Глава 12. первобытный ритуал 7 страница

Нужно сказать, что это требование к нему не было только отвлеченным рассуждением и благопожеланием философов, пускай и великих. В своих тракта­тах они в значительной степени отражали реальность. Она же была такова. На относительно очень небольшой территории Древней Греции, включая материк, острова Эгейского и Ионического морей, западное побережье Малой Азии, юг Италии и Сицилийское побережье (так называемую Великую Грецию), в течение нескольких столетий существовало несколько сот полисов. Все они занимали тер­риторию около 120—150 тысяч квадратных километров, и проживало на ней ни­как не более 3 миллионов человек. Таким образом, на один полис в среднем при­ходилось около 300 квадратных километров и приблизительно 10 тысяч человек населения. Поистине, практически все они были легко обозримы со стен родного города. Самым крупным по территории полисом была Спарта. Она занимала южный Пелопоннес, гористые Лаконику и Кинурию и равнинную Мессению, всего 8,5 тысячи квадратных километров. Ее непомерно огромные, по греческому счету, размеры уравновешивались относительно редким населением. Гораздо более густо заселенный Афинский полис имел всего 2,5 тысячи квадратных кило­метров территории, как раз небольшой полуостров Аттика. Сегодня в Европе та­кую же площадь имеет Люксембург, государство, сохранившееся от Средних Ве­ков по исторической случайности. Афины же были самым блистательным и вели­колепным древнегреческим государством, культурной столицей Греции, по чис­ленности населения уступавшей только сицилийскому полису — Сиракузам. В числе культурных, политических и экономических лидеров Древней Греции нахо­дился и Коринф, город, расположенный на Истмийском перешейке, соединяю­щем Пелопоннес с материком. Вместе со своей округой он простирался всего на 920 квадратных километров. Сопоставимой с Афинами величины были другие знаменитые и влиятельные греческие полисы.

Нередко они между собой воевали. Войны могли быть очень жестокими и кровопролитными. Города брались штурмом и разрушались, боеспособное мужс­кое население истреблялось, женщины и дети продавались в рабство. Однако что не было принято, так это присоединение победившим полисом территории завоеванного государства. Подобное случалось крайне редко. В частности, Афи­ны поглотили расположенный поблизости от Аттики крошечный остров и, соответ­ственно, государство Саламин. Пожалуй, это единственное их территориальное приращение. И это при том, что во времена своего расцвета Афины возглавляли морской союз, в который входило более ста полисов. Афиняне были общеприз­нанными лидерами союза, перевели союзную казну с острова Делос к себе в Афины и, по существу, распоряжались ею по своему усмотрению. Там, где они считали нужным, они ставили свои гарнизоны, жестоко карали полисы, претендо­вавшие на чрезмерную, по мнению афинян, самостоятельность, и т.д. Во всей этой самовластной и тиранической политике Афин не было только одного - стрем­ления сделать из Афинского морского союза единое государство. И не потому, что афинянам недоставало корыстолюбия или неуемной жажды власти. И то, и другое было присуще им сполна. Другое дело, что создание единого государства через слияние множества полисов противоречило коренным основаниям миро­воззрения и самоощущения афинян. Также как, например, спартанцев. Они рас­поряжались в пелопоннесском союзе также жестко, корыстно и самовластно, как афиняне в своем морском союзе. Но в отличие от последних, спартанцы, разгро­мив афинян, установили на несколько десятилетий свою полную гегемонию на материковой, а частично и на островной Греции. Однако никакого движения в сто­рону объединения полисов в одно государство со стороны спартанцев не было. Как и Афины, они вполне удовлетворялись признанием своего первенства со сто­роны внутренне совершенно независимых полисов. Опять сработало нечто, при­сущее греческому взгляду на мир и независимое от желаний и предпочтений того или иного царя, полководца или целого полиса. Сработало не в первый и не в последний раз. Особенно поражает ситуация, сложившаяся в греческом мире на­кануне и во время знаменитых греко-персидских войн. К V в. до Р.Х. над Грецией нависла очень реальная, многим казавшаяся неотвратимой угроза порабощения Персидской державой. К этому времени персы уже подчинили себе греческие по­лисы малоазийского побережья и готовили грандиозный поход через Гелеспонт в материковую Грецию. Казалось бы, единственным шансом сохранить свою неза­висимость для греков было объединиться в одно государство и всем вместе встре­тить врага. Ничего подобного в Греции не произошло. Правда, образовался союз из нескольких десятков полисов, в который вошли самые значительные из них — Афины и Спарта. Но многие уклонились от участия в нем. И не только из страха перед невиданно могущественным врагом, но по причине каких-то несогласий, нежелания отдавать верховенство одним полисам и полководцам над другими. В результате греко-персидские войны велись всей огромной и могущественной Пер­сией и далеко не всей крошечной по сравнению со своим врагом Грецией. Так что же стояло за этим раздором и шатанием в греческом стане?

