Театр и драматургия итальянского барокко 41 страница

В итальянской ренессансной или барочно-маньеристской эпике поэты обращались к глубокой

287

старине (Ариосто — к эпохе Карла Великого, Тассо — к крестовым походам), мифологизируя и идеализируя ее как некую эпическую условность, которая служила им почвой для наиболее свободного выражения собственных умонастроений и чувств. Столкновение ренессансно-гуманистических традиций с требованиями Контрреформации находило, в частности, эпическое отображение в гиперболизированной героике рыцарской борьбы христиан с «сарацинами» за освобождение «гроба Господня».

По мере проникновения этих эпических традиций и новаций в изучаемые литературы они утрачивали свою сюжетную условность и освобождались от отвлеченности художественной проблематики. Проблема борьбы Запада и Востока под знаменами «креста» и «полумесяца» была здесь реальностью, а не уделом романтизированных припоминаний. Поэтам предстояло примерить эпические костюмы блистательных паладинов Средневековья или сказочных восточных царей, придворных дам или прекрасных волшебниц (Армида у Тассо) на своих отечественных героев и их противников, применить такие средства изобразительности к своим ближайшим предкам и современникам. При этом разочарованность в гуманистических идеалах должна была уступить место пафосу национально-освободительной борьбы.

В русле подобных эпических увлечений творит «польский Вергилий» С. Твардовский, поэмы которого получают характер эпических хроник («Владислав IV, король польский и шведский», 1649). Ближе к собственно литературной эпической традиции стоит поэма «Сигетское бедствие» (изд. 1651) западновенгерского аристократа-католика хорватского происхождения М. Зрини (Зринского), для которого военная борьба с турками была не только делом собственной жизни, но и родовым рыцарским преданием. Воспевая подвиг своего деда и его воинов, оборонявших от турецких войск пограничную крепость Сигет, поэт придал совершенно новое значение волновавшим его образам произведений Ариосто, Тассо и Марино.

Поиски таких искусственно созданных эпических ситуаций, как фантастическая осада Парижа вымышленным сарацинским королем Аграмантом, воссозданная Ариосто в «Неистовом Орландо» (вслед за поэмой «Влюбленный Орландо» Боярдо), оказались теперь совершенно излишними. Грандиозные батально-рыцарские картины «Освобожденного Иерусалима» должны были преобразоваться и наполниться таким содержанием, которое составляло еще живое наследие и злободневное достояние общества, лишь начинавшее обрастать эпической легендой. Всем известные герои «Сигетского бедствия» погибали как эпические витязи, одерживая моральную победу над врагами родины и веры. На почве такого синтеза актуальнейшей национально-исторической тематики с высокими традициями итальянской литературной культуры возникало героическое венгерское барокко. «Сигетская» тема стала популярной: брат поэта — П. Зрини (Зринский) перевел «Сигетское бедствие» на хорватский язык, появилось и «Взятие Сигета» П. Витезовича. Сам Зрини, правитель Хорватии, стал героем поэзии: его подвигам была посвящена поэма хорвата В. Менчетича «Труба словинская».

«Сигетскую» эпическую тему сменила более крупная по историческим масштабам «хотинская» тема. Литературный эпос отходил от древности и искал современных сюжетов, способных удовлетворить идеологические и эстетические требования национально-освободительных движений.

Во время польско-турецких войн за обладание украинскими землями Подольем и Волынью крупные сражения развернулись под г. Хотином (в 1621 г. и 1673 г.). В упомянутой поэме С. Твардовского воспевался участник первой из этих войн, предводитель польских войск Владислав (королевич, затем польский король), победитель турецкого султана Османа II. В. Потоцкий в обстановке новой угрозы со стороны Османской империи также написал эпическую поэму о недавнем прошлом — «Хотинская война» (1670). В дальнейшем, когда вместо Речи Посполитой и империи Габсбургов главной противотурецкой державой Европы становится Российская империя, появляется ода М. В. Ломоносова «На взятие Хотина русскими у турок в 1739 г.».

