Поистине необходимо это множество роз и цветущих лимонных деревьев, чтобы никогда нельзя было уловить в дуновении ветра ужасный запах, исходящий из комнат, где лежат покойники

Всюду вдоль этого пленительного побережья мы в гостях у Смерти. Но она здесь скромна. Никогда не встретишься с ней лицом к лицу, хотя она соприкасается с вами каждый миг. На улицах никогда ни гроба, ни траурного крепа, ни погребального звона. Вчерашний исхудалый прохожий не проходит больше под вашим окном: вот и все.

Если вы удивитесь, что не видите его больше, и побеспокоитесь о нем, метрдотель и все слуги с улыбкой ответят вам, что ему стало лучше и что он, по совету врача, уехал в Италию. А правда в том, что у Смерти в каждой гостинице есть своя потайная лестница”.

Чехов, доктор Чехов харкал кровью, но уверял себя и близких, что это: простуда, бронхит, плеврит, просто кашель. Исхудал и мучительно умер от чахотки брат Чехова, умирал от чахотки Левитан… и как ни гнал знаменитый русский беллетрист от себя черную мысль, но доктор в этой личности никогда не спал. И всё понимал. И однажды чахоточный Чехов взял в руки новую вещь высоко им ценимого Мопассана с тихим безмятежным гладким названием “На воде” и прочел: “Розы, розы, повсюду розы! Поистине необходимо это множество роз и цветущих лимонных деревьев, чтобы никогда нельзя было уловить в дуновении ветра ужасный запах, исходящий из комнат, где лежат покойники”.

Когда тебе описывают красные, чайные, белые розы, пейзажи и ароматы южной Франции, Лазурного берега, никак не ждешь, что на тебя налетит локомотив и фраза закончится могилой, твоей могилой. Вот какую книгу Чехов оставил в “Чайке” на крокетной площадке.

…Он умер в гостинице на другом курорте (не во Франции, а в Германии). Баденвейлер — еще один “восхитительный и теплый край” — еще одно “цветущее кладбище аристократической Европы”.

Навсегда…

Струна звенит

Перед смертью он написал “Вишневый сад”. В этой пьесе есть загадочное место, о которое уже сто с лишним лет спотыкаются режиссеры всего мира.

Все сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздаётся отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.

ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА. Это что?

ЛОПАХИН. Не знаю. Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья. Но где-нибудь очень далеко.

ГАЕВ. А может быть, птица какая-нибудь... вроде цапли.

ЛЮБОВЬ АНДРЕЕВНА (вздрагивает). Неприятно почему-то.

Звук таинственный, необъяснимый, напугавший Раневскую до обморока. Не этот ли звук прозвучал в душе Мопассана с такой силой, что даже в переводе (который вы прочтете ниже) производит потрясающее впечатление (на внимательного читателя).

...“Вишневый сад”, финал второго действия. Они развлекались на лоне природы. У них там был пикничок, пели, пили, болтали о том о сем; и невольно забываешь, как именно выглядит это лоно. Но в ремарке Чехов подробно описал пейзаж:

Поле. Старая, покривившаяся, давно заброшенная часовенка, возле нее колодец, большие камни, когда-то бывшие, по-видимому, могильными плитами, и старая скамья.

Дальше — другие подробности: “тополя, телеграфные столбы, далеко-далеко на горизонте неясно виден большой город”, но сколько ни наматывай деталей, а могильные плиты — это кладбище. Вот где персонажи “Вишневого сада” услышали “точно с неба звук лопнувшей струны, замирающий, печальный”.

В финале струна звенит еще раз. Почтальон всегда звонит дважды.

ФИРС (подходит к двери). Заперто. Уехали... Про меня забыли... Жизнь-то прошла, словно и не жил. Я полежу... (Лежит неподвижно.)

Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина, и только слышно, как далеко в саду топор стучит по вишневому дереву.

Занавес.

Возможно, это еще один (последний) отзвук странной повести Мопассана “На воде”:

“Вдруг что-то прозвенело. Что? Не знаю, но этот звук был такой нежный, замирающий, печальный, что все мое тело пронизало дрожью; дальше — только великая тишина, идущая от земли к звездам; ничего — ни дуновения, ни шороха, но вдруг снова тот же непостижимый стон. Я слушал его, и точно зазубренное лезвие распиливало мне сердце.

Как иные звуки, иные ноты, иные голоса терзают нас, внезапно ввергая нам в душу всю боль, безумие и отчаяние, которые она только может вместить!.. Этот слабый и странный звук обладал властью тотчас же пробуждать ужасающее отчаяние, постоянно дремлющее в глубине сердца у каждого человека. Это был тот голос, который бесконечно кричит у нас в душе, упрекает нас непрерывно, глухо и болезненно, голос, мучащий, изводящий, неведомый, неукротимый, незабываемый, свирепый, упрекающий нас за все, что мы сделали, и одновременно за все, что не сделали, голос смутных раскаяний, бесплодных сожалений, конченных дней, встреченных нами женщин, которые, может быть, полюбили бы нас, голос исчезнувших вещей, суетных радостей, умерших надежд, голос всего уходящего, всего бегущего, всего обманывающего, всего утраченного, всего недостигнутого и недостижимого…” И кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем и зачем заставляем страдать.

Была ли у Чехова надежда, что звук лопнувшей струны в “Вишневом саде”, напугавший и смутивший героев пьесы, — хоть у кого-нибудь вызовет в памяти строки Мопассана?

…Ответа не будет. Когда режиссеры и актрисы спрашивали у Чехова (во время репетиций его пьес): а что это значит? а как это играть? а что здесь имеется в виду? — он упрямо отмалчивался. Или его ответ вызывал такую оторопь, что сохранялся в мемуарах, в легендах МХТ.

Возможно, когда-нибудь — ночью ли в постели, на рыбалке ли, ожидая рассвета, — этот звук, этот голос, который бесконечно кричит у нас в душе, услышит Тригорин.

“Печальный звук” прорежет душу как циркулярная пила, а потом бедняга целый день будет ходить и бормотать “из Пушкина”:

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю…

Трепещу от ужаса — Господи! что я натворил! Проклинаю свои жестокие стыдные поступки, смертные грехи… Не окружающим, а себе заглядываю в душу. А там повсюду пятна черноты и их ничем не смыть. И всё тошнит, и голова кружится… Всем сердцем рвусь, но не могу молиться! И внезапно наваливаются ужас и тоска смертная, и темнеет в глазах, и вот сейчас вырвется вопль “Господи, помилуй!”, но в этот миг звонит мобильник, и всё сразу опять хорошо, Тригорин торопливо садится за очередную повесть.

— Как Тригорин?!

— Так, Тригорин. А вы что ли приняли на свой счет? Не надейтесь.

Октябрь 2008 — ноябрь 2010.