Песня о Георгие Черном

Не два волка в овраге грызутся,

Отец с сыном в пещере бранятся.

Старый Петро сына укоряет:

"Бунтовщик ты, злодей проклятый!

Не боишься ты господа бога,

Где тебе с султаном тягаться,

Воевать с белградским пашою!

Аль о двух головах ты родился?

Пропадай ты себе, окаянный,

Да зачем ты всю Сербию губишь?"

Отвечает Георгий угрюмо:

"Из ума, старик, видно, выжил,

Коли лаешь безумные речи".

Старый Петро пуще осердился,

Пуще он бранится, бушует.

Хочет он отправиться в Белград,

Туркам выдать ослушного сына,

Объявить убежище сербов.

Он из темной пещеры выходит;

Георгий старика догоняет:

"Воротися, отец, воротися!

Отпусти мне невольное слово".

Старый Петро не слушает, грозится —

«Вот ужо, разбойник, тебе будет!»

Сын ему вперед забегает,

Старику кланяется в ноги.

Не взглянул на сына старый Петро.

Догоняет вновь его Георгий

И хватает за сивую косу.

"Воротись, ради господа бога:

Не введи ты меня в искушенье!"

Отпихнул старик его сердито

И пошел по белградской дороге.

Горько, горько Георгий заплакал,

Пистолет из-за пояса вынул,

Взвел курок, да и выстрелил тут же.

Закричал Петро, зашатавшись:

«Помоги мне, Георгий, я ранен!»

И упал на дорогу бездыханен.

Сын бегом в пещеру воротился;

Его мать вышла ему на встречу.

«Что, Георгий, куда делся Петро?»

Отвечает Георгий сурово:

"За обедом старик пьян напился

И заснул на белградской дороге.[82]

Догадалась она, завопила:

"Будь же богом проклят ты, черный,

Коль убил ты отца родного!"

С той поры Георгий Петрович

У людей прозывается Черный.

Воевода Милош

Над Сербией смилуйся ты, боже!

Заедают нас волки янычары!

Без вины нам головы режут,

Наших жен обижают, позорят,

Сыновей в неволю забирают,

Красных девок заставляют в насмешку

Распевать зазорные песня

И плясать басурманские пляски.

Старики даже с нами согласны:

Унимать нас они перестали, —

Уж и им нестерпимо насилье.

Гусляры нас в глаза укоряют:

Долго ль вам мирволить янычарам?

Долго ль вам терпеть оплеухи?

Или вы уж не сербы, – цыганы?

Или вы не мужчины, – старухи?

Вы бросайте ваши белые домы,

Уходите в Велийское ущелье, —

Там гроза готовится на турок,

Там дружину свою собирает

Старый сербин, воевода Милош.

Вурдалак

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Бедный Ваня еле дышет,

Спотыкаясь, чуть бредет

По могилам; вдруг он слышит,

Кто-то кость, ворча, грызет.

Ваня стал; – шагнуть не может.

Боже! думает бедняк,

Это верно кости гложет

Красногубый вурдалак.

Горе! малый я не сильный;

Съест упырь меня совсем,

Если сам земли могильной

Я с молитвою не съем.

Что же? вместо вурдалака —

(Вы представьте Вани злость!)

В темноте пред ним собака

На могиле гложет кость.

14. Сестра и братья.[83]

Два дубочка выростали рядом,

Между ими тонковерхая елка.

Не два дуба рядом выростали,

Жили вместе два братца родные:

Один Павел, а другой Радула.

А меж ими сестра их Елица.

Сестру братья любили всем сердцем,

Всякую ей оказывали милость;

Напоследок ей нож подарили

Золоченый в серебряной оправе.

Огорчилась молодая Павлиха

На золовку, стало ей завидно

Говорит она Радуловой любе:

"Невестушка, по богу сестрица!

Не знаешь ли ты зелия такого,

Чтоб сестра омерзела братьям?"

Отвечает Радулова люба:

"По богу сестра моя, невестка,

Я не знаю зелия такого;

Хоть бы знала, тебе б не сказала;

И меня братья мои любили,

И мне всякую оказывали милость".

