Чемпионат третий (1961) 6 страница. Официальные рекорды Вильгельма Тюрка последовательно были: 368 фунтов и 392 фунта; Ганса
Официальные рекорды Вильгельма Тюрка последовательно были: 368 фунтов и 392 фунта; Ганса Бека - 367 фунтов и 385 фунтов, оба эти атлета оспаривали в течение почти десяти лет первенство мира в этом движении. Позднее Елисеев поставил свой первый официальный рекорд-391 фунт. Правда, неофициально Елисеев толкал больше, но официальный русский рекорд, бывший одно время мировым, поставлен был как бы то ни было Георгом Лурихом. Он один из русских атлетов, несмотря на собственный небольшой вес, толкнул 165 кг, то есть ровно 10 пудов 3 фунта. Из других русских атлетов Георг Гаккеншмидт толкал 8 пудов 24 фунта, Крылов Петр - 8 пудов, Моор-Знаменский - 9 пудов 26 фунтов... Замечательный рекорд В. В. Зеберга-Знаменского; этот маленький, удивительно энергичный атлет в 19 лет толкнул 360 фунтов (9 пудов) при собственном весе в то время 4 пуда 18 фунтов, то есть более двойного своего веса. (Почти мировой рекорд в то время и, безусловно, русский рекорд, никем еще не достигнутый.) Характерно, что объемы, особенно рук Зеберга, очень невелики (39 см), да притом еще и вовсе не рельефны.
В 1904 году Арвид Андерсон поставил новый мировой рекорд, толкнув 419 фунтов. Вскоре, однако, рекорд этот был побит Иозефом Штейнбахом, вытолкнувшим в конце 1907 года 175 кг, то есть ровно 10 пудов 28 фунтов, в три темпа... Подобно тому как Ганс Век соперничал в течение почти десятка лет с Вильгельмом Тюрком, также и Штейнбах имел своего соперника в лице Карла Вицельсбергера из Вены...
Вицельсбергер, не говоря о других его мировых рекордах, толкнул двумя 5 сентября 1905 года 9 пудов 39 фунтов, побив на один фунт прежний рекорд Штейнбаха (от 5 марта 1905 года), побившего, в свою очередь, последний рекорд Тюрка на 6 фунтов. Две недели спустя (20 сентября) Штейнбах снова отнял свой рекорд у Вицельсбергера, побив его на 4 фунта. Еще через два месяца Вицельсбергер толкнул свой максимум - 10 пудов 9 фунтов, но уже 14 декабря 1905 года Штейнбах обогнал его на целых 13 фунтов, оставшись бесспорным рекордсменом вплоть до 3 мая 1910 года, причем за это время он повысил свой рекорд, как уже сказано, еще на 6 фунтов, то есть до 428 фунтов.
В апреле 1910 года Карл Свобода толкнул 10 пудов 32 фунта, но в пять темпов, тогда как Штейнбах все свои толкания выполнял в три темпа. 3 мая Иосиф Графль толкнул в три темпа 10 пудов 29 фунтов; так что рекорд Штейнбаха оказался безусловно побитым. Весь вопрос сводился к тому, считать ли рекордсменом по толканию Свободу или Графля ввиду разнокачественного исполнения ими своих рекордов. Вот еще лишний довод в пользу большей регламентации гиревого спорта и принятия новых правил в духе французской системы, где такие сомнения, конечно, не могут иметь места.
В конце концов последнее слово осталось за Свободой, так как он все более и более повышал свой рекорд, толкнув 8 октября 1910 года ровно 11 пудов (440 фунтов), и к концу года довел его до чудовищного веса в 11 пудов 8 и 1/2 фунта. Вряд ли скоро найдется другой атлет, способный еще более повысить рекорд толкания.