Сами древнегреческие историки указывают на множество конкретных при­чин и обстоятельств. Но их покрывало одно обстоятельство. Грекам мысль о един­стве и объединении по-своему была так же нестерпима, как порабощение их пер­сами. В единой или хотя бы объединенной в тесный союз Греции греки опасались потерять самое для себя драгоценное - свободу. Что толку, если они единым государством отбросят врага, ведь к тому времени большая их часть перестанет быть свободной. Подобная логика была близка душе многих греков. Они выигра­ли войну с персами, оставаясь множеством полисов, погрязших во взаимных пре­пирательствах. Иначе, видимо, для них было невозможно. Полисная жизнь, неза­висимость родного полиса была для греков непременным условием их собствен­ной свободы. Именно свобода была тем критерием, по которому греки исконно отличали себя от окружающих их народов. Как и все другие народы, они делили мир на своих и чужих, эллинов и варваров. Но только для них варварство было призна­ком рабства, тогда как принадлежность к своим, не варварам, предполагала сво­боду. Варварами в глазах греков были не только северные соседи - первобытные и полупервобытные фракийцы, но и древневосточные народы - персы, сирийцы, египтяне и т.д. С фракийцами все понятно, в них грекам претила стихийность и необузданность жизни. Они считались рабами прежде всего своих страстей. Ина­че обстояло дело с древневосточными народами. Отношение к ним у греков дво­илось. С одной стороны, Восток почитался как страна мудрости и тайноведения, глубокого проникновения в сокровенную суть вещей. Многие греческие мудрецы и философы стремились постигнуть восточную мудрость и отправлялись для этого в Египет, другие страны Востока. Если же реальных путешествий не было, их нередко все равно приписывали почитаемым мудрецам и философам, так как обучение у восточных жрецов, магов и мудрецов входило в правила игры. Греки сознавали себя по сравнению с восточными людьми детьми, которым не грех поучиться у старцев. Но была и оборотная сторона в отношении Греции к Восто­ку: у них почитание и благоговение смешивалось с некоторой долей пренебреже­ния и даже презрения к своим учителям. Как ни полезно у них учиться, все-таки учителя, хотя и на иной лад, чем дикие фракийцы, тоже были варварами и раба­ми. Но рабствовали они уже не у своих страстей, а у царей, которых греки считали не богами, а тиранами. Тиран же в греческом представлении - это тоже раб. Он рабствует у своих страстей, не способен с ними совладать и в то же время стре­мится сделать своими рабами других людей, своих сограждан. Под властью ти­рана они превращаются в рабов раба, что ничуть не лучше положения диких фракийцев, каждый из которых рабствует прежде всего у себя. Никакого благого­вения перед восточными царями греки не испытывали, для них фигура царя-бога была внутренне чужда и неприемлема. Власти таких царей они никогда не знали и не признавали. Для греков фигура царя значила нечто принципиально иное по сравнению с людьми Древнего Востока.

