Из письма к М. П. Лилиной. В воскресенье были в театре, так как Горький читал свою пьесу "Дачники"

20 апреля 1904

Петербург

...В воскресенье были в театре, так как Горький читал свою пьесу "Дачники". Он был не один, а со своими друзьями... Пьеса не произвела на нас сильного впечатления -- может быть, мы ее невнимательно прослушали, буду читать ее один. Вчера я не играл и решил покончить с визитами. Поехал к Икскуль фон Гильдебранд, которые накануне поднесли мне венок с такой надписью, которую я поскорее спрятал: "Гениальному художнику, давшему сценическому искусству новую этику". Это не та Икскуль, которую ты знаешь, а какая-то шведская актриса, игравшая в Петербурге "Эдду Габлер" и потом вышедшая замуж за посланника¹. Не застал их дома. Еду к Савиной, она больна и принимает меня в таком виде. Думаю, что обстановка была не без расчета; она и кокетничала и говорила много комплиментов, но напрасно -- не действует. Тем не менее я засиделся у нее, заслушавшись ее рассказов о театре. Оттуда к Варшавским, так как они в среду едут за границу...

190*. М. Г. Савиной

20 апреля 1904

Петербург

Глубокоуважаемая Мария Гавриловна!

Вы подумайте! что я наделал! опять напутал! Сегодня случайно заглянул в свой репертуар, и, о ужас... в воскресенье, 25-го, я обещал две недели назад графине Паниной поехать в ее народный театр¹, а по окончании спектакля пить к ней чай и вести один деловой, театральный разговор. Дело касается одного нового предприятия, о котором я мечтаю², и потому невозможно не быть у нее. Что же делать? В понедельник, среду и четверг я играю -- остается свободным один вторник. Простите, глубокоуважаемая Мария Гавриловна, мою забывчивость, надеюсь, что я вовремя спохватился и еще не доставил Вам хлопот по отмене обеда.

Надеюсь, что Ваше здоровье поправится.

Целую Ваши ручки и извиняюсь, что так плохо пишу и на такой неприличной бумаге. Нахожусь в театре, так как играю сегодня, и пишу в антракте.

Глубоко уважающий и искренно преданный

К. Алексеев

Вторник 20/IV--904

191*. В. В. Котляревской

10 мая 904

10 мая 1904

Москва

Дорогая Вера Васильевна!

Шлю Вам из Москвы дружескую благодарность за Ваше неизменное и доброе отношение ко мне, к жене и к театру. Нестору Александровичу тоже низко кланяемся и благодарим. Я недоволен этой поездкой потому, что глупо и неинтересно трепался. Делал совершенно ненужные визиты, а хороших друзей и знакомых почти не видал. Как избегнуть повторения той же ошибки в следующие разы -- недоумеваю...

Результат этой бесцельной тормошни тот, что по приезде в Москву я захворал и по сие время сижу дома -- насморк, кашель, бронхит, переутомление и проч. Тем не менее приходится много работать, так как дело в театре кипит. Материальные результаты нашей поездки оказались блестящими. Говорят, очистилась крупная сумма. Какая -- не знаю... В самый день приезда, почти прямо со станции, поехал на чтение переводов Метерлинка Бальмонтом¹. Переведено хорошо, но чтение... да простит ему бог. Зато Ваш кумир говорил великолепно, почти вдохновенно. Я погружаюсь с его помощью в мрак смерти и пытаюсь заглянуть за порог вечности. Пока еще ни розовых, ни голубых чувств в своей душе не обретаю. Очевидно, необходимо какое-то опьянение. Не знаю только, к какому из средств прибегнуть: к женщине или к вину... В бальмонтовском смысле, очевидно, первое средство действительнее. Я по крайней мере был свидетелем следующего. В первый раз на беседе Бальмонт был окружен дамами и был опьянен и вдохновлен. На следующий же раз я подсел к нему с одной стороны, а Немирович с другой. С двух сторон мы его обкуривали благовонием наших папирос. Он, окруженный дымом, казалось, сам превращался в облако и отделялся от земли. Увы, это опьяняющее средство не помогло, напротив... он стал только чихать, сморкаться и скоро ушел с головной болью, не сказав ни одного слова языком вечности... Итак, я бросаю курить, пью водку, ухаживаю за женщинами и только после этого примусь за mise en scène и репетиции. Думаю, что это будет самая приятная из моих постановок. Подружусь с Мишей Громовым и с Омоном... и тогда только пойму прелесть Метерлинка.

Жена чувствует себя лучше и очень жалеет, что в Петербурге была кислой и не могла заехать к Вам. Не сердитесь на нее и на меня. Она, т. е. жена, отомстила мне за буйную жизнь в Петербурге, она, наверно, припрятала дома свой грипп и по возвращении в Москву заразила меня им, приковав меня таким образом на целую неделю дома. На днях решится моя летняя участь. Еду ли я в... как его зовут-то? Забыл то место, где Вы будете за границей. Напишите, ради бога, а то я приеду по ошибке в Читу и там с нетерпением буду ждать Вас и Нестора Александровича. Поклон Нестору Александровичу. Целую ручки.