Если от немецкой системы мы перейдем к французской, то увидим значительно более медленное возрастание рекордов. До 7 ноября мировой рекорд в толкании двумя руками по французской системе, то есть так, чтобы при взятии на грудь штанга не касалась тела (сразу ложилась на грудь.-Ю. В.), принадлежал Пьеру Бонну- 8 пудов 24 фунта (неофициально Бонн толкал даже 8 пудов 34 фунта), пока Андерсон не побил его на целый 21 фунт. Толчок двумя 9 пудов 4 фунта по французской системе - безусловно, лучший номер шведского геркулеса. Интересно отметить, что самый большой вес, который когда-либо был взят человеком на грудь в один темп, также принадлежит Бонну, а именно 9 пудов 28 фунтов (388 фунтов). Колоссы-рекордсмены нашего времени, как Свобода, Графль и Ронди, толкающие около 11 пудов, и те едва ли имеют много шансов на правильное исполнение рекорда Бонна по взятию на грудь, хотя на побитие рекорда Андерсона они при соответствующей тренировке могли бы рассчитывать. Кстати, 288 фунтов не могут быть признаны официальным рекордом Бонна, хотя и исполнены им в атлетическом зале Арассо, так как не было уполномоченных счетчиков - измерителей Гальте-рофильного клуба Франции. Официальный же рекорд Бонна равен 374 фунтам. Из атлетов-любителей наибольший вес по французской системе толкал до последнего времени французский художник Александр Масполи, исполнивший 18 июня 1905 года 8 пудов 11 фунтов (331 фунт). Ныне его побил Вассэр, толкнувший в 1909 году 8 пудов 25 фунтов, а 7 февраля 1910 года - 8 пудов 28 фунтов (348 фунтов)".
Примечание редакции журнала: "Все веса безусловно точны до 1/2 фунта".
И ведь в подавляющем большинстве случаев эти атлеты работали на штангах с невращающимися грифами! Это чудовищно усложняло упражнение.
Глава 92
Дополняет сведения о Свободе архив Аптекаря:
"В Австрии современная "штанга" зародилась много раньше, нежели в России и других странах Восточной Европы; возникновение первых атлетических клубов относится к 70-80-м годам XIX века (Спорное утверждение. Русский силовой спорт зародился в те же годы, а оформился официально в атлетический союз доктора Краевского даже раньше австрийского на пять лет (1886); наиболее известными были "Венский клуб кучеров" и "Альтер винер клуб"; в ФИХ австрийцы вступили в 1921 году, имея уже историю, богатую яркими победами и громкими именами (Россия к тому времени имела и замечательную историю, и плеяду не менее замечательных атлетов со своими мировыми рекордами. Это доказывает очерк Чаплинского "Пределы силы".). Вильгельм Тюрк, Карл Свобода, Иозеф Штейнбах, Бертольд Тандлер, Иосиф Графль, Эугоен Данцер - колоссы с могучимл фигурами и огромным весом (тот самый мастодонтообразный тип атлета, о котором пишет Хоффман в своей книге, вспоминая европейских чемпионов, их отрицательную роль в "популяризации" тяжелой атлетики среди американцев.- Ю. В.);
Карл Свобода - самый выдающийся представитель австрийской силовой школы, сильнейший человек мира накануне первой мировой войны, силовыми подвигами предвосхитил достижения атлетов 30-40-х годов, а в некоторых упражнениях - и 60-х годов XX века; его вес достигал 170 кг;
в 1909 году на чемпионате мира в Вене Свобода - второй за своим земляком Графлем; в 1911 году Свобода выигрывает два мировых первенства: в Берлине, победив австрийца Тандлера и немца Бухгольца, а также в Вене, оттеснив на второе и третье места Графля и Тандлера;
1911 год-время наивысших успехов Свободы; на чемпионате мира в Вене он по немецкой системе толкнул совершенно сказочный по тем временам вес - 188,5 кг (по данным Австрийского союза штангистов этот вес несколько меньше- 185,6 кг.-Ю. В.).
Свободу хоронили как ни одного атлета: 50 тысяч венцев и делегации от разных городов и спортивных союзов провожали гроб; катафалк везли шесть отборных лошадей; трактирщики и рестораторы брели в чинном строю в своих профессиональных одеждах, венские атлеты - в костюмах Атлетического союза; вдову держал под руку самый грозный соперник по былым спортивным схваткам Штейнбах, опоясанный чемпионской лентой с медалями".