Как и на Востоке, в Греции царей (базилевсов) считали божественными. Они тоже происходили от богов, были их более или менее близкими родственни­ками. Именно родство с богами давало царям право на власть в своем полисе. Однако эта власть, какой бы большой она ни была, оставалась властью одного гражданина над другими. Подчеркнем, в греческом полисе обитали не царь и его подданные, а граждане объемлющего их полиса. У царя могло быть больше бо­гатств, прав, власти, почета, чем у кого бы то ни было в его полисе, но он не был вознесен над своим государством, как бог возносится над людьми. Да, царь про­исходил от богов, иногда даже от самого верховного бога - Зевса. Однако от этого он не становился богом. Для греков было вполне возможным признавать божественным человека, божественность его в происхождении, человеческость — в смертности. Вполне допускалось, что какой-то царь за свои подвиги и добро­детели может обрести бессмертие, быть причисленным к сонму богов. Тогда ста­новился естественным и необходимым культ ставшего божеством базилевса. Но пока базилевс правит здесь, на земле, он остается человеком, гражданином сре­ди граждан, хотя и первым среди равных. Равенство это было очень условным и относительным. И все-таки оно существовало, так как божественным в той или иной степени, по существу, считался каждый грек — полноправный гражданин своего полиса. Он отличался от своих базилевсов, как отличается дальний или очень дальний родственник богов от их близких родственников. Между дальними и близкими родственниками возможны очень существенные градации, и все же они прежде всего родственники, т.е. люди одной природы.

Контраст между Древним Востоком и греческим Западом вполне очевиден. На одном полюсе мы встречаем царя-бога и рабов, на другом... остается сказать царей и богов. Так греки о себе никогда не говорили. Божеское от человеческого, сакральное от профанного они всегда отличали. Считать себя богами было бы для них величайшим нечестием, чреватым страшными карами настоящих богов. И тем не менее свою божественность, причастность богам и близость к ним греки ощущали. Показательны в этом отношении древнегреческие игры. Мы знаем о самых знаменитых среди них — Олимпийских. Учрежденные в 778 г. до Р.Х., они собирали раз в четыре года участников и зрителей со всей Эллады. Помимо местных существовали еще и другие общегреческие игры: Дельфийские, Немей-ские, Истмийские. В этих играх самое характерное — их направленность на выяв­ление победителя, того, чья колесница обойдет все другие, чье копье полетит дальше всех, кто победит других в кулачном бою и т.д. Рекорды как таковые ни участников, ни зрителей совершенно не интересовали, о них не сохранилось ни­каких сведений. Но вот выявлен победитель, самый быстрый, ловкий, сильный. Его чествуют, им восхищаются, гордятся, короче, относятся к нему так же, как к победителю современных соревнований. Что же, между тем, восхищало греков в победителе? Не столько сила, ловкость, мужество сами по себе, сколько то, что победитель был избранником и любимцем богов, на него падал отсвет их боже­ственности, он признавался божественным человеком. Его божественность, и это очень существенно, достигалась не в ритуальном очищении пути, жертвоприно­шении и обожении. Нет, человек, находясь среди людей, через игры и соревнова­ния выявлял и проявлял свою божественность. Здесь характерно как раз при­страстие греков к играм и состязаниям. Исходно игра осмыслялась еще со вре­мен первобытности через ее принадлежность внутрибожественной жизни. Если ритуал связывал людей и богов, то в играх выражали себя боги. Игра — от радо­сти, полноты бытия, избытка силы и могущества, которым нет необоримого пре­пятствия, для которых все податливо и преодолимо. Они достойны богов, по пле­чу одним богам. По словам поэта, "тревога и труд лишь для смертных сердец". Они, смертные, т.е. люди, первоначально играли только в рамках ритуала, выра­жая в играх полноту божественной жизни и свою приобщенность к ней. Греки ак­центировали в своих играх один момент ритуала, в значительной степени отде­ляя его от других и вознося над ними. В результате получалось, что они не просто стремились теснее соприкоснуться с внутрибожественной жизнью, но и сближали ее со своим человеческим бытием. Фигура победителя становилась для них той крупицей божественности, которая оставалась среди людей, принадлежала од­ному из них и вызывала всяческое поклонение.