Душевно преданный К. Алексеев

А. П. Чехову

3 июня 1904

Дорогой Антон Павлович!

Я опять захворал и не могу выезжать. Мне не придется Вас проводить, и я очень грущу об этом¹. Жена передаст Вам это письмо и пожмет Вашу руку за меня. Мысленно буду с Вами, постоянно буду вспоминать о Вас и желать, чтоб Вы поскорее ободрились и за лето окрепли настолько, чтоб провести всю будущую зиму безвыездно в Москве. Будьте здоровы и не забывайте

любящего и душевно преданного

К. Алексеева

1904. 3 июня

Любимовка

193*. О. Л. Книппер-Чеховой

3 июня 1904

Дорогая Ольга Леонардовна!

Опять захворал и не могу Вас проводить. Дай бог Вам доехать благополучно и великолепно провести лето.

Целую Ваши ручки.

Не забывайте

любящего и преданного

К. Алексеева

3 июня 1904 г.

Любимовка

Л. Я. Гуревич

9/VI 904. Москва

9 июня 1904

Многоуважаемая Любовь Яковлевна!

Получил Ваше хорошее письмо в разгар отчаянной подготовительной работы к наступающему сезону и в момент расчета с истекшим годом. В это время не остается ничего иного, как складывать всю корреспонденцию в один ящик, в надежде ответить на нее при первом удобном случае.

Дня два как я кончил работу и передохнул, и начинаю с Вашего письма, чтоб исправить мои старые грехи.

Простите великодушно за задержку -- право, она произошла против моей воли.

Я искренно тронут как Вашим вниманием, так и всеми хорошими словами, и уверяю Вас, что жду и прочту Вашу книжку с большим интересом.

Буду искренен и прям в своем мнении, хотя не имею ни права, ни претензии претендовать на роль ценителя и знатока литературных произведений ¹.

В этой области я дошел только до той точки, когда начинаешь понимать обширность и трудность задачи литератора, до той точки, когда начинаешь осторожно, подумавши, относиться к их произведению, а не критиковать их, не подумавши и с тоном знатока. Примите это во внимание и не придавайте большого значения моим словам.

Лучше всего прислать книгу по следующему адресу: Москва, Садовая, у Красных ворот, д. Е. В. Алексеевой для Конст. Серг. Алексеева.

Карточку вышлю, как только получу ее от фотографа. Вы знаете, как трудно иметь с ними дело, особенно теперь, летом, когда много света и они завалены работой и разными выездами из Москвы для снимков видов окрестностей и проч. Мы, актеры, в еще худших условиях. Во-первых, нами интересуются только во время сезона и по окончании его тотчас же забывают, и, во-вторых, мы не можем сделать заказа, так как фотографы считают грехом брать с нас плату и потому относятся к нашим заказам пренебрежительно. Трудно добиться от них толку, но я добьюсь и пришлю по указанному Вами адресу. Жена просит Вам кланяться, а я прошу Вас принять мой сердечный привет и лучшие пожелания на предстоящее время отдыха.

Уважающий и преданный

К. Алексеев

195*. В. В. Котляревской

12. VI--904

12 июня 1904

Любимовка

Дорогая Вера Васильевна!

С неделю как выяснил почти, что я еду в Вильдунген, но не для себя, а для матери, которую мне придется туда везти. Хотел написать об этом и просить Вашего совета: где остановиться там, т. е. в какой гостинице? Нужно ли занимать там место заранее, или народу там бывает не так много, чтобы прибегать к этой крайней мере? Забыл и ближайший маршрут туда, забыл и имя доктора, к которому надо обратиться.

Мы думаем выехать в самом конце июня. Хотел обо всем этом писать по Вашему летнему адресу, но письмо осталось в Москве, а я расхворался и не могу ехать за ним в город из имения матери, где я теперь нахожусь. В надежде, что это письмо перешлют Вам по Вашему новому адресу, я и пишу Вам на Петербург.

Хочу поблагодарить от себя и сестры за Ваши хлопоты по поводу справок об учительнице. Спасибо и простите за хлопоты. Поблагодарите Сергея Митрофановича¹. Я не знаю его адреса.

Как Вы живете, что поделывает Нестор Александрович, как здоровье Ваших больных? Ничего об этом не знаю. Я переживаю реакцию переутомления после тяжелого сезона и все прихварываю и не могу взбодриться. Ровно ничего не делаю, даже гуляю мало и целые дни читаю все, что попадается под руки... нелепо, без системы, начиная с газет, детских книг и кончая философией и гастрономической книгой. Хочу писать свое руководство для молодых артистов, но рву написанное, еще раз убеждаюсь в том, что я литературная бездарность. Погода адская. Война мешает жить... Впереди, кроме Метерлинка, нет ни одной интересной новинки, и того и гляди 1/2 труппы заберут на войну. Становится стыдно, что в такое время ничего не делаешь, но не могу, устал... Метерлинк может выйти недурно, хотя играть его трудно, особенно "Слепцов". Переписываемся по поводу его с Вашим кумиром -- Бальмонтом². Целую Ваши ручки, Нестору Александровичу жму руку и всем друзьям шлю поклоны. Не забывайте.