Среди изучаемых литератур XVII в. наибольшее художественное значение получила относившаяся к этой же теме поэма «Осман» поэта-патриция И. Гундулича. Если у Зрини эпическая поэзия строилась на предании, хотя бы и недавнем, то Гундулич прямо переносил эпическую традицию на общеизвестные события своего времени: в основу сюжета он положил хотинские сражения 1621 г. Идеи единения «славянства» под предводительством единоверной для хорватов католической Польши и того же королевича Владислава приобрели в поэме «Осман» наиболее мощное звучание. Лучшие ренессансно-барочные традиции хорватской и итальянской литератур соединялись у Гундулича с отечественным фольклорным преданием, идеями старинного дубровницкого свободолюбия и героикой современности. Обращение западноевропейских эпиков к античной или средневековой образности, ставшей у них традиционной условностью, совершенно преобразилось

288

у Гундулича. Такие реминисценции получали у него новую и глубоко лирическую окрашенность:

Твой ли это облик ясный,
О Эллада, мать родная!
Ты ли плод наук прекрасный
Даришь всем, не уставая?!

Турок взял твою свободу,
Отнял все твое богатство,
И свободному народу
Навязал, проклятый, рабство.

(Перевод В. Зайцева)

Пессимистическая настроенность и трагизм барочной поэзии не устраняются совершенно из этого эпоса, мотивы страданий за «грехи», размышления о «зле» и о трудностях «спасения» в нем еще чувствуются. Но эти мотивы утрачивают свою индивидуалистическую ориентацию и начинают распространяться на оценку реальных народных бедствий. Они оттесняются жизнеутверждающей патетикой рыцарской доблести и служения великой цели национального освобождения.

Барочная эпическая поэзия Польши, Венгрии, Дубровника далеко отошла от задач Контрреформации. Религиозная тема борьбы с «неверными» занимала в ней значительное место, так как отвечала потребностям национально-освободительной борьбы. Но тема эта получила в эпосе общехристианское содержание, приобрела патриотические черты и сблизилась с народным преданием. Такая проблематика эпического творчества становится в равной мере отличительной и для воспитанника иезуитов М. Зрини, и для католика, покаявшегося в «грехах» молодости, И. Гундулича, и для арианина В. Потоцкого.

Крупнейшие эпические поэмы изучаемых литератур создавались видными представителями феодальной аристократии, и в этом также одно из их отличий от западноевропейской эпики, бывшей по преимуществу уделом литературной интеллигенции. Но героический эпос выходил за пределы сословно-феодальных интересов, потому что правители государств, короли и магнаты не могли не связывать собственных политических задач с общенациональными освободительными стремлениями. Литературный эпос способствовал формированию отечественных, а нередко и общеславянских или даже межнациональных (славянско-венгерский и др.) идеологических требований эпохи, и именно это назначение закрепило за ним долгую литературную славу. В этих явлениях не случайно намечаются наибольшие типологические соответствия между литературой и фольклором.

В Средней и Юго-Восточной Европе, в отличие от ряда западноевропейских стран, в общем развитии словесно-художественного творчества большое место продолжало принадлежать фольклору. Это обусловливалось и сравнительно большей устойчивостью в данной зоне средневеково-феодальных отношений, и национально-освободительной борьбой, которую здесь приходилось вести. Фольклор и литературу сближала наиболее общая для них идейно-художественная тенденция: они были подчинены патриотическим и освободительным началам, которые не поглощали мотивов социального характера, но преобладали над ними.

Турецкое порабощение еще с XV в. стало главнейшей темой народного эпоса. Эпос нуждался в великих героях, которых первоначально он находил в среде крупнейших феодалов (Лазарь, Марко, Милош, Матиаш и др.). Юнацкие эпические песни (болгарские, сербские, хорватские) славили феодалов за их подвиги, реальные или мнимые, в борьбе с Османской империей, причем законы эпоса в этом отношении мало нуждались в исторических обоснованиях. Так, королевич Марко (прилепский деспот), вассал турецкого султана, не раз воевавший на стороне турок против славян, сделался любимейшим героем юнацких песен, выступавшим в них в качестве беззаветного борца против турецкого владычества, носителя справедливости, защитника угнетенных.