Хотя греки богами себя не называли и не считали, то, что они цари, если и не проговаривалось, то подразумевалось. А как еще назвать людей, которые со­относят себя не с божественным царем, а с самим собой, кто отождествляет с собой полис, так же как, скажем, фараон отождествлял с собой Египет? Он был душой своей страны, она его телом и имуществом. Древние же греки устами Ари- стотеля определили полис как общение свободных граждан. Получается, что у полиса нет другого источника, кроме образующих его граждан. Больше над ним никто не властвует и не царит. Его цари — это граждане, а собственно царь там, где он был, — это только царь среди царей. Ему не принадлежала вся полнота царственности. Она вообще не могла принадлежать одному человеку. Царствуют во всей полноте все граждане полиса. Тем самым над полисом царствует сам полис, ведь он есть общение свободных граждан. В этом общении-царствовании граждане участвуют неравномерно и в не равной степени. В демократических общинах любой полноправный гражданин мог быть избран на любую должность, царская власть была здесь упразднена очень рано. Аристократическая Спарта всегда возглавлялась двумя царями одновременно. В ней царствовали две династии - Агиады и Эврипонтиды, каждая из которых вела свой род от богов. Но спартанские цари обладали действительно царской властью лишь во время во­енных походов. В пределах Спарты она была минимальна. Гораздо большей властью пользовалась в Спарте геруссия (совет старейшин, состоявший из 28 граждан, достигших 60 лет). Геруссия готовила решения для народного собрания — апеллы, — которое только голосовало по поводу предлагаемых ею вопросов. Таким образом, в Спарте, как и в Афинах, не было царя и подданных, были граж--дане, одни из которых пользовались большей, другие — гораздо меньшей влас­тью, царственное же достоинство принадлежало всем вместе, хотя у каждого была своя доля: самая большая у царей, самая маленькая у простых граждан. Пере­ставали граждане царствовать в своем полисе тогда, когда в нем устанавлива­лась тирания. Тиран в греческом представлении - это тот же царь, который заби­рает себе всю полноту власти, становится над полисом и тем самым превращает граждан в своих подданных. Фигура тирана и тирания - характерно греческие явления, они возникали на всем протяжении древнегреческой истории. Однако никогда тирания не считалась нормальной формой государственной власти. Обык­новенно ее рассматривали как вырождение и извращение правления царей. Стрем­ление последних стать царями в восточном смысле также расценивалось в каче­стве попытки установления тирании.

Ощущение своей близости к богам (и в этом отношении божественности), своего царственного достоинства древние греки осмысляли как свободу. Для нас утверждение о том, что человек должен быть свободен, что в свободе его высшее достоинство и соответствие собственной природе и т.п., звучит привычно и даже как нечто самоочевидное. Связано это с тем, что мы, европейцы, люди западной культуры, являемся прямыми наследниками древних греков, продолжаем тради­цию, которая впервые состоялась в Древней Греции и уже на Западе никогда не прерывалась. Поэтому, рассматривая все три великие исторические эпохи, кото­рые составляют европейскую культуру - Античность, Средние Века, Новое Время, — тему свободы обойти невозможно. Она составляет сердцевину смыс­лов европейской культуры. Совсем иначе обстоит дело на Востоке. Наше обра­щение к древневосточным культурам, анализ их фундаментальных характерис­тик никак не затронули темы свободы. Без нее не только можно было обойтись, эта тема Древнему Востоку внутренне чужда, ничего или мало что ему говорит. Казалось бы, древневосточный человек не просто сознавал себя рабом, но и стре­мился к обожению и потустороннему царственному достоинству. Так, может быть, он хотел быть свободным, достигнуть свободы в загробном мире, а не здесь, на земле, как древний грек? Если принять подобное допущение, то окажется, что греки отличались от людей Востока не по критерию свободы как таковому, а в соответствии с ее пониманием в одном и другом случае. На самом деле для вос­точных народов вопрос о своем и своеобразном отношении к свободе не стоял. Для них преодоление рабства в обретении царственности вовсе не означало об­ретения свободы. Сфера божественного, как уже отмечалось, оставалась для древневосточных людей чем-то безличным, не индивидуализированным. Там пребывали не столько бог и божество, сколько божественность. Ее можно уподо­бить чему-то близкому — силе, энергии, воле, желанию, даже мысли и менее всего последовательно действующему, сознающему себя и обращенному на себя существу или существам. В эту божественность и уходила душа умершего, ра­створялась в ней, несмотря на свою тоску и желание как-то сохраниться в вечно­сти.