Оригинальный, самостоятельный историк русской атлетики (и мировой также) А. А. Суханов существенно дополняет биографию Свободы:
"Карл Свобода - типичный представитель немецкой системы атлетики, то есть грузный, с животом, малоподвижный, отличающийся большим аппетитом; к сорока годам нагнал вес до 170 кг (без анаболиков!) и разошелся на рекорды;
работал исключительно на силу; штангу закатывал на грудь по толстому животу; сколько закатит - столько и толкнет;
в 1913 году выжимает двумя руками 170 кг; с помощью ассистентов, которые укладывают штангу на грудь, выталкивает на прямые руки 200 кг;
"Первенство Европы 1913 года. Карл Свобода весит почти 10,5 пуда (172 кг), в удивительной форме, хотя весьма зажиревший" (Сила и здоровье, 1913, № 28);
"Вена. Знаменитый рекордсмен Карл Свобода на этих днях вытолкнул двумя руками 195 кг и выжал 162 кг. В настоящее время Свобода в блестящей форме: весит 170 кг, окружность бицепсов до 55 см..." (Геркулес, 1913, № 22)".
Итак, Свобода все же толкнул 195 кг, пусть "континентальным" способом.
Невозможно рассказать все о высшей физической силе - для ее систематизации нужно специальное исследование. Этого требуют великие имена атлетов прошлого. Я углублюсь в прошлое лишь в той мере, в какой скрещивался мой путь с памятью об этих людях или с самими носителями славного прошлого.
Результаты Свободы в толчке, безусловно, эпохальны, но они не соответствуют нашему способу выполнения. Захват веса на грудь осуществлялся в несколько приемов. По современным правилам (прежде французским) штанга на грудь должна быть взята в один темп с помоста на грудь - без каких-либо закатываний и промежуточных остановок.
Немецким способом (его американцы называют "континентальным") 200 кг поднял в 1954 году Шемански. Однако тот же вес взять в один прием, как этого требуют правила, Шемански так и не сумел. Это доказывает, насколько труднее однотемповое (французское) поднимание штанги в толчке (по этой причине рекорды данного стиля растут медленнее, отмечал Чаплинский). Именно в сравнении с облегченным захватом веса на грудь по немецкой ("континентальной") системе и проявляется необычность силы Шарля Ригуло. При собственном весе, уступающем Свободе едва ли не 70 кг, он по современным правилам толкал штангу в 182,5 и 185 кг и даже 186 кг - по непроверенным данным, названным им в автобиографии. Сила Свободы огромна, но несовершенна и лишена пластичности (на это же указывает и Чаплинский)-после достижений Ригуло можно так говорить, ведь Ригуло - молодой современник Свободы. Ригуло начал тренироваться, когда Свободе едва минуло сорок лет - возраст вполне спортивный. Ведь сорокалетним со мной в Токио соревновался Шемански, повторив свой лучший результат.
Вес 200 кг первым удалось толкнуть мне. Это случилось на Олимпийских играх в Риме 11 сентября I960 года.
Глава 93
Смирясь с невозможностью выступать на чемпионате, однако полностью не исключая выступление, я в последние недели свернул тренировки. В Вене ограничивался разминками (О выступлении команды - в моей книге "Себя преодолеть". Там же подробные рассказы о чемпионатах мира 1959, 1961 и 1962 годов).
Остановились мы, как и все участники, в "Молодежной гостинице" - "Югендгестехауз" - на Шлоссбергассе, 8. Это 13-й район Вены-Хюттельдорф-Хаккинг. Гостиницу окружали газоны, а за ними - парк почти до самого подножия горы Хагенберг. Полежать на траве доставляло удовольствие - никто не прогонял и не поминал родителей всуе. А дни дразнили погожестью!.. "Качай" силу, помни о форме, следуй рецептам силы - эх, забыть бы все!..
От мутноватого неба - зной, будто и не осеннее солнце. Но уже вперед забегали сумерки: тягучи, затяжны были вечера.
Несколько дней я прожил вместе с Михаилом Михайловичем Громовым, но чересчур хлопотливы обязанности президента Федерации тяжелой атлетики СССР, и я от него перебрался в дом подле гостиницы. В самой гостинице по случаю чемпионата были заняты все номера, даже с двухъярусными навесными полками. Впрочем, я не жалел - в гостинице толчея, шум.
Глава 94
Если бы только от нас зависели наши поступки. В Вене на меня обрушилось всеобщее предвкушение нового триумфа. Я чувствовал себя несостоятельным перед уверенностью всех. Никто не задумывался, насколько возможно это - постоянно работать на новых результатах. Большой спорт исключает снисхождение публики. Залы не понимают и не прощают отступлений от лучших результатов.