Зависимость фольклора от исторических событий недавнего прошлого или от событий переживаемой современности заметно возрастала. Появилась новая ветвь исторических песен, героями которых по типу прежнего эпоса стали современные крупные феодалы, организаторы и участники военной освободительной борьбы. Образы этих витязей носят черты героической идеализации, но лишаются уже той широты и универсальности эпического обобщения, которая была свойственна юнацким героям. Таковы, например, хорватские песни о магнатах Зринских, о графе Франкопане («Бан Бериславич и Франкопан в бою с турками», «Плен и освобождение бана Зриновича (Зринского)» и др.). Здесь возникает интересный комплекс идейно-художественных явлений. Названные лица оказываются одновременно и творцами и объектами эпоса. Пути литературы и фольклора перекрещиваются наиболее наглядно: братья Зринские, бывшие создателями для венгров и хорватов литературной эпопеи («Сигетское бедствие»), сами воспевались как эпические герои и в литературе, и в фольклоре.

Эта характерная модификация фольклорного эпоса не становится, однако, преобладающей потому, что ей не хватает главного — демократической

289

окрашенности эпического повествования. Господствующими становятся песни о гайдуках, в образах которых признаки действительности начинают заметно превалировать над эпической фантазией, а героическая сюжетика песен конкретизируется и демократизируется.

Фольклорные и литературные международные сюжеты Средневековья обычно сохраняли в разной национальной среде своих эпических героев и даже не всегда видоизменяли их имена. В отличие от этого гайдуцкая поэзия, проникнутая общими для многих народов освободительными идеалами, не только сохраняет общих для нее героев, но и повсюду рисует судьбы исторических деятелей, которые принадлежали тому или иному из этих народов в отдельности. Герои гайдуцких песен, например болгарских — Чавдар, Лалуш, Стоян, сербских — Алия Бойчич, Стоян Попович, молдавских и валашских — Михул, Корбя, Бабиул, восходят к различным прототипам, но всегда оказываются однотипными народными витязями, борцами за национальную независимость, а иногда и борцами против феодального угнетения.

Своеобразное явление фольклорного процесса изучаемой эпохи представляют собой песни, примыкающие к гайдуцким песням, но проникнутые не столько антитурецким, сколько антигабсбургским пафосом. Это сербские и хорватские песни о героях, бежавших из турецких владений и переживавших новые приключения в столкновениях с западными поработителями. В Словакии борьбе с габсбургской властью и с феодальными насилиями посвящаются збойницкие (разбойничьи) песни. В Венгрии, особенно в западной ее части, расцветает богатая по темам и образам, близко соприкасавшаяся с литературой поэзия повстанцев-куруцев.

Эти общие направления развития фольклора приобретают для нас наибольший интерес потому, что оказываются родственными по своей проблематике тем процессам, которые протекали в литературе.

В странах, где литературная культура была наиболее высокой (Польша, Дубровник, Венгрия), у многих писателей наряду с влечением к барокко появляется тяга к фольклору. В ряде случаев фольклор становится тем необходимым средством стилизации, которое должно было содействовать творческому освоению инонациональных литературных традиций. Даже такой рафинированный тип позднеренессансного творчества, как пастораль (поэмы-идиллии, драмы), оказывается причастным к фольклору. Для создания местного колорита польский поэт Ю. Б. Зиморовиц в своих идиллиях («Селянках новых русских», 1663) достаточно широко привлекает западноукраинский фольклор. Еще заметнее становятся связи фольклора с литературным героическим эпосом и лирикой. Хорватский писатель П. Витезович помещает в своей поэме «Взятие Сигета» поэтическое введение «София и Орел», опирающееся на фольклорное предание. Воинственные волшебницы поэм Ариосто и Тассо получают в славянском эпосе, например у Гундулича («Осман»), облик славянских фольклорных вил, дев-богатырок. Вила становится также символом возлюбленной, ярким образом лирической поэзии. Любовная лирика графа Ф. Франкопана оказывается наиболее близкой к хорватской народной лирической песне, подобно тому как это уже было когда-то по отношению к фольклору в поэзии первого трубадура герцога Гильема IX Аквитанского (XII в.), крестоносца и паломника, и как это будет в лирике русского дворянина П. Квашнина-Самарина (конец XVII в.).