Вот пошла Павлиха к водопою,

Да зарезала коня вороного

И сказала своему господину:

"Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ей подарки:

Извела она коня вороного".

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею".

В ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха пошла в сад зеленый,

Сивого сокола там заколола

И сказала своему господину:

"Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Ведь она сокола заколола".

Стал Елицу допытывать Павел:

«За что это? скажи бога ради».

Сестра брату с плачем отвечает:

"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!"

И в ту пору брат сестре поверил.

Вот Павлиха по вечеру поздно

Нож украла у своей золовки

И ребенка своего заколола

В колыбельке его золоченой.

Рано утром к мужу прибежала,

Громко воя и лицо терзая.

"Сам себе на зло сестру ты любишь,

На беду даришь ты ей подарки:

Заколола у нас она ребенка.

А когда еще ты мне не веришь,

Осмотри ты нож ее злаченый".

Вскочил Павел, как услышал это,

Побежал к Елице во светлицу:

На перине Елица почивала,

В головах нож висел злаченый.

Из ножен вынул его Павел, —

Нож злаченый весь был окровавлен

Дернул он сестру за белу руку:

"Ой, сестра, убей тебя боже!

Извела ты коня вороного

И в саду сокола заколола,

Да за что ты зарезала ребенка?"

Сестра брату с плачем отвечает;

"Не я, братец, клянусь тебе жизнью,

Клянусь жизнью твоей и моею!

Коли ж ты не веришь моей клятве,

Выведи меня в чистое поле,

Привяжи к хвостам коней борзых,

Пусть они мое белое тело

Разорвут на четыре части".

В ту пору брат сестре не поверил;

Вывел он ее в чистое поле,

Привязал ко хвостам коней борзых

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросли там алые цветочки;

Где осталось ее белое тело,

Церковь там над ней соорудилась.

Прошло малое после того время,

Захворала молодая Павлиха.

Девять лет Павлиха всё хворает, —

Выросла трава сквозь ее кости,

В той траве лютый змей гнездится,

Пьет ей очи, сам уходит к ночи.

Люто страждет молода Павлиха;

Говорит она своему господину:

"Слышишь ли, господин ты мой, Павел,

Сведи меня к золовкиной церкви,

У той церкви авось исцелюся".

Он повел ее к сестриной церкви,

И как были они уже близко,

Вдруг из церкви услышали голос:

"Не входи, молодая Павлиха,

Здесь не будет тебе исцеленья".

Как услышала то молодая Павлиха,

Она молвила своему господину:

"Господин ты мой! прошу тебя богом,

Не веди меня к белому дому,

А вяжи меня к хвостам твоих коней

И пусти их по чистому полю".

Своей любы послушался Павел,

Привязал ее к хвостам своих коней

И погнал их по чистому полю.

Где попала капля ее крови,

Выросло там тернье да крапива;

Где осталось ее белое тело,

На том месте озеро провалило.

Ворон конь по озеру выплывает,

За конем золоченая люлька,

На той люльке сидит сокол-птица,

Лежит в люльке маленький мальчик;

Рука матери у него под горлом,

В той руке теткин нож золоченый.

15. Яныш Королевич.[84]

Полюбил королевич Яныш

Молодую красавицу Елицу,

Любит он ее два красные лета,

В третье лето вздумал он жениться

На Любусе, чешской королевне.

С прежней любой идет он проститься.

Ей приносит с червонцами черес,

Да гремучие серьги золотые,

Да жемчужное тройное ожерелье;

Сам ей вдел он серьги золотые,

Навязал на шею ожерелье,

Дал ей в руки с червонцами черес,

В обе щеки поцеловал молча

И поехал своею дорогой.

Как одна осталася Елица,

Деньги наземь она пометала,

Из ушей выдернула серьги,

Ожерелье на-двое разорвала,

А сама кинулась в Мораву.

Там на дне молодая Елица

Водяною царицей очнулась

И родила маленькую дочку,

И ее нарекла Водяницей.

