Имени К. С. Станиславского

1 марта 1929

Москва

Милые студийцы!

Все, все, все.

Потихоньку от докторов пишу вам эту записку.

Не выдавайте меня.

Знайте: вам только кажется, что я не с вами, а я незримо, душою -- присутствую и мысленно переживаю и представляю все, что делается у вас.

Вы чисто и добросовестно отнеслись к своему делу; работали не щадя себя и вышли из трудного положения, в которое поставила вас моя болезнь ¹.

Это очень много. Это доказывает, что студия жизнеспособна, что у вас у всех есть энергия, настойчивость и самостоятельность.

Молодцы. Это большая радость для нас всех и, в частности, для меня.

Остальное -- не от нас, от случая. Но знаю наверно, что работа, сделанная от души, с любовью, никогда не пропадает. Идите смело на сцену и помните, что успех спектакля создается не премьерами, а рядом повторений и временем. Сегодня же только генеральная репетиция на публике. И таких предстоит еще десять, пятнадцать². Лишь после них спектакль встанет на ноги и создаст о себе на долгие годы общественное мнение.

Когда будет подыматься занавес или каждому из вас настанет время выходить на сцену -- помните, что это не решающий момент, а только первый выход перед публикой, которая уже успела вас полюбить.

Обнимаю нежно, так же крепко как и люблю, своего четвертьвекового друга и любимого артиста и таланта -- Ивана Михайловича... Друзья узнаются в несчастье. Спасибо ему. Знаю, слышал, как он помог вам³.

Бориса Ильича⁴ тоже обнимаю. О том, какую большую работу он проделал и какой спектакль садминистрировал, я, как режиссер, знаю. То, что он сдал мне в свое время, было сдано прекрасно, и [я] благодарил за это.

То, что огромный спектакль налажен и идет, говорит само за себя. Зинаиду Сергеевну Соколову обнимаю и поздравляю с прекрасной работой. Сужу по слухам. Многое в этой работе, по-видимому, сделано самостоятельно и вышло хорошо. Тем более счастлив, что это удается и без моего участия. Михаила Николаевича⁵, Константина Петровича⁶, весь музыкальный персонал и членов оркестра приветствую и поздравляю с огромной работой. Всех концертмейстеров -- тоже. Весь режиссерский состав поздравляю и радуюсь за их работу. Весь административный и монтировочный состав -- Сергея Ивановича⁷ как художника и даже машиниста в этом спектакле, Павла Ивановича ⁸, Юрия Алексеевича⁹, Александра Владимировича¹⁰ (знаю, как им досталось и как они потрудились). Милую мою любимицу Бутникову¹¹. Замечательную и великолепную Надежду Петровну Ламанову -- приветствую, целую ручки, благодарю и восхищаюсь. О. П. Аносову¹² -- тоже. Всех трудившихся и создававших костюмы. Дорогую Маргариту Георгиевну¹³, Евгению Ивановну¹⁴, Александра Александровича Поспехина ¹⁵... Всех, всех, всех поздравляю с окончанием огромной работы.

Что будет дальше, как примет публика -- это мне теперь пока не важно.

В последнюю очередь, чтоб было заметно, обращаюсь с приветом к Фридриху Карловичу ¹⁶, Федору Дмитриевичу ¹⁷ и всем членам Правления, к Павлу Петровичу¹⁸. Их огромный труд достоин восхищения и огромной похвалы.

Каждого поодиночке -- приветствую и, кого можно, -- крепко обнимаю.

К. Станиславский

1 марта 1929 г.

Л. Я. Гуревич

14 марта 1929

Дорогая и горячо любимая

Любовь Яковлевна!

Это первое письмо за время болезни, которое, к слову сказать, я пишу потихоньку от докторов (если не считать записки, которую я написал студийцам в день премьеры "Бориса Годунова").

Пишу лежа и потому плохо -- простите.

Я очень соскучился о Вас. Не знаю, когда мы с Вами увидимся. Вы сильно заняты и прихварываете, я же еще не настолько окреп, чтобы можно было говорить о волнительных делах и вопросах, без которых не может обойтись наше свидание.

Вот почему я пишу.

Потребность говорить с Вами забродила во мне давно. С того момента, как мне впервые показали новое издание моей книги ¹. В этом издании я не повинен. Это всецело дело Ваших рук. Тем больше у меня потребность благодарить Вас без конца. Не знаю, как и чем отплатить Вам за все, что Вы делаете для меня. Конечно, под Вашим непосредственным наблюдением книга вышла чудесно. Всем она нравится, даже больше первого издания, которое тоже удалось на славу.

