Моего отца. Высокий, худой, иссохший, бледный, с лицом узким, как лезвие

Ножа, он говорил отрывисто, был сварлив, как старая дева, придирчив, как

Столоначальник. Над моими шаловливыми и веселыми мыслями всегда тяготела

Отцовская воля, покрывала их как бы свинцовым куполом; если я хотел выказать

Ему мягкое и нежное чувство, он обращался со мной, как с ребенком, который

Сейчас скажет глупость; я боялся его гораздо больше, чем, бывало, боялись мы

Наших учителей; я чувствовал себя в его присутствии восьмилетним мальчиком.

Как сейчас вижу его перед собой. В сюртуке каштанового цвета, прямой, как

Пасхальная свеча, он был похож на копченую селедку, которую завернули в

Красноватую обложку от какого-нибудь памфлета. И все-таки я любил отца; в

Сущности, он был справедлив. Строгость, когда она оправдана сильным

Характером воспитателя, его безупречным поведением и когда она искусно

Сочетается с добротой, вряд ли способна вызвать в нас злобу. Отец никогда не

Выпускал меня из виду, до двадцатилетнего возраста он не предоставил в мое

Распоряжение и десяти франков, десяти канальских, беспутных франков, этого

Бесценного сокровища, о котором я мечтал безнадежно, как об источнике

Несказанных утех, -- и все же отец старался доставить мне кое-какие

Развлечения. Несколько месяцев подряд он кормил меня обещаниями, а затем

Водил в Итальянский театр, в концерт, на бал, где я надеялся встретить

возлюбленную. Возлюбленная! Это было для меня то же, что самостоятельность.

Но, застенчивый и робкий, не зная салонного языка, не имея знакомств, я

Всякий раз возвращался домой с сердцем, все еще не тронутым и все так же

Обуреваемым желаниями. А на следующий день, взнузданный отцом, как

Кавалерийский конь, я возвращался к своему адвокату, к изучению права, в

Суд. Пожелать сойти с однообразной дороги, предначертанной отцом, значило

Навлечь на себя его гнев; он грозил при первом же проступке отправить меня

Юнгой на Антильские острова. И как же я трепетал, иной раз осмеливаясь

отлучиться на часок-другой ради какого-нибудь увеселения! Представь себе

Воображение самое причудливое. сердце влюбчивое, душу нежнейшую и ум самый

Поэтический беспрерывно под надзором человека, твердокаменного, самого

Желчного и холодного человека в мире, -- словом, молодую девушку обвенчай со

Скелетом -- и ты постигнешь эту жизнь, любопытные моменты которой я могу

только перечислить; планы бегства, исчезавшие при виде отца, отчаяние,

Успокаиваемое сном, подавленные желания, мрачная меланхолия, рассеиваемая

Музыкой. Я изливал свое горе в мелодиях. Моими верными наперсниками часто

Бывали Бетховен и Моцарт. Теперь я улыбаюсь, вспоминая о предрассудках,

Которые смущали мою совесть в ту невинную и добродетельную пору. Переступи я

Порог ресторана, я почел бы себя расточителем; мое воображение превращало

Для меня кофейни в притон развратников, в вертеп, где люди губят свою честь

И закладывают все свое состояние; а что касается азартной игры, то для этого

Нужны были деньги. О, быть может, я нагоню на тебя сон, но я должен

Рассказать тебе об одной из ужаснейших радостей моей жизни, о хищной

Радости, впивающейся в наше сердце, как раскаленное железо в плечо

преступника! Я был на балу у герцога де Наваррена, родственника моего отца.

Но чтобы ты мог ясно представить себе мое положение, я должен сказать, что

На мне был потертый фрак, скверно сшитые туфли, кучерской галстук и

Поношенные перчатки. Я забился в угол, чтобы вволю полакомиться мороженым и

Насмотреться на хорошеньких женщин. Отец заметил меня. По причине, которой я

Так и не угадал -- до того поразил меня этот акт доверия, -- он отдал мне на

Хранение свой кошелек и ключи. В десяти шагах от меня шла игра в карты. Я

Слышал, как позвякивало золото. Мне было двадцать лет, мне хотелось хоть на

Один день предаться прегрешениям, свойственным моему возрасту. То было

Умственное распутство, подобия которому не найдешь ни в прихотях куртизанок,

Ни в сновидениях девушек. Уже около года я мечтал, что вот я, хорошо одетый,

Сижу в экипаже рядом с красивой женщиной, разыгрываю роль знатного

Господина, обедаю у Вэри, а вечером еду в театр и возвращаюсь домой только

На следующий день, придумав для отца историю более запутанную, чем интрига

"Женитьбы Фигаро", -- и он так ничего и не поймет в моих объяснениях. Все

Это счастье я оценивал в пятьдесят экю. Не находился ли я все еще под

Наивным обаянием пропущенных уроков в школе? И вот я вошел в будуар, где

Никого не было, глаза у меня горели, дрожащими пальцами я украдкой

пересчитал деньги моего отца: сто экю! Все преступные соблазны, воскрешенные

Этой суммой, заплясали предо мною, как макбетовские ведьмы вокруг котла, но

только обольстительные, трепетные, чудные! Я решился на мошенничество. Не

Слушая, как зазвенело у меня в ушах, как бешено заколотилось сердце, я взял

две двадцатифранковые монеты, -- я вижу их как сейчас! На них кривилось

Изображение Бонапарта, а год уже стерся. Положив кошелек в карман, я подошел

К игорному столу и, зажав в потной руке две золотые монеты, стал кружить

Около игроков, как ястреб над курятником. Чувствуя себя во власти