Долгими днями примерял себя к схождению с "железом" - всем неожиданным весам. Настоящих соперников нет, но что я могу? С какими весами справлюсь? На каких стережет срыв?
По минутам раскладывал часы поединка. Есть ли запас? А если нет, каковы надежды в столкновениях с предельными весами? Можно ли рисковать? Какова степень ослабленности? Сколько я потерял в лучших результатах?..
И потом, это ведь не выступление без соперников. Нет, все соперники со мной. Самые злые. Скверное выступление - это новая сила соперников, это воодушевление их новых тренировок. Я натравлю их на себя. Каждое выступление должно утверждать силу, не уступать добытое. Я возьму чемпионат, но психологически окажусь в проигрыше. Для соперников я предстану исчерпанным. Нужен результат. Нужен...
Как повести себя?..
А вдруг вовсе срежусь? Заклинит спина. Стряслось же похожее с Плюкфельдером в Риме. Объявят: струсил. Как насели на Плюкфельдера! Воробьев даже требовал, чтобы Плюкфельдера не брали на этот чемпионат,- ненадежен: мол, "немец"! Я ходил в "инстанции", доказывал, что это не так... Поверили.
Срежусь - и поражение смоет честь побед. Все потерять - это каких-то десять минут - три неудачных подхода. И всю жизнь - горечь. За месяцы подготовки ни одной обнадеживающей прикидки, ни одного контрольного веса, даже отдаленно близкого к прежним. Упадок. Случалось, зверски уставал, нахлебавшись зла и клеветы. С ненавистью думал о жизни: дыхание - истина и истинно, а все прочее - книги, теории, поиски правды, верность принципам - тлен, бред, химеры!
А может быть, укрыться за болезнь и вообще, в будущем, работать только тогда, когда сильный, когда победа наверняка моя? Не рисковать, разрешать споры только на большой силе, самым сильным...
На разминках я скрывал плохую форму. И молчал, когда хвалили мою силу. Ведь столько рекордов наворотил тогда, за считанные недели лета!
Что такое искусство вести борьбу? Разве поединки лишь для самой большой силы? Разве я не обязан управлять собой, когда ослаблен?.. Искусство борьбы.
Глава 95
Своеобразно встречал утро Михаил Михайлович. Я за шнур выбирал дюралевые жалюзи. День ослеплял избытком света. Это как счастье, как радость - солнце!
Одни деревья, сжелтев, уже скучнели обнаженностью ветвей, другие тучной зеленью заслоняли дома, и чернь их теней прилежно пасло солнце. И всякий раз Михаил Михайлович изрекал одну и ту же восторженную сентенцию. Для первого раза, прямо надо признать, несколько неожиданную. Поначалу я даже усомнился, не ослышался ли. А после смеялся. Смеялись мы оба: хвала жизни и творению жизни! Итальянцы говорят: смех выдергивает гвозди из гроба. После сентенций Михаила Михайловича оных вообще могло не сыскаться.
Любо нам было вечерами устроиться где-нибудь в кафе. К сожалению, украдкой,- "порядок" запрещал и карал подобные вольности. В этих улочках вблизи от Аухофгассе и Винтальштрассе кафе дешевые и не по-нашему благочинно-трезвые. Выбор всегда падал на столик поукромней. Со всех точек зрения мы вели себя предосудительно. Не мешало побеспокоиться и об укромности. Мера всегда не лишняя.
Я ограничивался кружкой-другой светлого швехатского пива. Михаил Михайлович заказывал коньяк или датское пиво "Карлсберг", жалуясь на сердечную аритмию.
Сплетал истории обычно Михаил Михайлович. Как ни странно - никогда о полетах, хотя носил до начала 40-х годов почетное звание "летчик номер один" и счет орденам имел внушительный. Недаром Международная авиационная федерация наградила Громова за его полеты в 30-х годах медалью Анри де Ляво. Второй медали через тридцать лет будет удостоен Юрий Гагарин. Как-то обмолвился: "Я жив благодаря правилу не доверяться техникам, какими бы те умелыми ни слыли. Сам проверял материальную часть - порядок, для которого не делал отступлений. В противном случае не сидел бы здесь".