Вот проходят три года и боле,

Королевич ездит на охоте,

Ездит он по берегу Моравы;

Захотел он коня вороного

Напоить студеною водою.

Но лишь только запененную морду

Сунул конь в студеную воду,

Из воды вдруг высунулась ручка:

Хвать коня за узду золотую!

Конь отдернул голову в испуге,

На узде висит Водяница,

Как на уде пойманная рыбка, —

Конь кружится по чистому лугу,

Потрясая уздой золотою;

Но стряхнуть Водяницы не может.

Чуть в седле усидел королевич,

Чуть сдержал коня вороного,

Осадив могучею рукою.

На траву Водяница прыгнула.

Говорит ей Яныш королевич:

"Расскажи, какое ты творенье:

Женщина ль тебя породила,

Иль богом проклятая Вила?"

Отвечает ему Водяница:

"Родила меня молодая Елица.

Мой отец Яныш королевич,

А зовут меня Водяницей".

Королевич при таком ответе

Соскочил с коня вороного,

Обнял дочь свою Водяницу

И, слезами заливаясь, молвил:

"Где, скажи, твоя мать Елица?

Я слыхал, что она потонула".

Отвечает ему Водяница;

"Мать моя царица водяная;

Она властвует над всеми реками,

Над реками и над озерами;

Лишь не властвует она синим морем,

Синим морем властвует Див-Рыба".

Водянице молвил королевич:

"Так иди же к водяной царице

И скажи ей: Яныш королевич

Ей поклон усердный посылает

И у ней свидания просит

На зеленом берегу Моравы.

Завтра я заеду за ответом".

Они после того расстались.

Рано утром, чуть заря зарделась,

Королевич над рекою ходит;

Вдруг из речки, по белые груди,

Поднялась царица водяная

И сказала: "Яныш королевич,

У меня свидания просил ты:

Говори, чего еще ты хочешь?"

Как увидел он свою Елицу,

Разгорелись снова в нем желанья,

Стал манить ее к себе на берег.

"Люба ты моя, млада Елица,

Выдь ко мне на зеленый берег,

Поцелуй меня по прежнему сладко,

По прежнему полюблю тебя крепко".

Королевичу Елица не внимает,

Не внимает, головою кивает:

"Нет, не выду, Яныш королевич,

Я к тебе на зеленый берег.

Слаще прежнего нам не целоваться,

Крепче прежнего меня не полюбишь.

Расскажи-ка мне лучше хорошенько,

Каково, счастливо ль поживаешь

С новой любой, молодой женою?"

Отвечает Яныш королевич:

"Против солнышка луна не пригреет,

Против милой жена не утешит".

Конь

"Что ты ржешь, мой конь ретивый,

Что ты шею опустил,

Не потряхиваешь гривой,

Не грызешь своих удил?

Али я тебя не холю?

Али ешь овса не вволю?

Али сбруя не красна?

Аль поводья не шелковы,

Не серебряны подковы,

Не злачены стремена?"

Отвечает конь печальный:

"Оттого я присмирел,

Что я слышу топот дальный,

Трубный звук и пенье стрел;

Оттого я ржу, что в поле

Уж не долго мне гулять,

Проживать в красе и в холе,

Светлой сбруей щеголять;

Что уж скоро враг суровый

Сбрую всю мою возьмет

И серебряны подковы

С легких ног моих сдерет;

Оттого мой дух и ноет,

Что наместо чапрака

Кожей он твоей покроет

Мне вспотевшие бока".

Стихотворения 1835 г

(Из Анакреона)

(отрывок)

Узнают коней ретивых

По их выжженным таврам,

Узнают парфян кичливых:

По высоким клобукам;

Я любовников счастливых

Узнаю по их глазам:

[В них сияет пламень томный —

Наслаждений знак нескромный.]

Ода LVI

(Из Анакреона)

Поредели, побелели

Кудри, честь главы моей,

Зубы в деснах ослабели,

И потух огонь очей.

Сладкой жизни мне немного

Провожать осталось дней:

Парка счет ведет им строго,

Тартар тени ждет моей.