Я заказал Рипси особо переплетенную книгу для Вас и пришлю ее, лишь только она будет готова. Спасибо огромное, искреннее, дружеское за великую помощь. Если бы не Вы и не Ваша постоянная поддержка и ободрение, я бы не написал этой книги. Вы -- моя крестная литературная мать.

Вот и теперь, при втором томе², я не могу обойтись без Вас, без Вашей критики.

Я пишу это не для того, чтобы заставить Вас отвечать мне. Я знаю, как Вы заняты, как Вам нездоровится, как Вас измучил Филиппов и КR, что вы все там, в Академии ³, сейчас переживаете.

Поэтому я умоляю Вас не отвечать мне. Просьба моя в другом, а именно: скоро я уеду за границу и там буду работать. За это время, несмотря на самые исключительные условия, которые создались для писания в моем теперешнем полном уединении, -- мне трудно работать, по крайней мере писать новое. Я могу только подбирать, систематизировать то, что уже написано. С грехом пополам я слепил более или менее прилична две главы, самые трудные для меня: Аффективная память и Общение. Они нуждаются в переработке, в больших поправках, добавлениях. Тем не менее приблизительный характер того, что будет, можно по этим черновикам себе представить.

Если у Вас будет время, просмотрите их и при свидании (а не письменно, умоляю не утруждать себя этой работой) скажите мне откровенное, строгое, беспощадное мнение.

Больше всего меня смущает то, что я не знаю, кому я пишу? Специалистам или большой публике?

Конечно, мне бы хотелось быть понятым последней, т. е. большой публикой. Я для этого стараюсь быть общедоступным. Но не могу понять, удастся мне это или нет.

Другая беда в том, что мне кажется, что книга выходит скучной, после первой книги. Причина понятна. Там воспоминания, здесь -- грамматика. Но разве этим интересуется читатель? Для него и грамматика должна быть забавной, иначе он не будет ее читать. Может, сама форма дневника скучна. Факт в том, что, стоит мне [начать] перечитывать написанное, и я сплю и злюсь на себя.

Обнимаю Вас дружески и нежно. Очень хочу свидеться. Люблю Вас искренно и очень высоко ценю. Елене Николаевне ⁴ мой душевный привет.

Ваш К. Алексеев (Станиславский).

Чувствую я себя пока не очень бодро. Замучили перебои. Никак не могу поправиться, чтоб уехать на тепло.

Л. М. Леонидову

Баденвейлер

19 июня 1929

Дорогой Леонид Миронович!

На время моего отсутствия очень прошу Вас поруководить репетициями "Отелло", если таковые будут происходить ¹.

Очень важно, чтоб вначале не свихнуться с верного пути сквозной линии.

До окончания постановки "Воскресения"² Илья Яковлевич³ будет занят, и постановочная часть и монтировка, очевидно, не будут еще начаты.

Обнимаю Вас.

Что сказать о здоровье? Кажется, я поправляюсь. Но процесс этот идет так медленно, что я его не замечаю. Во всяком случае, от берлинских простуд я оправился.

Обнимаю Вас и искренно желаю отдохнуть получше.

Любящий Вас К. Станиславский

19--VI--929

181 *. З. С. Соколовой

20. VI 1929 г.

Badenweiler

26 июня 1929

Милая Зина,

ты первая написала мне и одна держишь меня в курсе того, что происходит у вас. Все, даже Рипси, набрали воды в рот, воображая, что незнанием можно успокоить человека. Спасибо тебе. Твои письма -- радость моей жизни; портит ее только то, что эти письма пишутся, очевидно, ночью, на переутомленные нервы. Ты не можешь себе представить, как я теперь понимаю допущенную мною ошибку переутомления до последнего предела, как я на опыте сознал, что именно этот-то предел переступать опасно. Когда мне это говорили другие, я к этому относился совершенно так же, как вы относитесь к моим теперешним увещаниям. Меньше всего я бы хотел быть причиной опасности в этом и потому умоляю тебя и Володю никогда не писать мне через силу; во-вторых, если есть какое-нибудь дело, вопрос, -- написать его на странице и не считать обязательным во что бы то ни стало заполнить эту страницу со всех сторон. Написала что нужно, и будет. Как ни любопытно знать, что у вас делается, лучше сдержать свое любопытство, чем излишне переутомить вас. Ведь вы сейчас в действующей армии, а я в тылу. Прочти все это Володе, к которому это одинаково относится...