В качестве одного из показателей близости процессов, протекавших в народной поэзии и в литературе, начинает выступать разнообразный религиозный фольклор. В народных массах, особенно среди крестьян, в периоды инонационального и инорелигиозного угнетения усилились религиозные умонастроения, а вместе с ними стали возрождаться средневеково-религиозные фольклорные традиции. В фольклоре распространялись легенды о «чудесах», духовные песни, посвященные Иисусу Христу, Богоматери, святым. В чешском фольклорном произведении «Сельский Отче наш» со словами известной молитвы перемежались горькие жалобы на феодальный гнет. Народная поэзия нередко трактовала иноземное порабощение, в особенности турецкое, гибель эпических героев, несправедливости феодальной действительности как божье наказание «за грехи». Призывы к «покаянию» казались необходимым условием для «спасения». Такие мотивы были созвучными мироощущению барокко, обеспечивали возможность его демократизации, а иногда и сближения с фольклором. Одним из ранних проявлений этого процесса были некоторые словацкие песни («Песня о Новых Замках», 1663), подобные мотивы наблюдались и в песнях куруцев.

Определенную близость обнаруживает фольклорная и литературная эпическая проблематика. Идеализация национального предания проявляется в фольклоре как народная мечта об ушедшем в прошлое эпическом времени свободы, единства и славы отечества. В Болгарии эпос обращается к прославлению царствования Ивана Шишмана (XIV в.), в Сербии — Стефана Дашана (XIV в.), в Хорватии, Словении и Венгрии — Матиаша (короля Матвея Корвина, XV в.). Устные повести чехов и словаков также обращаются к своей национальной героической

290

старине, но в ином социальном плане. В годы Контрреформации они вспоминают о героях Реформации и освободительной борьбы — Яне Гусе (сожженном католиками в 1415 г.) и Яне Жижке. Исторический утопизм был закономерным и самостоятельным явлением фольклорного процесса, но именно он был родствен той идеализации средневековой старины и тем поискам утраченного Золотого века, которые распространились в позднеренессансных и барочных литературных течениях, охватывавших героический эпос, пасторальную поэзию, отчасти драматургию, а также историографию.

В народной поэзии под влиянием новых условий социально-исторической действительности появилась не свойственная средневековым фольклорным традициям трагичность сюжетных ситуаций. Трагизм выдвигается на первый план в балладах, посвященных изображению бесчинств турецких захватчиков или отечественных феодалов, роковых любовных коллизий и т. п. (например, баллада о насилии феодала над женщиной, о судьбе матери незаконного ребенка). Мотивы удали и радости перемежались с мотивами грусти и скорби в венгерской поэзии куруцев, в южнославянских гайдуцких песнях.

Все эти новые особенности проблематики народной поэзии не были прямым результатом ее соприкосновения с литературой барокко, но они обнаруживали близость с нею, вливались в общий поток идеологических и художественных движений эпохи. Отсюда видно, что в изучаемой зоне Европы фольклорное творчество имело свою специфику, отличающую его от народной поэзии западноевропейских стран и требующую поэтому специального освещения в связи с литературным процессом.

Западнославянские литературы [XVII в.]

290

ПОЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Польша XVII в. — одно из самых крупных государств Европы — предстает в зареве почти непрерывных войн — захватнических и освободительных, религиозных и внутрисословных, войн династических, бунтов магнатско-шляхетских конфедераций против попыток усиления централизованной королевской власти, войн с поднявшейся на борьбу за национальную независимость Украиной, войн с Турцией, Россией, Швецией. Это был век победы Контрреформации и постепенного политико-экономического ослабления шляхетской республики.

Исторические судьбы народа отразились на судьбах литературы. Бурное ее развитие постепенно угасает с середины XVII в. в результате общего упадка, переживаемого страной. Особую роль сыграло утверждение Контрреформации: наступает время насильственного насаждения единомыслия в его католической форме, процессов инквизиции, публичного сожжения книг, свирепствования цензуры.

