ГЛАВА 48. ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ПУТИ РУСИ—РОССИИ

При характеристике России и русского народа уже в XIX в. быстро стало общим местом указание на их молодость. Молодая Россия и состарившийся, а то и одряхлевший Запад сопрягались и противопоставлялись самыми разными течени­ями в культуре и общественной мысли. Перечень только громких имен авторов, от­давших должное русской молодости и старости Запада, был бы очень длинен. Ясно, что ощущение русским человеком своей принадлежности к молодому народу не случайно. Но точно так же очевидно другое: наш народ своим возрастом суще- ственно не отличается от других западных народов. Если же отличия есть, то не всегда они в пользу нашей молодости. Мы приблизительно ровесники с француза­ми. В середине IX в. распадается империя, созданная Карлом Великим, и образует­ся западно-франкское королевство, в котором вскорости обозначаются признаки будущей Франции. Наш князь Олег сел княжить в Киеве в 882 г., и с этой даты можно вести отсчет Киевской Руси. В IX в. не существовало еще ни французов, ни русских, и все-таки их предки уже ощутимо вступили на путь формирования двух народов-ровесников. А вот англичан к ровесникам русских князей никак не отнести. Английский этнос — явление многосоставное. Отдаленная его основа — бритты, чье завоевание начал Юлий Цезарь. KVb. местное население Британии было романизи­ровано. Затем последовало переселение в Британию германских племен — англов, саксов, ютов. Они образовали постепенно англосаксонскую Англию. Однако в 1066 г. нормандский герцог Вильгельм предпринимает успешное завоевание Англии, в результате которого французы образуют собой рыцарское сословие в королевстве. Французские пришельцы растворились в местном населении и привнесли в него элементы своей культуры далеко не сразу. Английские короли XII — начала XIII в. по культуре были скорее французами, чем англичанами. Так же обстояло дело со зна­чительной частью рыцарства. Английский народ становится однородным этносом, видимо, не ранее середины — конца XIII в. К этому времени у нас на Руси уже завершается первая наша культурно-историческая эпоха — эпоха Киевской Руси. Прервем сказанным сопоставления русского и других западных народов. Они ниче­го не изменят в выводе общего характера. Ощущение русским человеком молодо­сти своего народа нельзя понимать буквально хронологически. За таким ощущени­ем стоит что-то другое помимо возраста этнической общности. Что именно, может прояснить обращение к периодизации русской истории и культуры.

Эта периодизация в своем предельно обобщенном виде вполне очевидна, несмотря на всю свою грубоватую приблизительность. Она состоит в разделении нашего культурно-исторического времени на три эпохи: Киевскую, Московскую и Петербургскую. Не касаясь пока границ каждой из них, обратим внимание на то обстоятельство, что подобная периодизация-типологизация носит замкнуто-национальный характер и не имеет никакого отношения к западной истории и культуре. Там существовали попеременно Античность, Средние Века и Новое Время — эпохи, общие для всех стран Запада, исключая Русь—Россию и еще ряд православных стран. Впрочем, это наше последнее утверждение можно оспорить аргументами двоякого рода. Во-первых, укажем на то, что Античность ушла в прошлое за несколько столетий до возникновения какого-либо из современных западных этносов. Второй же аргумент состоит в том, что Русь—Россия, как и западные народы, знала свое Средневековье и так же, как они, свою новоевропейскую по типу культуру. Сразу же признаем неотразимую убедительность каждого из приведенных аргументов самих по себе в их обобщенном виде. Сколько же нибудь конкретный их разбор не только не отменяет своеобразно русскую периодизацию нашей культуры, а скорее аргументирует ее.

Что касается разрыва между возникновением на Западе национальных культур и концом Античности, то он хотя и имел место, никогда не был абсолютным. Античность непрерывно оставалась в горизонте сознания западного человека. Он получал античное в значительной степени образование и к тому же на античном языке. Уже шла речь о том, что для Запада Римская империя в течение всего Средневековья оставалась живой реальностью. Ее восстанавливал и франк Карл Великий, и сакс Оттон Великий. Потом к Античности как к своей духовной родине устремилось Возрождение. За подобными фактами стоит одно: у западных народов ощущение принадлежности к античной культуре было не просто очень глубоким, длящих Античность была своей культурой, собственным прошлым, непрерывно актуализируемым в современности. Во всяком случае, образованный человек на Западе никогда не мог идентифицировать себя только со своим народом, за ним он видел Античность, с которой также отождествлял себя. Поэтому для средневекового француза, немца, англичанина, не говоря уж об итальянце, собственная история /^начиналась далеко за пределами памяти о начале собственного народа. Каждый из —них был, как минимум, еще и римлянином. Ничего подобного такому самосознанию у русского_челов_ека не было. Он помнил, что власть над ним пришла от варягов, а православие — из рук византийцев. С этих времен и пошла действительно молодая по сравнению со своими западными соседями Русская земля.