Я понял: за любым полетом - продуманность, рассчитанный риск. Удачливость - видимость, за ней только расчет. Расчет от умения и таланта. Но над всем - расчет. Михаил Михайлович рассказывал, с кем сводила судьба. Выписка фамилий из всемирной истории! И век пилотный - десятилетия за штурвалом. Первые самолеты-"этажерки" пилотировал. Жаль, в его воспоминаниях, так куце напечатанных "Новым миром" (1977, № 1, 2, 3), нет и части того, что я слыхивал...
За обрядностями теней и тенями крались сумерки. Не те, глухие, а светлая мгла, рассеянные тени, какая-то ласковость воздуха. Шаги прохожих слышны были за добрые полквартала. Сумерки сглаживали строгость предметов, придавали словам особое звучание.
Глава 96
Публика устает. До времени я не подозревал об этом, а уж в год своего шестого чемпионата мира был просвещен достаточно. Но тогда, к третьему чемпионату, я еще не успел примелькаться.
В 1964 году положение изменилось. Отчасти поэтому я и не выступил на чемпионате СССР накануне Олимпийских игр в Токио. Чемпионат проводил Киев. Там страсти столкнули бы нас с соперником в поединке без уступок. Следует испытать на себе, испытать, как сходятся страсти сотен тысяч в тебе и в твоем сопернике. Ведь внимание зрителя - не только спортивная арена. Это сотни писем, телефонных звонков, поучения людей на улице, злые телеграммы, которые поднимают ночами. Это и выстеганные штемпелями бандероли с иностранными газетами, журналами (письмами тоже), в которых на тебя совсем нередко лгут или с кем-то стравливают (тогда с Эндерсоном). Это и весьма требовательные, даже агрессивные отношения доброжелателей ("давай дави!.."). Это и постоянный интерес к твоим тренировкам (не секретить же их!), и звонки фоторепортеров, корреспондентов, и различные очерки с прогнозами, которые распаляют болельщика и порой несправедливо хлещут тебя. Это и неудачи с тренировками, наседание соперников (отваливают одни, начинают наседать в надежде победить другие), необходимость уходить от соперников, уплотнять нагрузки, откликаться новой силой. И это обычные болезни, которые ломают графики (начинай все сызнова!),-и "парадная" необходимость присутствия на различных заседаниях (не откажешься, хотя после тренировки колода колодой), и мысли о завтра -днем и ночью, от них не отделаешься: твоя кровь, твой пот, твой труд! Что будет завтра?!
А тогда, в 1964 году, поединок на чемпионате страны грозил потерей права выступать в Токио. Ни я, ни соперник не отдали бы победу без сопротивления на высших, даже непосильных, весах. Я не говорю о возможности травмы. В подобной схватке готов на все. Безусловно, проигравший пережил бы потрясение, которое повлияло бы на способность работать на Олимпийских играх.
Еще я не смел нарушать ритмичность тренировок. Наибольшая сила должна была подоспеть к сентябрю, но не раньше - нельзя долго находиться в лучшей форме, это трудно и опасно для силы. В октябре я должен был окончательно избавиться от последствий силовых нагрузок. Конец сентября - начало октября должны были принести мышечное раскрепощение, обостренную мышечную реакцию и слаженность. К середине октября я по расчетам завладел наивысшей силой и готовностью к борьбе. Допуск: плюс-минус неделя. А чемпионат в Киеве - это выход из нагрузок за пять-шесть недель до встречи. Слишком ответственна проба, дабы пренебречь "восстановлением". И еще недели две в упадке после встречи. Не столько мышцы "переваривают" килограммы соревнований, сколько нервная система. Словом, тренер и я решили не рисковать. Все же инициатива была моей.
Потом опыт чемпионата в Будапеште: зал горой встал за Шемански (и я встал бы горой за маэстро Шемански, будь я зрителем). Такой гвалт встречал, что я не слышал команду судьи. Я показал ему с помоста: давайте жестом, пойму, обойдусь... Это и вовсе взбудоражило зал. Я захлебывался слабостью и необходимостью выворачиваться силой, а этот немолодой атлет творил чудеса. Мужество его умножалось поддержкой зрителей. На меня словно надвигалась стена. Отвечать надо, а как? Себя едва таскаю.
Я страдал из-за перегрузок по своей вине. Я не довольствовался победами. Искал способы целесообразной и действенной тренировки. Поиск предполагал неизвестными все нагрузки. Их следовало пропустить через себя для определения единственно верных. Это, в свою очередь, предполагало перегрузки, и более чем значительные. Когда подобные тренировки наслаиваются годами - не выдерживаешь, поддаешься болезням и слабостям. Можешь пожаловаться и на неудачи, плохую форму, несправедливость спортивной судьбы. Ищешь сочувствия. А напрасно - это тоже не прощают, убедился...