В первые десятилетия XVII в., когда продолжают творить писатели, дебютировавшие в минувшем столетии, ренессансное направление еще играет видную роль, но, постепенно ослабевая, оно нередко переплетается с тенденциями маньеризма и барокко, приобретающими со временем доминирующее значение. На общем фоне выделяется «Собрание ритмов» (1612) Кацпера Мясковского (ок. 1550—1622). В стихах I части его сборника чувствуется влияние Горация, слышатся отзвуки важных событий современности. Религиозная лирика, составляющая II часть сборника, отличается уже характерным для барокко переплетением христианских мотивов с античной мифологией, а в области стиля — появлением синтаксической усложненности.

Ведущим писателем позднеренессансного направления был Шимон Шимонович (1553—1629), снискавший своей поэзией на латинском языке европейскую известность, а на родине получивший имя «польского Пиндара». Однако и его лирика последнего периода (на польском языке) не избежала новых влияний. В 1614 г. выходят его «Идиллии», увековечившие имя поэта в истории польской литературы и оказавшие большое воздействие на национальную поэзию XVII—XIX вв. Использование античных традиций (идиллии Феокрита, эклоги Вергилия) сочетается у Шимоновича с тенденциями ренессансной «ученой» поэзии: элементы рефлексии проступают в насыщенном лиризмом повествовании, накладывают отпечаток на сюжетное развитие, проявляются в системе художественной образности. В результате идиллии приобретают скрытый философский смысл, отображая или символизируя наблюдения поэта, его размышления о действительности и ее несоответствии мечте, его поэтические грезы. В идиллиях Шимоновича античность нередко органически переплетается с польским и украинским фольклором, а наряду с традиционными аркадскими персонажами и коллизиями появляются яркие бытовые сцены из польской действительности,

291

иногда с элементами социальной критики («Пастухи», «Поклонники», «Калачи», «Жницы» и др.). Идиллии Шимоновича пользовались большой популярностью и вызывали много подражаний. Наиболее значительным его последователем был Ян Гавиньский. В дальнейшем этот жанр развивался в русле барокко, отзвуки которого появляются уже в идиллиях Шимоновича.

Переплетение эстетических тенденций Возрождения и барокко характерно и для литературной теории переходного периода. В тех школах, которые до 50-х годов XVII в. еще находились в ведении сторонников Реформации (кальвинистов, лютеран, ариан), по-прежнему сильное воздействие оказывали эстетические концепции западноевропейского Возрождения. Значительное влияние в этом отношении имели ариане — «Польские братья», как наиболее радикальное и рационалистическое течение польской Реформации, отделившееся от кальвинизма (1562). В отстаивании ренессансной поэтики особая роль принадлежала школам обосновавшихся в Польше «Чешских братьев» и их идейному вождю — гуманисту Я. А. Коменскому, который, однако, не избежал барочных влияний. Ведущую роль ренессансная теория сохранила также в академиях — Краковской, Виленской и Замойской. Взаимопроникновение ренессансных и барочных тенденций отражено в воззрениях видного ученого и поэта Мачея Казимежа Сарбевского, снискавшего европейскую славу «христианского Горация». Иезуит, доктор философии и теологии, впоследствии профессор Виленской академии и придворный проповедник короля Владислава IV, М. К. Сарбевский (Сарбевиус, 1595—1640) был автором известной поэтики, написанной на латинском языке, по-видимому, между 1619 и 1626 гг. Концепция Сарбевского вызвала оживленную полемику среди европейских ученых и оставила след в европейской мысли того времени. Традиции Аристотеля (философско-познавательный характер поэзии, универсальность отображаемых ею истин) переплетаются у Сарбевского, а нередко и вступают в противоречие с идеями, идущими от Платона, связанными с представлениями о созидающем характере поэзии, независимой от реальности, о творческой роли поэта-первооткрывателя. Последнее уже шло вразрез с идеологической доктриной иезуитов, постулировавших подражательно-отображающую функцию искусства. Сарбевский также отстаивал лирику, отвергаемую иезуитами как недопустимое обнажение «греховных» чувств и устремлений. Если в оценке и классификации поэтических родов и жанров Сарбевский в основном выступает как продолжатель ренессансной теории, то его рассуждения о поэтической идее, о художественном видении более характерны для барочных представлений (теория противоречия в гармонии, преодолеваемого и уравновешиваемого творческой изобретательностью поэта, достигающего в результате эффект неожиданности, которая приводит читателя в изумление, вызывает восхищение и восторг). В то же время пальму первенства в эпике Сарбевский отдает Вергилию и Гомеру (идеал ренессансных поэтов), что противоречит и доктрине его ордена, отвергающего «языческое» искусство (впрочем, в другом месте Сарбевский утверждает, что только христианин может быть истинным поэтом). Нарушая старые традиции европейских поэтик, Сарбевский в качестве примеров использует образцы для подражания не только античной литературы. Знаменательно, что Я. Кохановского он ставит выше Петрарки, Марино и даже своего любимого Ронсара, утверждая, что в некоторых творениях поэт польского Возрождения достигает высот Горация.