Теперь начну по порядку отвечать на все твои письма. Только маленькое предисловие: я сам не пишу тебе не потому, что я болен и не могу сам тебе писать, а потому, что Игорь был так мил и предложил свои услуги. Диктовать скорее, чем писать. Итак, Авранек¹. Подробно об этом я писал Володе. Опасность Большого театра есть, придется с ней отчаянно бороться. С другой стороны, -- с кем же, как не со стариками Большого театра, прививать музыкальную культуру? Этого не понимают в Большом театре, выгоняя тех, кем нужно в настоящее время больше всего дорожить. Я не счел возможным сделать эту ошибку и потому пошел на риск. Справились с Суком, справимся и с Авранеком. Он такой же очаровательный старик, как и Сук. От Большого театра будем оберегаться общими усилиями, но только будь в этом деле благоразумна и знай, что сразу это не дается. Надо самим прежде узнать, что брать от них и от чего нужно отказываться. [...]

Анатолий Васильевич² сказал, что нам оставят этот театр, но после этого был большой успех у Немировича³. До сих пор никаких известий об этом не пишут -- меня это беспокоит. Попроси Федора Дмитриевича написать мне об этом. Страшно рад за дебютантов: Юницкого и др.

Спасибо за поздравление в день именин; очень тронут.

По поводу "Севильского цирюльника" я прилагаю здесь отдельную записку. Смысл ее таков: если тебе нужно будет попугать кого-нибудь, воспользуйся ею. По секрету же скажу тебе, что мы с Игорем занимаемся системой на "Севильском цирюльнике". Что выйдет, пришлем тебе для сведения. Ты же говори, что все оперные постановки я бросил и занялся "Отелло", потому что Художественный совет настолько не понимает режиссерского дела, что даже не понимает, чего стоит написать мизансцену целой оперы вроде "Риголетто". По поводу их постановления, что опера должна идти в январе, могу сказать только -- пусть постановляют, пойдет же она тогда, когда пойдет. Художественный совет утвердил оперу, не прослушав певцов, -- пускай же он лучше сидит и молчит и в другой раз думает, прежде чем заставлять людей, несмотря на болезнь, наскоро вымучивать из себя мизансцены. Но, с другой стороны, и они должны ввиду формальных условий определять сроки. Если это постановление было сделано на основании декретов, то они иначе поступить не могут. Значит, не тереби себе нервы, пускай будут назначены мнимые сроки, это заставит монтировочную часть поторопиться с постановкой, а опера пойдет тогда, когда я ее утвержу. Да, действительно трудно работать с людьми, когда они ничего не понимают.

Что касается традиций, которые нужно охранять, то во все века традиции понимались только талантливыми. Их меньшинство, и всегда большинство будет попирать эти традиции. Как это ни скучно, но нам приходится в числе наших обязанностей всегда, безостановочно вести работу по охранению традиций; поэтому в каждом данном случае не трепи себе нервы.

Понимаю твое волнение при дебюте Юницкого и Левы одновременно. Очень хорошо сделала, что этого не допустила.

Кто же, в конце концов, поет в "Севильском" -- какие Розины? С Воздвиженской, как бы она ни была мила, невозможно в несколько месяцев приготовить партию, я отказываюсь.

Скажи при случае, что я определенно протестую против такой непедагогической бессистемности. Она заключается в следующем. Берут, допустим, Шарову, кладут на нее безумный труд и время, делают из нее хорошую актрису -- казалось бы, что именно с ней и нужно продолжать заниматься, чтоб превратить ее в первоклассную актрису. Не для того же я занимался 50 лет своим делом, как и ты тоже, чтоб с новичками проходить азы; между тем у нас Шарову отменяют, а берут новенькую, только потому, что Збруевой понравился ее голосок. А завтра опять не понравится, Воздвиженская не понравится, -- брать Сидорову, и снова начинай зубрить зады. Это неправильно, и скажи, что я против этого протестую и требую для своих постановок опытных актеров.

Возвращаюсь опять к "Севильскому". Не волнуйся сроками -- первый, кто просрочит на много-много месяцев, это сам Головин.

Очень рад, что, по-видимому, дело с ним сходится. Без него ставить пьесу не с кем. Сколько я ни думаю, никого придумать не могу. Повторяю, что 2500 ему дать нужно. Я сам боюсь, как бы Федор Дмитриевич не напортил⁴.