Глава 97
Я не принимаю упреки в чрезмерном сгущении красок. Все зависит от того, как жить свой век.
По-моему, ни в коем случае недопустимо хоронить способность к большому результату под грудой заурядных побед. Это равнозначно деятельности математика, бесконечно решающего одну и ту же давно решенную задачу. Строить свой план, всю тренировку на предельно возможном и якобы невозможном результате - вот задача большого спорта. Бескомпромиссное наступление на рекордные достижения, какими бы ошеломительными они ни казались (но не бестолково зазубренные тренировки единственно ради одних выступлений),- та же задача. Ибо в чем величие спорта: в десятках побед с одним и тем же результатом или в немногих, но выдающихся достижениях?..
Я всегда являлся приверженцем формулы: спортсмен до тех пор остается спортсменом в высшем смысле этого слова, пока способен подчинять природу результата. И пусть короток его спортивный век... Конечно, можно выступать и не ставя перед собой таких целей, наслаждаясь самим процессом состязаний, подготовки и... славы, копить титулы. Это очень тешит честолюбие. Не только твое.
Главным элементом в созидании новых результатов я видел силу. А сила - качество, как известно, из самых консервативных. Наращивание ее - сложный, малоизученный и поэтому наиболее длительный физиологический процесс. Мы всегда будем знать о нем очень мало. Всегда все открытия - впереди.
Я не жаловал традиции тренировок. Они платили той же монетой. Однако, оправясь от последствий очередной ошибки, я заводил серию новых проб. В науке это новое направление возглавлял Матвеев. Будущий профессор, доктор наук провел со мной немало дней в зале, но 100 кг, которые обещал выжать, руководствуясь в тренировке своими принципами, так и не выжал. Меня подмывало процитировать римскую поговорку: "Если это и не верно, то все же хорошо придумано". Графики и расчеты выглядели внушительно, с каждым годом внушительнее. Словом, хорошо придумано. Но это лишь моя невысказанная шутка. Никто кривые не выдумывал, в них - сотни и сотни тонн моего "железа". Мы разрабатывали богатую жилу. Той рудой была сила. Только мы постоянно сбивались с направления. Я "съедал" много больше тонн, чем нужно...
Жестоко ошибался я. Жестоко ошибался Матвеев. После размолвок или провалов в работе из-за ошибочных рекомендаций он исчезал на многие месяцы. Потом, взяв у тренера тетрадь, опять вычерчивал по цифрам поднятых килограммов кривые. Рулоны графиков, различные индексы, как в доподлинном конструкторском бюро. Я сличал с нашими. Забавно: кривые теряли себя. Я читал усилия: в скатах кривых - сопротивление силы. точнее - те тренировки с тупой, зачумленной силой. Вдруг радовался: на кривой узнавал пробуждение силы, уступку старого врага - нового результата. Вот гнул, гнул к нему, обжигался, и вот он, мой!
Богдасаров настороженно встречал Матвеева. Тренер не сомневался, что я гублю себя экспериментами. Эти тренировки наделяли силой, но и прежде времени старили, изнашивали. Однако мой тренер не понимал другого - иначе я вести себя не мог. Другой спорт я не признавал. Союз с Матвеевым был интересен не корыстью - мы сами достаточно много знали и узнавали. Нет, в союзе был свет поиска. И поэтому цена союза теряла значение. Зато оживало "железо": через ошибки пробивалось понимание. Я всегда открывался любой новой возможности движения.
А меня поучают: преувеличиваете, сгущаете. Стонать, верно, не годится: взялся за гуж, не говори, что не дюж...
Сколько раздражения вызвал отказ выступить в Киеве! Начальник клуба не преминул затеять очередное разбирательство - свое понятие долга. Много снес тренер, немало скрыл и принял на себя.