Иллюстрация:

Ш. Шимонович. «Селянки»

Титульный лист первого издания.
Типография Академии Замойских, 1614 г.

292

В теории Сарбевского сталкиваются идеи Возрождения и Контрреформации, идеалы античности и барокко. Может быть, это было связано с положением автора как преподавателя иезуитского коллежа, может быть, это было естественным следствием попытки теоретического синтеза национального своеобразия литературы с представлениями об античном совершенстве поэтических форм, шедевров «языческого» искусства — с идеологическими постулатами иезуитов. Как писатель, Сарбевский в совершенстве владеет средствами поэтической экспрессии высокого барокко, что уже в глазах западноевропейских современников ставило его в один ряд с крупнейшими поэтами этого направления. Во время своего пребывания в Риме (1622—1625) Сарбевский был увенчан папой Урбаном VIII лавровым венком поэта-лауреата. Еще при жизни Сарбевского в Европе вышло более 60 изданий его поэтических сочинений, причем титульный лист издания 1632 г. был выполнен Рубенсом. В его творческом наследии — панегирики, написанные в честь видных государственных и церковных деятелей, оды, религиозная лирика, философская, рефлексивная поэзия, элегии, эпиграммы. Своей европейской известностью Сарбевский в немалой степени был обязан латинскому языку, на котором он писал. Отзвуки лирики Сарбевского зазвучали в латинской поэзии Польши, представленной рядом известных в свое время поэтов.

Особое место в истории польской литературы занимает плебейское, так называемое совизжальское (от имени Совизжал, польская калька с Эйленшпигель) течение, расцветающее на переломе XVI и XVII вв., творцами которого были деклассированные выходцы из мелкой шляхты, низшего духовенства, горожане, студенты (из шляхты, мещан и крестьянства), учителя (нередко безработные), бакалавры, мелкие чиновники. Свои произведения — памфлеты, сатиры, лирику и застольные песни, комедии, интермедии, мистерии, фарсы, моралите, сборники фрашек (жанр, близкий эпиграмме), песен, фацеций, поговорок, афоризмов, притч и анекдотов представители этой среды издавали или распространяли в рукописях анонимно. Это объяснялось гнетом духовной цензуры и преследованиями инквизицией еретиков и «безбожников». Анонимность творчества имела и свою внутрилитературную, эстетическую обусловленность: писатели сознательно стилизировали свои сочинения «под Совизжала», выступавшего у них одновременно в роли героя и повествователя. Имя Совизжал стало одним из распространенных псевдонимов. Это литературное течение еще недостаточно изучено, многие его памятники были впервые изданы лишь недавно. Благодаря расшифровке акростихов, криптонимов и псевдонимов выяснилось, что среди совизжальских авторов были такие известные писатели, как Я. Юрковский, Я. Жабчиц и др.

Любовная, социально-бытовая, философская и политическая проблематика представлена здесь в непосредственном восприятии человека, не ограниченном схоластическими нормами и аристократическим этикетом. Проникновенный лиризм любовной поэзии выступает рядом с характерным для эпохи эротическим натурализмом, интеллектуальная рефлексия сочетается с жанровыми, нередко скабрезными зарисовками из жизни улицы и корчмы, быта духовенства и рыцарства, возвышенные гражданские, гуманно-демократические мотивы перемежаются с развеселыми приключениями отчаянного сорвиголовы, безудержного пьяницы, ловкого мошенника и страстного любителя женского пола.

