чувствовать одиночества; впрочем, по правде гово-
ря, его любовные отношения на три четверти — плод
его собственной фантазии».

Есть два типа теорий любви. Один из них составля-
ют расхожие представления, общеизвестные истины,
не вытекающие из реальности привлекаемого в до-
казательство материала. Другой включает более глу-
бокие взгляды, основывающиеся на личном опыте.
В наших умозаключениях о любви проглядывают кон-
туры любовных отношений каждого из нас.

Случай Стендаля абсолютно ясен. Речь идет о чело-
веке, который не только никогда по-настоящему не

ЭТЮДЫ О ЛЮБВИ

любил, но которого также никогда и не любили. Его
жизнь была заполнена псевдолюбовью. Между тем
псевдолюбовь оставляет в душе только горький осадок
подлога, воспоминание о том, как она испарилась.
Если вглядеться в стендалевскую теорию и проанали-
зировать ее, то окажется, что все в ней поставлено с ног
на голову; кульминационная фаза любви представлена
здесь как ее финал. Как объяснить то обстоятельство,
что любовь умирает, хотя ее объект остается все тем
же? Следовало хотя бы предположить — как это сделал
Кант в теории познания,— что не объект наших любов-
ных чувств управляет ими, а, как раз наоборот, наша
взбудораженная фантазия созидает объект. Любовь
умирает, если она родилась по недоразумению.

Эмоциональный опыт Шатобриана привел его
к прямо противоположным выводам. Вот человек, не-
способный на большое чувство, который был наделен
даром вызывать истинную любовь. Немало женщин
встретил он на своем пути, и все они сразу и навсегда
были охвачены любовью. Сразу и навсегда. Шатобри-
ан, пожалуй, был обречен на создание доктрины, со-
гласно которой истинная любовь бессмертна и рожда-
ется в мгновение ока.

II

(СРАЗУ И НАВСЕГДА)

Сопоставление любовных историй Шатобриана
и Стендаля с психологической точки зрения в высшей
степени продуктивно и поучительно для тех, кто легко-
весно рассуждает об образе Дон Жуана. Вот два чело-
века, наделенные огромной творческой силой. Никто
не назовет их волокитами — нелепый образ, к которо-
му был сведен тип Дон Жуана в представлениях при-
митивных и недалеких людей. И тем не менее оба они
щедро тратили душевную энергию на то, чтобы кого-
то полюбить. Вполне понятно, что им это не удава-
лось. Видимо, самозабвенное упоение любовью не для
возвышенных душ. Тем не менее они упорно к этому
стремились и почти всегда проникались убеждением
в своей влюбленности. Любовные истории значили для
них неизмеримо больше, чем творчество. Любопытно,
что только творчески бесплодные люди убеждены, что

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

к науке, искусству или политике следует относиться
серьезно, а любовные истории презирать, как нечто
низменное и пустое. Мне в данном случае все равно:
я ограничиваюсь констатацией того факта, что великие
умы человечества были, как правило, людьми не слиш-
ком серьезными, если исходить из petite-bourgeoise¹⁴
точки зрения на эту добродетель.

Однако для осмысления донжуанства немаловажны
отличия между Стендалем и Шатобрианом. Именно
Стендаль окружал женщину неослабным вниманием.
Между тем истинный Дон Жуан — полная его проти-
воположность. Дон Жуан не таков; он выше треволне-
ний, погружен в меланхолию и, вероятнее всего, ни
одну женщину не удостаивал вниманием.