Не воскреснем из-под спуда,

Всяк навеки там забыт:

Вход туда для всех открыт —

Нет исхода уж оттуда.

Ода LVII

Что же сухо в чаше дно?

Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное вино

Раствори водою трезвой.

Мы не скифы, не люблю,

Други, пьянствовать бесчинно:

Нет, за чашей я пою

Иль беседую невинно.

* * *

Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;

К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал.

Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея.

И улыбалась ему, тихие слезы лия.

* * *

Что белеется на горе зеленой?

Снег ли то, али лебеди белы?

Был бы снег – он уже<?> бы растаял,

Были б лебеди – они б улетели.

То не снег и не лебеди белы,

А шатер Аги Асан-аги.

Он лежит в нем, весь люто изранен.

Посетили его сестра и матерь,

Его люба не могла, застыдилась.

Как ему от боли стало легче,

Приказал он своей верной любе:

"Ты [не] ищи меня в моем белом доме,

В белом доме, ни во всем моем роде".

Как [услышала] мужнины речи,

Запечалилась бедная Кадуна.

Она слышит, на двор едут кони;

Побежала Ас<ан>-агиница,

Хочет броситься, бедная, в окошко,

За ней вопят две милые дочки:

"Воротися, милая мать наша,

Приехал не муж Асан-ага,

А приехал брат твой Пинтор<ович><?>."

Воротилась Асан-агиница,

И повисла она брату на шею —

"Братец милый, что за посрамленье!

Меня гонят от пятерых деток."

Полководец

У русского царя в чертогах есть палата:

Она не золотом, не бархатом богата;

Не в ней алмаз венца хранится за стеклом:

Но сверху до низу, во всю длину, кругом,

Своею кистию свободной и широкой

Ее разрисовал художник быстро-окой.

Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадон,

Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен,

Ни плясок, ни охот, – а всё плащи, да шпаги,

Да лица, полные воинственной отваги.

Толпою тесною художник поместил

Сюда начальников народных наших сил,

Покрытых славою чудесного похода

И вечной памятью двенадцатого года.

Нередко медленно меж ими я брожу

И на знакомые их образы гляжу,

И, мнится, слышу их воинственные клики.

Из них уж многих нет; другие, коих лики

Еще так молоды на ярком полотне,

Уже состарелись и никнут в тишине

Главою лавровой…

Но в сей толпе суровой

Один меня влечет всех больше. С думой новой

Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу

С него моих очей. Чем долее гляжу,

Тем более томим я грустию тяжелой.

Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,

Высоко лоснится, и, мнится, залегла

Там грусть великая. Кругом – густая мгла;

За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.

Свою ли точно мысль художник обнажил,

Когда он таковым его изобразил,

Или невольное то было вдохновенье, —

Но Доу дал ему такое выраженье.

О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:

Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.

Непроницаемый для взгляда черни дикой,

В молчаньи шел один ты с мыслию великой,

И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,

Своими криками преследуя тебя,

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,

В угоду им тебя лукаво порицал…

И долго, укреплен могущим убежденьем,

Ты был неколебим пред общим заблужденьем;

И на полу-пути был должен наконец

Безмолвно уступить и лавровый венец,

И власть, и замысел, обдуманный глубоко, —

И в полковых рядах сокрыться одиноко.

Там, устарелый вождь! как ратник молодой,

Свинца веселый свист заслышавший впервой,

Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —

Вотще! – [85]

…………………………………

…………………………………

О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек,

Над кем ругается слепой и буйный век,

Но чей высокий лик в грядущем поколенье

Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Туча

Последняя туча рассеянной бури!

Одна ты несешься по ясной лазури.

Одна ты наводишь унылую тень,

Одна ты печалишь ликующий день.

Ты небо недавно кругом облегала,

И молния грозно тебя обвивала;

И ты издавала таинственный гром

И алчную землю поила дождем.

Довольно, сокройся! Пора миновалась,

Земля освежилась, и буря промчалась,

И ветер, лаская листочки древес,

Тебя с успокоенных гонит небес.

Из А. Шенье

Покров, упитанный язвительною кровью,

Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью

Алкиду передан. Алкид его приял,

В божественной крови яд быстрый побежал.

Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;

Стопами тяжкими вершину Эты роет;

Гнет, ломит древеса; исторженные пни

Высоко громоздит; его рукой они

В костер навалены; он их зажег; он всходит;

Недвижим на костре он в небо взор возводит;

Под мышцей палица; в ногах немейский лев

Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев;

Треща горит костер; и вскоре пламя, воя,

Уносит к небесам бессмертный дух героя.

* * *

«На Испанию родную…»

I.

На Испанию родную

Призвал мавра Юлиан.

Граф за личную обиду

Мстить решился королю.

Дочь его Родрик похитил,

Обесчестил древний род;

Вот за что отчизну предал

Раздраженный Юлиан.

Мавры хлынули потоком

На испанские брега.

Царство готфов миновалось,

И с престола пал Родрик.

Готфы пали не бесславно:

Храбро билися они,

Долго мавры сомневались,

Одолеет кто кого.

Восемь дней сраженье длилось;

Спор решен был наконец:

Был на поле битвы пойман

Конь любимый короля;

Шлем и меч его тяжелый.

Были найдены в пыли.

Короля почли убитым,

И никто не пожалел.

Но Родрик в живых остался,

Бился он все восемь дней —

Он сперва хотел победы,

Там уж смерти лишь алкал.

И кругом свистали стрелы,

Не касаяся его,

Мимо дротики летали,

Шлема меч не рассекал.

Напоследок, утомившись,

Соскочил с коня Родрик,

Меч с запекшеюся кровью

От ладони отклеил,

Бросил об земь шлем пернатый

И блестящую броню.

И спасенный мраком ночи

С поля битвы он ушел.

II.

От полей кровавой битвы

Удаляется Родрик;

Короля опередила

Весть о гибели его.

Стариков и бедных женщин

На распутьях видит он;

Все толпой бегут от мавров

К укрепленным городам.

Все, рыдая, молят бога

О спасеньи христиан,

Все Родрика проклинают;

И проклятья слышит он.

И с поникшею главою

Мимо их пройти спешит,

И не смеет даже молвить:

Помолитесь за него.

Наконец на берег моря

В третий день приходит он.

Видит темную пещеру

На пустынном берегу.

В той пещере он находит

Крест и заступ – а в углу

Труп отшельника и яму,

Им изрытую давно.

Тленье трупу не коснулось,

Он лежит окостенев,

Ожидая погребенья

И молитвы христиан.

Труп отшельника с молитвой

[Схоронил] король,

И в пещере поселился

Над могилою его.

Он питаться стал плодами

И водою ключевой;

И себе могилу вырыл,

Как предшественник его.

Короля в уединеньи

Стал лукавый искушать,

И виденьями ночными

Краткий сон его мутить.

Он проснется с содроганьем,

Полон страха и стыда;

Упоение соблазна

Сокрушает дух его.

Хочет он молиться богу

И не может. Бес ему

Шепчет в уши звуки битвы

Или страстные слова.

Он в унынии проводит

Дни и ночи недвижим,

Устремив глаза на море,

Поминая старину.

III.

Но отшельник, чьи останки

Он усердно схоронил,

За него перед всевышним

Заступился в небесах.

В сновиденьи благодатном

Он явился королю,

Белой ризою одеян

И сияньем окружен.

И король, объятый страхом,

Ниц повергся перед ним,

И вещал ему угодник:

"Встань – и миру вновь явись.

Ты венец утратил царской,

Но господь руке твоей

Даст победу над врагами,

А душе твоей покой".

Пробудясь, господню волю

Сердцем он уразумел,

И, с пустынею расставшись,

В путь отправился король.

* * *

Менко Вуич грамоту пишет

Своему побратиму:

"Берегися, Черный Георгий,

Над тобой подымается туча,

Ярый враг извести тебя хочет,

Недруг хитрый, Милош Обренович

Он в Хотин подослал потаенно

Янка младшего с Павл.<ом>

—

Осердился Георгий П.<етрович>,

Засверкали черные очи,

Нахмурились черные брови —

<Ha Дондукова-Корсакова.)