Древний грек сознавал себя в первую очередь свободным, а не царствен­ным и божественным не просто потому, что последнее было бы святотатствен­ным. Для него свобода была неразрывно связана с царственностью и божествен­ностью, служила их фундаментальной характеристикой. Она актуализировалась в свободе и без нее теряла всякий смысл. Можно сказать и так: свобода была путем к царственности и божественности, таким путем, который человек стремил­ся пройти именно как свой человеческий путь. Будучи свободным, он становился божественным человеком, не штурмуя небо и не посягая на место своих богов. Тем самым, как это ни покажется странным, греки разделяли божественность лю­дей и божественность богов, не смешивая их и каждой отдавая должное.

Как же понимали в Древней Греции свободу, в чем видели ее признаки и проявления? Самым своеобразно-греческим в трактовке греками свободы было отождествление ее с самодостаточностью и самодовлением (автаркией). Свобо­да предполагала прежде всего независимость ни от чего внешнего, некоторое замкнутое на себя бытие. Все внешнее непредсказуемо и неконтролируемо, оно таит в себе угрозу рабства. Поэтому устроить свою жизнь тому, кто свободен, нужно таким образом, чтобы внешняя реальность никогда не играла в ней опре­деляющей роли. Но замкнутое на себя внутреннее бытие само по себе тоже не обязательно свободно. Замкнутого на себя человека, например, могут раздирать страсти, у него не будет согласия с самим собой, он как бы противопоставит себя себе же, и в результате опять попадет в рабство, только теперь оно будет внут­ренним, а не внешним. Чтобы избежать рабства и быть свободным, необходимо помимо независимости от всего внешнего еще достичь согласия с самим собой, ненарушимой внутренней гармонии. Внутренняя гармония - это тоже независи­мость, но на этот раз от самого себя, высшего в людях от низшего в них, т.е. души от тела, разумного начала в душе от чувственного.

Свобода как самодовление, или автаркия, достижима, полагали древние греки, не в каком-то уединении или изоляции индивида от других людей, а только среди них. Аристотель называет человека существом общественным и полити­ческим, т.е. полисным. Именно в полисе, как общении, человек приходит к само­му себе, соответствует своей природе. Полис есть действительность и реализа­ция человеческой свободы, иного, внеполисного пространства для нее не существует. Такое отношение к своему государству для нас, людей новоевропей­ской культуры, достаточно непривычно и странно. На протяжении последних не- скольких столетий государство рассматривается в качестве чего-то внешнего ос­новным жизненным устроениям человека. К нему относятся как, пускай и необхо­димому, ограничителю свободы граждан, в крайнем случае, на него смотрят как на условие реализации свободы. Но чтобы свобода человека реализовалась ис­ключительно в полисной, т.е. государственной, жизни, чтобы эта жизнь и была свободной, такого новоевропейская культура не знает и не приемлет. Между тем древние греки свою свободу — автаркию — мыслили прежде всего как автаркию родного полиса. В нем они достигали высшей цели и смысла своего существова­ния.

Сегодня нам очень трудно представить, что отношение греков к своему по­лису было пронизано теплотой, чуть ли не интимностью. В полисной жизни чело­век чувствовал себя так, как мы чувствуем себя в своем домашнем кругу, среди родных и близких.

У полисной жизни было несколько наиболее значимых проявлений. Среди них управление своим государством, выполнение воинского долга, досуг, участие в культовых действиях. Сельскохозяйственные работы, ремесленное производ­ство, торговля, хотя и составляли материальную основу существования полиса, собственно в полисную жизнь не входили. Это были так называемые низменные занятия. При всей их необходимости они считались уделом рабов (ремесло) или же свободнорожденных людей низшего достоинства. Ни сельскохозяйственные работы, ни тем более ремесло и торговля не выводили человека в сферу свобо­ды, никак не способствовали его собственной автаркии. Другое дело, что без них не мог быть автаркичным полис. Но в этом случае он добывал свою автаркию руками тех, кто сам ее не приобретал.