Согласившись с тем, что счщщение_мо£одости своего народа у русского
человека свяааносгеразао м^ньцщй, чем у западных народов, причастностью к
Античности^ все-таки нельзя не признать, что, по крайней мере, Средневековье
Русь^Россия пережила в качестве собственного исторического времени. Правда,
началось оно у нас только с крещения Руси, т.е. заметно позднее по сравнению с
Западом. А заканчиваются Средние Века на Руси в конце XVII в., когда Запад, пережив
переходную эпоху, уже целое столетие пребывал в Новом Времени. С внешней точки
зрения дело как будто сводится к тому, что Русь—Россия вечно запаздьшЛпа. В
Античность вообще войти не успела, Средневековье, начавшись в ней позже, и
длилось дольше, чём на Западе. Такое запаздывание между тем само по себе ничего
не объясняет, да и не о запаздывании здесь нужно вести речь. Положим, в начале
своего исторического пути Русь на самом деле припозднилась с вхождением в
культурный круг западных народов, пребывавших в Средневековье. Иначе, видимо,
и быть не могло ввиду ее окраинного географического положения. Тем более, если
учесть, что скандинавские народы, несмотря на свое ближайшее родство сдругими
западными народами, вошли в Средневековье никак не раньше Руси. Выходила,
однако, на^^твада_.иа._.Среднмх Веков спясвм ми^цр., чем пгтяпьнр(1_3япяд_ Для
"З^гшдаТюреход к Новому Времени был чисто внутреннш^1мман^тным процессом,
когда в недрах западной культуры зародились Возрождение и Реформация,
сделавшие возможным преодоление^ризиса позонес^е;амш§швойк^пьгуры. Всякие
попытки обнаружить нечто подобное Возрождению и Реформации на русской почве
до сих пор не привели и не могли привести к чему-либо иному, кроме выстраивания
надуманных параллелей и чисто внешних уподоблений западной культуре. Напротив,
ничего надуманного нет в утверждении о том, что русская культура выходила из
Средневековья и входила в Новое Время далеко не только за счет своих внутренних
ресурсов. Для Hee_jB_ самом _конце XVIII в. жизненно необхор^ша _ стал а
фундаментальная переориентация культуры в сторону ее_сбдижения с Западом. На
"*з1аг1аде1ГэтоПфё1йяНР^ и русская культура,