Преданный К. Алексеев

Если вздумаете писать, то по следующему адресу: Садовая, у Красных ворот, д. Алексеевой для К. С. Алексеева. Жена шлет поклоны.

А. П. Чехову

20/VI 1904 г.

Любимовка

20 июня 1904

Дорогой Антон Павлович!

Мы все и москвичи не имеем от Вас известий и волнуемся. Из открытого письма Ольги Леонардовны к жене мы знаем, что Вы хорошо доехали до Берлина, а далее... не знаем. Дай бог, чтобы Вы устроились хорошо и чтоб погода была не такая, как у нас. В Москве холод, ежедневные дожди и грозы, холодные ночи и, как Вы, вероятно, знаете из газет, был ужасный циклон, натворивший много бед. Он прошел от Подольска к Ярославлю. Задел Люблино (около Царицына), Лефортовскую часть, Сокольники, Мытищи (около нас) и т. д. От столетнего парка в Люблине не осталось ни одного дерева. Почти со всех дач сорваны крыши, а некоторые разрушены. Многие деревни срыты до основания. Лошади, коровы, экипажи, бревна, крыши летали в воздухе. В Мытищах ураган подхватил 8-летнего мальчика. Его нашли живым в Сокольниках (около 10--15 верст). Были и комические случаи. Ветер ворвался в квартиру нотариуса или судьи. Там ураган переломал всю мебель, отворил все шкафы и по всему кварталу разбросал деловые бумаги и протестованные векселя. Карету с Иверской опрокинуло, и икону доставили в ближайший полицейский участок. Там, вероятно, составлен протокол. К счастью, сравнительно мало убитых и раненых. Убитых насчитывают, около 100, a раненых немного более. Меня не было в Москве в этот день. Я был в Старой Руссе. Первые, краткие сообщения об урагане я узнал в дороге. Судя по ним, можно было предположить, что ураган задел и Любимовку и Яузский участок (где живет теперь мать)... Я провел пренеприятную ночь в вагоне и с большим трепетом подъезжал к дому. К счастью, у нас все благополучно. Была только гроза с градом, величиной в большой орех. В Москве падали куски льда весом в 1--11/2 фунта.

В конце июня я выезжаю за границу с матерью. Вероятно, поедем в Contrexêville¹. Все это время я чувствовал себя оченьплохо. Вероятно, реакция после сезона: слабость, плохой сон, склонность к простуде, нервность и т. д. Последнее время стал чувствовать себя лучше. Жена полнеет и очень сильно. Чувствует себя лучше. О театральных не знаю ничего. Пока, кажется, никого еще не забрали в солдаты. Собинова взяли и, говорят, отправят на войну. Стахович в Ляояне и писем не пишет, получаем только открытки. Он здоров. В Старой Руссе ожидают гастролей Марии Федоровны². Она будет играть "Бесприданницу", "Потонувший колокол", "Три сестры", "Мещан" (Елену), "Снег", "Звезды" (Бара), "Одинокий путь" (Шницлера), "Цену жизни", "Одиноких", "На дне" и пр. и пр.

Я с утра и до вечера читаю. Сейчас перечитываю всего Чехова и наслаждаюсь.

Жена, мать, дети шлют поклоны Вам и Ольге Леонардовне. Я целую ее ручки. Будьте здоровы и не забывайте

преданного и любящего Вас К. Алексеева

197*. М. П. Чеховой

3 июля 1904

С дороги в Контрексевиль

Многоуважаемая и дорогая Мария Павловна!

Я везу мать за границу и с тяжелыми чувствами удаляюсь от Москвы. Писать в вагоне могу только карандашом. Простите и за бумагу, другой нет. Пишу Вам не для того, чтобы высказывать соболезнования: они неуместны, так как горе слишком велико.

Оставшись один в вагоне, со своими мыслями и воспоминаниями о милом и дорогом Антоне Павловиче, у меня явилась понятная потребность говорить с теми, кто в настоящую минуту удручен потерей больше, чем я сам. Если это эгоистично, простите мою слабость, но мне неудержимо хочется пожать Вам руку так, чтобы Вы почувствовали, что я не чужд Вашему горю, что я мысленно переживаю все то, что происходит в Москве. Волнуюсь за Вашу матушку и почтительно целую ее руку, а Ивану Павловичу и другим братьям мысленно жму руки.

Утешаю себя мыслью, что те добрые отношения, которые установились между Вашей семьей и нами, еще более укрепятся памятью о милом Антоне Павловиче.

Моя мать просит меня передать Вам свое почтение.

Преданный, уважающий и душевно любящий Вас

К. Алексеев

3/VII 904