Разорила моего отца. Скупив в свое время земли, находившиеся за границей
Которые император подарил своим генералам, он уже десять лет боролся с
Ликвидаторами и дипломатами, с судами прусскими и баварскими, добиваясь
Признания своих прав на эти злополучные владения. Отец бросил меня в
Безвыходный лабиринт этого затянувшегося процесса, от которого зависело наше
Будущее. Суд мог взыскать с нас сумму полученных нами доходов, мог присудить
Нас и к уплате за порубки, произведенные с 1814 по 1817 год, -- в этом
Случае имений моей матери едва хватило бы на то, чтобы спасти честь нашего
Имени. Итак, в тот день, когда отец, казалось, даровал мне в некотором
Смысле свободу, я очутился под самым нестерпимым ярмом. Я должен был
Сражаться, как на поле битвы, работать день и ночь, посещать государственных
Деятелей, стараться усыпить их совесть, пытаться заинтересовать их
Материально в нашем деле, прельщать их самих, их жен, их слуг, их псов и,
Занимаясь этим отвратительным ремеслом, облекать все в изящную форму,
Сопровождать милыми шутками. Я постиг все горести, от которых поблекло лицо
Моего отца. Около года я вел по видимости светский образ жизни, но старания
Завязать связи с преуспевающими родственниками или с людьми, которые могли
Быть нам полезны, рассеянная жизнь -- все это стоило мне нескончаемых
Хлопот. Мои развлечения в сущности были все теми же тяжбами, а беседы --
Докладными записками. До тех пор я был добродетелен в силу невозможности
Предаться страстям молодости, но с этого времени, боясь какою-нибудь
Оплошностью разорить отца или же самого себя, я стал собственным своим
Деспотом, я не позволял себе никаких удовольствий, никаких лишних расходов.
Пока мы молоды, пока, соприкасаясь с нами, люди и обстоятельства еще не
Похитили у нас нежный цветок чувства, свежесть мысли, благородную чистоту
Совести, не позволяющую нам вступать в сделки со злом, мы отчетливо сознаем
Наш долг, честь говорит в нас громко и заставляет себя слушать, мы
Откровенны и не прибегаем к уловкам, -- таким я и был тогда. Я решил
Оправдать доверие отца; когда-то я с восторгом похитил у него ничтожную
Сумму, но теперь, неся вместе с ним бремя его дел, его имени, его рода, я
Тайком отдал бы ему мое имущество, мои надежды, как жертвовал для него
своими наслаждениями, -- и был бы даже счастлив, принося эти жертвы! И вот,
когда господин де Виллель[*], будто нарочно для нас, откопал
Императорский декрет о потере прав и разорил нас, я подписал акт о продаже
Моих земель, оставив себе только не имеющий ценности остров на Луаре, где
Находилась могила моей матери. Сейчас, быть может, у меня не оказалось бы
Недостатка в аргументах и уловках, в рассуждениях философических,
Филантропических и политических, которые удержали бы меня от того, что мой
Поверенный называл глупостью; но в двадцать один год, повторяю, мы --
Воплощенное великодушие, воплощенная пылкость, воплощенная любовь. Слезы,
Которые я увидел на глазах у отца, были для меня тогда прекраснейшим из
Богатств, и воспоминание об этих слезах часто служило мне утешением в
Нищете. Через десять месяцев после расплаты с кредиторами мой отец умер от
горя: он обожал меня -- и разорил! Мысль об этом убила его. В 1826 году, в
Конце осени, я, двадцати двух лет от роду, совершенно один провожал гроб
Моего первого друга -- моего отца. Не много найдется молодых людей, которые
Так бы шли за похоронными дрогами -- оставшись одинокими со своими мыслями,
Затерянные в Париже, без средств, без будущего. У сирот, подобранных
Общественною благотворительностью, есть по крайней мере такое будущее, как
Поле битвы, такой отец, как правительство или же королевский прокурор, такое
убежище, как приют. У меня не было ничего! Через три месяца оценщик вручил
Мне тысячу сто двенадцать франков -- все, что осталось от ликвидации
Отцовского наследства. Кредиторы принудили меня продать нашу обстановку.
Привыкнув с юности высоко ценить окружавшие меня предметы роскоши, я не мог
Не выразить удивления при виде столь скудного остатка.
-- Да уж очень все это было рококо! -- сказал оценщик.
Ужасные слова, от которых поблекли все верования моего детства и
Рассеялись первые, самые дорогие из моих иллюзий. Мое состояние заключалось
В описи проданного имущества, мое будущее лежало в полотняном мешочке,
Содержавшем в себе тысячу сто двенадцать франков; единственным
Представителем общества являлся для меня оценщик, который разговаривал со
Мной, не снимая шляпы... Обожавший меня слуга Ионафан, которому моя мать
Обеспечила когда-то пожизненную пенсию в четыреста франков, сказал мне,
покидая дом, откуда ребенком я не раз весело выезжал в карете:
-- Будьте как можно бережливее, сударь. Он плакал, славный старик!
Таковы, милый мой Эмиль, события, которые сломали мою судьбу, на иной
Лад настроили мою душу и поставили меня, еще юношу, в крайне ложное
Социальное положение, -- немного помолчав, заговорил Рафаэль. -- Узами
Родства, впрочем слабыми, я был связан с несколькими богатыми домами, куда
Меня не пустила бы моя гордость, если бы еще раньше людское презрение и
Равнодушие не захлопнули перед моим носом дверей. Хотя родственники мои были