Исходно полисный человек был "мужем войны" и "мужем совета", т.е. вои­ном и государственным деятелем. По существу, война и управление государством были двумя сторонами одной медали. Государство нужно было защищать от внеш­ней опасности и устраивать его внутреннюю жизнь. Поэтому великий полководец и мудрый законодатель, дальновидный политик нередко могли быть в Древней Греции одним и тем же лицом. В различные эпохи и в разных полисах значимость "мужей войны", по сравнению с "мужами совета", бывала различной. Но чего не знал греческий полис, так это только политиков и только военных. Каждый граж­данин обязан был быть и тем и другим. Он участвовал в деятельности народного собрания и в случае необходимости (если не достигал преклонного возраста) вхо­дил в состав полисного войска. Никакой постоянной и профессиональной армии полисы длительное время не имели. Точно так же в них не было и профессио­нальных политиков и государственного аппарата. Все сколько-нибудь значимые военные и гражданские должности занимались по праву рождения или же были выборными. Они предназначались для граждан, а не специально обученных про­фессионалов. И это естественно, так как государство составляли сами граждане, а не стоящие над ними и отчужденные от них государственные органы. Никакого намека на бюрократию в полисах не было. Она возникает на Древнем Востоке, так как здесь вся власть концентрируется в руках божественного царя и для ее осуществления необходимы посредники - чиновники. В таких посредниках у по­лиса не было никакой потребности. Здесь в идеале носители власти, ее исполни­тели и те, на кого она направлена, были одни и те же граждане. Во всяком случае в полисе с демократическим устройством каждый гражданин не только имел пра­во и обязан был участвовать в народном собрании, за свою жизнь он неоднократ­но избирался в различные органы власти, успевая побывать и начальником и подчиненным, и должностным лицом и частным человеком. Хотя, строго говоря, гражданин частным человеком никогда не был. Его частная жизнь (хозяйство, семейные заботы, досуг) обязательно дополнялась государственными заботами. К тому же многое из того, что нами сегодня никак не воспринимается как явление государственной жизни, в полисе было именно таковым.

Скажем, театральные представления. Сегодня государство может как угод­но давить на театры, формировать их репертуар, ограничивать гастроли и т.п. Никому, однако, не придет в голову отнести сами театральные постановки к сфе­ре государственной жизни и политики. Театр — это искусство, и чем теснее его привязывают к политике-и государственным интересам, тем меньше в нем оста­ется от искусства. Совсем иначе начинался и существовал длительное время театр в Греции. В Афинах театральные представления давались два раза в году, в праздники Великих и Малых Дионисий. Одну зимнюю и одну весеннюю неделю в афинском театре играли трагические и комедийные пьесы. На них по возможно­сти стремился попасть едва ли не каждый афинянин. Неимущим же гражданам специальным постановлением властей выдавалось два обола — мелкие монеты, которых было достаточно, чтобы занять в театре скромное и не очень удобное место. Воспринимались театральные постановки как событие общеполисного зна­чения, непосредственно определявшее жизнь города. Известен, например, слу­чай, когда ранний греческий драматург Фриних за постановку пьесы "Взятие Ми-лета" подвергся крупному штрафу, а саму пьесу запретили. Связано это с тем, что она слишком потрясла афинян в ситуации неизбежно надвигавшейся войны с Персией. Может показаться, что перед нами хотя и ранний,'но вполне типичный случай политического давления на деятеля искусства. Все дело, однако, в том, что и сами драматурги, и их зрители не отделяли свои произведения и их поста­новку от полисной жизни. В театр шли, как в экклексию — народное собрание, драматурги же готовили свои премьеры приблизительно так же, как ораторы и демагоги свои речи в народном собрании или совете пританов. И в одном, и в другом случае эффект достигался политический, Так как он исходил от граждан, а реагировали на речи и пьесы тоже граждане.