В Академии наук

Заседает князь Дундук.

Говорят, не подобает

Дундуку такая честь;

Почему ж он заседает?

Потому что <-> есть.

* * *

Кто из богов мне возвратил

Того, с кем первые походы

И браней ужас я делил,

Когда за призраком свободы

Нас Брут отчаянный водил?

С кем я тревоги боевые

В шатре за чашей забывал

И кудри, плющем увитые,

Сирийским мирром умащал?

Ты помнишь час ужасный битвы,

Когда я, трепетный квирит,

Бежал, нечестно брося щит,

Творя обеты и молитвы?

Как я боялся! как бежал!

Но Эрмий сам незапной тучей

Меня покрыл и вдаль умчал

И спас от смерти неминучей.

А ты, любимец первый мой,

Ты снова в битвах очутился…

И ныне в Рим ты возвратился

В мой домик темный и простой.

Садись под сень моих пенатов.

Давайте чаши. Не жалей

Ни вин моих, ни ароматов.

Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь не кстати воздержанье:

Как дикий скиф хочу я пить.

Я с другом праздную свиданье,

Я рад рассудок утопить.

Странник

I.

Однажды странствуя среди долины дикой,

Незапно был объят я скорбию великой

И тяжким бременем подавлен и согбен,

Как тот, кто на суде в убийстве уличен.

Потупя голову, в тоске ломая руки,

Я в воплях изливал души пронзенной муки

И горько повторял, метаясь как больной:

«Что делать буду я? Что станется со мной?»

II.

И так я сетуя в свой дом пришел обратно.

Уныние мое всем было непонятно.

При детях и жене сначала я был тих

И мысли мрачные хотел таить от них;

Но скорбь час от часу меня стесняла боле;

И сердце наконец раскрыл я по неволе.

"О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! —

Сказал я, – ведайте; моя душа полна

Тоской и ужасом, мучительное бремя

Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:

Наш город пламени и ветрам обречен;

Он в угли и золу вдруг будет обращен

И мы погибнем все, коль не успеем вскоре;

Обресть убежище; а где? о горе, горе!"

III.

Мои домашние в смущение пришли

И здравый ум во мне расстроенным почли.

Но думали, что ночь и сна покой целебный

Охолодят во мне болезни жар враждебный.

Я лег, но во всю ночь всё плакал и вздыхал

И ни на миг очей тяжелых не смыкал.

Поутру я один сидел, оставя ложе.

Они пришли ко мне; на их вопрос, я то же,

Что прежде, говорил. Тут ближние мои,

Не доверяя мне, за должное почли

Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем

Меня на правый путь и бранью и презреньем

Старались обратить. Но я, не внемля им,

Всё плакал и вздыхал, унынием тесним.

И наконец они от крика утомились

И от меня, махнув рукою, отступились

Как от безумного, чья речь и дикий плач

Докучны, и кому суровый нужен врач.

IV.

Пошел я вновь бродить – уныньем изнывая

И взоры вкруг себя со страхом обращая,

Как узник, из тюрьмы замысливший побег,

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик – влача свою веригу,

Я встретил юношу, читающего книгу.

Он тихо поднял взор – и вопросил меня,

О чем, бродя один, так горько плачу я?

И я в ответ ему: "Познай мой жребий злобный:

Я осужден на смерть и позван в суд загробный —

И вот о чем крушусь; к суду я не готов,

И смерть меня страшит."

– "Коль жребий твой таков, —

Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,

Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?"

И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»

Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» —

Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

Как от бельма врачом избавленный слепец.

«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.

"Иди ж, – он продолжал; – держись сего ты света;

Пусть будет он тебе [единственная] мета,

Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг,

Ступай!" – И я бежать пустился в тот же миг.

V.

Побег мой произвел в семье моей тревогу,

И дети и жена кричали мне с порогу,

Чтоб воротился я скорее. Крики их

На площадь привлекли приятелей моих;

Один бранил меня, другой моей супруге

Советы подавал, иной жалел о друге,

Кто поносил меня, кто на смех подымал,

Кто силой воротить соседям предлагал;

Иные уж за мной гнались; но я тем боле

Спешил перебежать городовое поле,

Дабы скорей узреть – оставя те места,

Спасенья верный путь и тесные врата.