В декабре -- "Пиковая дама"?! Ответ мой: комики. Скажи Володе, чтоб не трепал нервы; вероятно, это простая формальность, без которой они обойтись не могут, -- согласен⁵. Относительно "Онегина" я прилагаю записку⁶. Пишу к твоему сведению: первую картину, вторую картину, ларинский бал, греминский бал -- только подновить; третью картину считаю отвратительной, дуэль тоже, последнюю картину тоже. Если Матрунин найдет что-нибудь более интересное, но непременно на принципе колонн, то пусть пришлет эскизы ⁷.

Удивительная эта партия Бартоло -- никто петь ее не может. Из Детистова можно сделать Бартоло -- уж очень самобытен. В таком случае Панчехин -- Базилио ⁸.

Вот хорошо бы было, если бы Александр Яковлевич проверил "Пиковую даму".

Насчет пересылки эскизов Головина сюда -- конечно, мне было бы очень интересно их видеть, но очень страшно, чтобы головинские эскизы не пропали в дороге. Поэтому лучше не посылать.

Очень рад, что ты Головину понравилась и он тебе. Очень страшно за его здоровье.

Отчего же не выпустить Базилио на осле -- только где?

Даю полное тебе полномочие по заказу и приемке костюмов "Онегина". Конечно, не требуя того, чего театр дать не может. Конечно, хорошо бы 2000, и сделать все заново, но не следует забывать, что у нас впереди "Пиковая дама", которая кусается.

Обнимаю и люблю.

Твой Костя

Ф. Д. Остроградскому

19/VII --29

Badenweiler

19 июля 1929

Дорогой Федор Дмитриевич!

Прежде всего спасибо Вам за Ваши интересные и обстоятельные письма. Не оставляйте и на будущее время. Пишу лежа, а потому плохо. Не взыщите. Пишу потихоньку от докторов и потому пока буду краток и коснусь лишь самого важного и спешного.

Лишь только корреспонденция не будет меня утомлять, напишу еще, обстоятельно по важному вопросу о том, что традиции студии, на которых и ради которых она создалась, находятся в большой опасности. Пока обращаюсь к другому спешному вопросу -- о конкурсе и премиях для новой оперы. Будьте другом и устройте незаметно, чтоб об этом не говорили, чтоб не истолковывали ложно моего мнения, следующее.

Вы пишете, что поданный Вами проект Главискусство хочет объявить от себя, а не от имени нашей студии. Пусть будет так, пусть объявляют не от нашего, а от имени Главискусства. Объясню причину. Но прежде -- признаюсь Вам, что я всей душой сочувствую и хочу новой, современной оперы. Я очень ценю инициативу и труд, положенный на это дело. Я очень хотел бы сам принять в этом посильное участие. Кроме того, я признаю, что если подходить к этому вопросу от обычного, устарелого теперь взгляда на творчество и искусство, то выработанный проект следует одобрить. Но... Наша студия, МХТ, система что-то сделали за четверть века. Куда-то двинули театральное искусство, заставили взглянуть на его основные принципы совсем другими глазами.

Присланный Вами проект находится в полном противоречии с выработанными нами в МХТ и в Оперной студии системой и ее основаниями, говорящими о принципах коллективного творчества.

Нельзя писать либретто в Киеве, музыку -- в Архангельске, а ставить слепленное произведение в Москве! Из этого не может получиться художественного произведения. Именно нашему театру надо восставать, а не поощрять эту художественную и творческую ошибку.

Чтобы вышло художественное произведение, т. е. опера, надо обратиться к данному музыканту, узнать, чем он живет, с какой стороны к нему подходить, чем зажечь его. Поняв, надо искать подходящего либреттиста и налаживать его на сквозное действие и сверхзадачу, от которой зажигается композитор.

Мечтать о том, что к этому творчеству своевременно призовут режиссеры, -- нельзя.

Наше дело еще никем не понимается. Но сцепа между композитором и либреттистом необходима.

Ограничусь пока сказанным для пояснения моей мысли -- остальное сложно и не поддается выяснению в коротком письме. Пока больше писать не могу.

Здоровье мое поправляется, но такими крупицами, что я это-то не замечаю. Один день лучше, другой -- хуже. А потом вдруг пройду 300, 400 шагов и не устану, и после этого вдруг без всякой причины устаю от ста шагов.

У нас сильнейшая жара, наступившая после холодов и дождей. Почти каждый день страшные грозы. Маруся, Кира, Киляля и Игорь (которого Вы, кажется, не знаете) шлют Вам привет.

Целую ручку моей любимице Вашей супруге. Вас обнимаю.

К. Станиславский