Если театр обязательно предполагает публичность, большие скопления на­рода и коллективные реакции, то философия в современном представлении тре­бует уединенной сосредоточенности. Ее-то соотнести с политикой и полисной жиз­нью, кажется, совсем невозможно. Между тем афиняне в эпоху своей классики очень внятно продемонстрировали, что для них философия и политика, полисная жизнь нераздельны. Именно по политическим и общеполисным сообра­жениям в 399 г. до Р.Х. в Афинах состоялся суд над философом Сократом. Суд был неправедным: приговорили судьи Сократа к смерти за напраслину и клевету, возведенные на него недругами. Впоследствии афиняне раскаялись в своем при­говоре, и Сократ навсегда остался в их представлении образцом добродетели. Но в чем состояло раскаяние афинян? Во всяком случае не в том, что они посяг­нули на свободу мысли и творчества великого философа и своего современника. Его философствование никогда не рассматривалось как личное и частное дело Сократа. Не только афиняне, не считал его таковым и сам философ. В своей заключительной речи перед судьями Сократ сравнил себя с оводом, который "при­ставлен богом к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обле­нившемуся от тучности"1. Исполняя свою роль "овода", он непрестанно заводил беседы, едва ли не с первым встречным на улицах и площадях Афин. Как фило­соф, Сократ искал истину, смотрел на мир сточки зрения вечности. Но одновре­менно для него обретенная истина должна была стать истиной, открытой сограж­данам. Их он в ней убеждал, неустанно помогал им обрести истину в самих себе через беседу и совместное размышление. Афиняне в своей основной массе не поняли и не приняли усилий Сократа, восприняли их как опасность для родного полиса. По этой причине они осудили Сократа. Он же и в своей защитительной и в заключительной речи на суде настаивал на обратном, на том, что его поиски истины необходимы афинянам. Ни во время суда, ни после него никто, включая самого Сократа, не усомнился в праве Афинского государства разбираться в фи­лософской позиции Сократа. Ведь и сам философ изначально сделал свои фи­лософские размышления фактом и событием полисной жизни. Сократ, как и лю­бой другой афинян, воспринимал себя прежде всего как гражданина. Он избирал­ся на государственные должности, показал себя умелым и мужественным вои­ном в нескольких сражениях. Но прежде всего Сократ был человеком досуга. До­суга в его своеобразно-античном понимании. Он входил как непременный момент в жизнь полиса и тоже был делом не только частным, но и государственным.

Хотя исконно древние греки считали себя прежде всего "мужами войны" и "мужами совета", по мере приближения звездного часа или "великого полдня" гре­ческой культуры, ее классического периода, в ней возрастала значимость досуга. Со временем досуг стал восприниматься как не менее, если не более возвышен­ная сфера жизнедеятельности, чем война или политика. С налета, не разобрав­шись, можно заподозрить греков в усталости, апатии, в том, что они теряли волю к победоносному преодолению реальных трудностей и проблем, с которыми не­прерывно сталкивались их полисы, и стремились замкнуться в спокойной и безо­пасной области досуга. В какой-то мере в чем-то подобном можно заподозрить древних греков эпохи поздней классики и особенно эллинизма. Однако роль до­суга и его приоритет заложены в самих основаниях древнегреческой культуры. Ставка на досуг отвечает всему строю греческой души.

Попробуем задаться вопросом, всегда ли и у всех ли народов был досуг? На первый взгляд вопрос этот нелеп. Ну как же человек может обойтись без досу­га, не все ж ему трудиться, воевать и служить своим богам. Если под досугом понимать отдых и восстановление сил (рекреацию), тогда все правильно и наш вопрос лучше было бы не задавать. Но дело-то в том, что досуг, отдых и рекреа­ция - вещи очень разные. В досуге проявляет себя человек, который свободен от и свободен для. От необходимости в данный момент трудиться, воевать, совер­шать богослужение, отдыхать и набираться сил. А вот с вопросом, для чего чело­век свободен в досуге, сложнее. Для начала отметим, что положительная, содер­жательно наполненная свобода для досуга обязательна. Как-никак, в нем чело­век предоставлен самому себе. Его действия исходят от него и имеют в нем свою цель. Строго говоря, досуг приличествует только богам или божественным существам. Ведь именно внутрибожественному бытию присущи самоценность и самоцельность. Человек, поскольку принадлежит миру профанному, оторван от мира сакрального. Он недовершен и несамодостаточен, его существование, что­бы целиком и окончательно не впасть в ничтожество, требует своего восполнения в божественной реальности. Только там оно достигает завершенности и полноты. В досуге эту завершенность и полноту древние греки стремились обрести в самих себе, а не в своих богах. Если Олимпийские и другие всегреческие и местные игры посвящались определенным богам, в этом сохранялась их, пускай ослабев­шая, связь с ритуалом. Что касается досуга, то он был более внятно отделен у греков от религиозной жизни, так как в нем они претендовали на осуществление некоторого аналога внутрибожественной жизни в среде людей.