Проскользнуло раздражение и в отдельных репортажах (даже одной из центральных газет - за подписью Денисюка; ни до, ни после не слыхал об этом знатоке тяжелой атлетики). Сейчас, бесспорно, скоморошен весь этот околоспортивный мусор. Тогда недобросовестная возня, столь безобидная снаружи, била по живому: отравляла, лишала равновесия, нужного для тренировок, взвинчивала. Усталость двойной жизни - большого спорта и работы за письменным столом - препятствовала справедливо оценивать факты. Платил я не только душевной энергией - и понять не мог, за что попреки: свое дело - и тренировки, и рекорды, и победы - я делал честно, с лихвой перекрывая необходимое! Из моих нескольких десятков рекордов всего два или три выколочены прибавлением на 500 граммов. Остальные я сразу утяжелял на 5, 7, 12 и даже 25 килограммов! С выходом на чемпионаты мира не проиграл ни единой встречи! Впервые в истории спорта все четыре рекорда в самой тяжелой весовой категории (жим, рывок, толчок, сумма троеборья) принадлежали советскому атлету. А критики не унимались, клеили ярлыки... Не скрою, я был резок. Презирал кое-кого, как презирают "трутней". Сегодня они начальствовали в спорте, завтра - ведали снабжением санатория, послезавтра - командовали каким-нибудь отделом, в обществе "по связям"...
Спорт пронизывает идеологический мотив. Главным образом по этой причине и еще за щедрое кормление чиновничьих "трутней" большой спорт и разогнали до таких вселенских масштабов. Без того дышать бы ему, как, скажем, медицине (с ее жутковатыми "рекордами"), на ладан...
А тогда в Киев мне лучше было не ехать - и я не поехал. Но в своем решении я оказался одинок. Вообще понятия "публика" и "справедливость" не всегда совпадают. К примеру, нельзя выдавать обыкновенную физическую боль. Я ухитрился нахватать травм - и все до 1960 года. Потом благополучно обходился без них (кроме 1962 года), хотя самые большие веса поднял именно после 1960 года. Гримаса боли нарывалась на шиканье и смех. А травмы я зарабатывал злые. С тех пор зарекся показывать публике чувства. Работай так, будто в восторге от борьбы. Никто не должен знать, что с тобой.
Глава 98
Я не даю оценок товарищам. Считаю, что мало знаю их. Соперников же я изучал намеренно, к ним примеривался годами, сходился в поединках.
Критика спорта. Критика литературы. Выправления.
Много о критике в дневниках Льва Толстого. Писал Толстой не для сведения счетов, в пристрастности такого рода его обвинить невозможно. Другого склада человек. Окунаешься в тома дневников - ив ином мире. Пространство этого мира - совесть. Разве она - мятущаяся? Она вся из отказа следовать традициям лжи, суевериям авторитетов, привычкам зла, из вечных попыток выщупать справедливость, слить ее с жизнью. Чтобы не существовали раздельно справедливость и совесть, поступки и совесть...
Критика слишком серьезный инструмент. Толстой все выскребывал нутро явления - "критика". Записи о том разбросаны по разным годам. Со всех сторон подступает.
"...Светские критики - нравственные кастраты, у которых вынут нравственный нерв, сознание творимости жизни своей силой" (Запись в дневнике 22 ноября 1890 года).
О старом писано и круто, но сколько созидательной силы в словах: сознание творимости жизни своей силой! Критика должна не разрушать. Созидание - вот приложение рук человека и его совести.
"Дело критики - толковать творения больших писателей, главное - выделять; из большого количества написанной всеми нами дребедени выделять - лучшее. И вместо этого что же они делают? Вымучат из себя, а то большей частью из плохого, но популярного писателя, выудят плоскую мыслишку, коверкая, извращая писателей, нанизывая их мысли. Так что под их руками большие писатели делаются маленькими, глубокие - мелкими и мудрые - глупыми. Это называется критика. И отчасти это отвечает требованиям массы - ограниченной массы - она рада, что хоть чем-нибудь, хоть глупостью, пришпилен большой писатель и заметен, памятен ей; но это не есть критика, то есть уяснение писателя, а это затемнение его..." (Запись в дневнике 14 февраля 1892 года). Понимание природы того, о чем судишь и чему выносишь приговор. Понимание значимости труда. И труда и личности.
Спорт - это явление современной жизни. К нему приложимы и оценки культуры вообще.
И вовсе неплохая памятка для критики и критика:
"Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам себя не знаю, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою только изредка, изредка кое-что из меня виднелось мне" (Запись в дневнике 27 октября 1889 года).