В соответствии с тематикой и жанрами дифференцируется и стиль совизжальской литературы. Плебейский юмор нередко предстает в ней пропущенным сквозь призму восприятия писателя-интеллигента и выступает как прием художественной экспрессии, использующей разговорный язык и создающей на его основе характерные каламбуры, шуточные искажения речи, забавную и двусмысленную игру слов. Будучи «неофициальным» течением, совизжальская литература в меньшей степени испытывала ограничивающее влияние поэтик. Бурный расцвет совизжальской литературы падает на конец XVI в., а по мере усиления Контрреформации начиная с 20-х годов XVII в. она постепенно угасает.

Тематически в совизжальской литературе можно выделить социальную струю, лирическую и бытовую. Первую составляют разные по жанру произведения, насыщенные сатирой на существующие общественные отношения и преисполненные протеста или горестной жалобы. Лирическая струя представлена песнями (нередко в сопровождении танцев — так называемые падуаны) и любовно-эротическими стихами; бытовая — стихотворными и прозаическими зарисовками (подчас скабрезными — в духе эпохи), притчами, фацециями, анекдотами и т. п. Эти три тематические тенденции переплетаются в совизжальской драматургии, о которой речь пойдет далее.

Развиваясь в начале века под знаком эстетических традиций Возрождения, совизжальская литература постепенно начинает вбирать и барочные веяния, прежде всего в области стиля. В русле барокко развивается поэзия бакалавра Яна Юрковского (ок. 1580 — ок. 1635). Для его творческой манеры характерны новые художественные формы, ребусная поэтика, аллюзия,

293

игра слов, параллелизмы. В сатирических стихах поэт смело бичует шляхетский произвол, решительно отстаивает права крестьянства и горожан.

Среди множества других совизжальских авторов выделяется своим талантом и зрелостью поэтического мастерства писатель, выступающий под псевдонимом Ян из Киян, поэзия которого отличается художественной зрелостью и остротой антифеодальной критики.

Формирование и распространение польского барокко было обусловлено различными факторами. Определенную роль здесь сыграла, о чем подробнее говорится дальше, та разновидность идеологии и культуры Речи Посполитой в XVII в., которая получила наименование сарматизма — явления сложного и неоднозначного. В его основе — идеологический миф о том, что предками шляхты как рыцарского сословия будто бы были воинственные сарматы, предками же крестьянства — местные племена, когда-то сарматами покоренные. С одной стороны, сарматизм был порождением Контрреформации со свойственным ей религиозным фанатизмом, ханжеством, ксенофобией. С другой — он был связан с польскими историческими условиями: частые войны способствовали созданию культа воинских доблестей, развитию патриотизма, граничащего с примитивным национализмом, кастовостью и неотделимого от контрреформационной идеологии. Так появляется теория «Польши — избранного богом народа» и концепция «Польши — твердыни христианства», защищающей римский католицизм от магометанства, православия и Реформации. Апология всего национального сопровождалась презрением ко всему иностранному. Провозглашение национальной исключительности повлекло за собой отмежевание от европейской культуры и науки, сужение интеллектуальных горизонтов, вызвало культурную отсталость. В литературе это получило отражение в течении сарматского барокко. Естественно, последовательная реализация идеологических постулатов сарматизма, рассчитанных на шляхетские массы, в основном не коснулась воззрений и творчества создателей того вида барокко, который можно назвать «высоким», — высокообразованных представителей аристократии, шляхты и горожан.

Контрреформационио-милитаристские и шляхетско-сословные основы сарматизма переплетались в XVII в. с тенденциозно утрируемыми чертами местной культуры Средневековья, которая причудливо сочеталась с вычурно-пышными восточными наслоениями, появившимися в результате контактов с татарами и турками. Этому стилю жизни и канону воззрений соответствовала не только мода в одежде и убранстве комнат (сочетание польского и ориентального), но и панегирическая, причудливо-помпезная, нередко примитивизированная и утрируемая риторика барокко, насаждаемая прежде всего в иезуитских коллежах. Благодаря иезуитам, обосновавшимся в Польше в 1564 г., барокко распространяется в церковной архитектуре, живописи, музыке, школьном театре, что оказывает влияние и на светское искусство.