* * *

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

"Смотри, сказал певец без <->, —

Мои алмазы, изумруды —

Я их от скуки разбирал.

А! к стати, брат, – он продолжал, —

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу."

В ответ бедняга равнодушно:

– Я? я <-> себе чешу.

<Плетневу.>

Ты мне советуешь, Плетнев любезный,

Оставленный роман [наш] продолжать

[И строгой] век, расчета век железный,

Рассказами пустыми угощать.

Ты думаешь, что с целию полезной

Тревогу славы можно сочетать,

И что нашему собрату

Брать с публики умеренную плату.

Ты говоришь: пока Онегин жив,

Дотоль роман не кончен – нет причины

Его прервать… к тому же план счастлив —

* * *

Вы за «Онегина» советуете, други,

Опять приняться мне в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен – это клад:

Вставляй в просторную<?>, вместительную раму

Картины новые – открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход —

(Что даст еще тебе и славу и доход).

[Пожалуй – я бы рад – ]

[Так некогда поэт]

* * *

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Вы говорите: "Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен – понемногу

Иди вперед; не будь ленив.

Со славы, вняв ее призванью,

Сбирай оброк хвалой и бранью

[Рисуй и франтов городских

И милых барышень своих,

Войну и бал, дворец и хату,

И келью и харем

И с нашей публики [меж тем]

Бери умеренную плату,

За книжку по пяти рублей —

Налог не тягостный, ей<-ей>."

* * *

… Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провел

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор – и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я – но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор еще бродил

Я в этих рощах.

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет – уж за стеною

Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора.

Вот холм лесистый, над которым часто

Я сиживал недвижим – и глядел

На озеро, воспоминая с грустью

Иные берега, иные волны…

Меж нив златых и пажитей зеленых

Оно синея стелется широко;

Через его неведомые воды

Плывет рыбак и тянет за собой

Убогой невод. По брегам отлогим

Рассеяны деревни – там за ними

Скривилась мельница, насилу крылья

Ворочая при ветре…

На границе

Владений дедовских, на месте том,

Где в гору подымается дорога,

Изрытая дождями, три сосны

Стоят – одна поодаль, две другие

Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо

Я проезжал верхом при свете лунном,

Знакомым шумом шорох их вершин

Меня приветствовал. По той дороге

Теперь поехал я, и пред собою

Увидел их опять. Они всё те же,

Всё тот же их, знакомый уху шорох —

Но около корней их устарелых

(Где некогда всё было пусто, голо)

Теперь младая роща разрослась,

Зеленая семья; [кусты] теснятся

[Под сенью их как дети. ] А вдали

Стоит один угрюмый их товарищ

Как старый холостяк, и вкруг него

По-прежнему всё пусто.

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

* * *

Я думал, сердце позабыло

Способность легкую страдать,

Я говорил: тому, что было,

Уж не бывать! уж не бывать!

Прошли восторги, и печали,

И легковерные мечты…

Но вот опять затрепетали

Пред мощной властью красоты.

* * *

О бедность! затвердил я наконец

Урок твой горький! Чем я заслужил

Твое гоненье, властелин враждебный,

Довольства враг, суровый сна мутитель?..

Что делал я, когда я был богат,

О том упоминать я не намерен:

В молчании добро должно твориться,

Но нечего об этом толковать.

Здесь пищу я найду для дум моих,

Я чувствую, что не совсем погибнул

Я с участью моей. —

* * *

Если ехать вам случится

От **** на *,

Там, где Л. струится

Меж отлогих берегов, —

От большой дороги справа,

[Между полем и холмом],

Вам представится дубрава,

Слева сад и барской дом.

Летом, в час, как за холмами

Утопает солнца шар,

Дом [облит] его лучами,

Окна блещут как пожар,

И, ездой скучая [мимо]

развлечен,

Путник смотрит невидимо

На семейство, на балкон.