позд несред невековая по типу^ по мер_е_ своего сближения с западной культурой начинает прТ?обр|ётать71росвещенческие черты. Представить себе нечто подобное ±Ш_-2ададе невозможноТ~так как" невозможно вызревание чего-либо подобного Просвещению в недрах Позднего Средневековья. Просвещение, хотя и не ставит все точки над "i" в секуляризации культуры, тем не менее представляет собой решающий шаг в ее осуществлении. Поэтому между Поздним Средневековьем и Просвещением, поскольку последнее состоялось, обязательно должны были существовать промежуточные течения или эпохи. Эти эпохи и течения в России как раз и не возникли, что лишний раз свидетельствуете..внешнем, заемном характере новоевропейской культуры для Haj^siLciBatibi. Конечно, внешний характер и заемность '. никогда~нё~были абсолютны. Что-то само по себе недостаточное, но необходимое для перехода в Новое Время вызревало и на русской почве. Со временем же новоевропейская культура становится в полной мере отечественной культурой, и Россия развивается в том же ритме, что и Запад. И все же при всем принятии и творческом пдеабразшании новоевропейской культуры, Россией она усвоена, а не ^ порождена изначально. Для России обращение к Западу на рубеже XVII—XVIJI Тзв. было чем-то неравнозначным, разумеется, но отдаленно подобным крещению Руси. Второй уже раз Русь—Россия очутилась в ситуации молодого полуварварского •нярбда-ученика, догоняющего своих родственников и соседей. Когда-то через крещение Руси русская культура стала по типу близкой средневековой культуре. Затем в процессе и в результате петровских преобразований она приобрела новоевропейские черты. Но делать из этого вывод о наличии у нас своего Средневековья и Нового Времени вряд ли было бы корректно. И СреДневековье, и Новое Время захватывали и включали в себя Русь—Россию. Однако в целом она оставалась культурой, развивавшейся в своем собственном ритме. На это указывает, в частности, то обстоятельство, что русская культура в промежутке между X и XVII вв., если и может быть сближена с западным Средневековьем, в отличие от него, естественным образом делится на две эпохи, в одну из которых существовала Киевская, в другую — Московская Русь. Между Киевской и Московской Русью существует глубокое преемство. И та, и другая — прежде всего Русь и уже потом Киевская или Московская. И все же между_нмШЛЗ|Ш^_^ монгольского нашествия и последующего исторического и культурного безвременья, кбто£ое РусТГТТреТГдблёла пр^ёЖны^н^ряжен^е^ сил. Ничего подобного катастрофе XIfI в. Запад не знал. Для него XIИ в^—это Средневековье в его самом пышном расцвете. Уже одно это несходство между Русью и Западом заставляет быть осторожным в отношении приложения запад ной периодизации к истории русской культуры. Она ей и не чисто внешняя и в то же время не совпадает с внутренним ритмом культурного развития Руси—России.

Наличие у русской культуры своей_соб_ственной периодизации и типол о гиза Цйй7кё"тгокры ваем ой общеза п ад ной_пе^ой}л^ш:еКшшоМпоШШЩ^ й, связано вовЩЩБ^ашй^о нашей ншиоадмьнойса^^ыдю^тшо м утш&пьштяш, изначальной невместимостью Руси в сверхэтнические культурные общности. В свое время Русь успешно вошла в одну из таких общностей и успешно развивалась в ее составе. Таким вхождением стало крещение Руси в 989 г. Хорошо известно, что христианство Русь восприняла от Византии. В"результате крещения в церковном отношении она"стала""одной из многочисленных, хотя и наиболее крупной по населению, .не говоря уж о территории, метрополией Константинопольского патриархата. То, что в Киеве первые TpnjBjj<ajTOcnej^

тй*щён^^^^тгШпУ^тШ>т'Щ№{ШФ>1Шщ верно и справедливо отражало не только соотнесенность русской и византийской Церкви, но и иерархию культуры. В результате крещения Русь вошла в тот культурный круг стран, ту сверхэтническую культурную общность, которую центрировала собой Византийская империя и ее центр Константинополь. В конце X в. по крайней мере формально в церковном отношении Запад оставался единым. У него, правда, было два центра, соперничавших между собой и во многом несогласных. Этими центрами являлись ветхий_и_новьш Рим, т.е. собственно Рим и Константинополь во главе с их иерархами Папой и патриархом. Пройдет несколько десятилетий после крещения Руси, и в 1054 г. Римский Папа и константинопольский патриарх прекратят церковное общение между собой и отлучат друг друга от Церкви. Произойдет церковный раскол единого до тех пор хотя бы формально Запада. Назревавшему длительное время и разразившемуся в середине XI в. церковному расколу соответствовала и дивергенция (расхождение) двух центров здп_адной-куньтуры. Они образовались еще во времена Ъ^Ш^сТвоватТГРймской империи и выражали собой наличие в ней двух реалий —^атинства^иэллинства, древнедимского^и древнегреческого элементов единой государственности и культуры. СсГвремени крещения Руси расхождение латинского Запада и греческого Востока внутри пока еще единой западной культуры зашло очень далеко. Внешне оно было оформлено как существование двух римских империй. Непрерывно продолжавшейся империи ромеев с центром в новом Риме — Константинополе и Священной Римской империи, которую впервые возобновил на Западе Карл Великий в 800 г., а затем подтвердил 45 962 г., совсем незадолго до крещения Руси, Оттон Великий.

В! конце_Х в. в Европе существовало две империи, два Рима, два сердца, д^а"пу/1аземш'^ападнай_л<ультурь1. Причём первенствовал пока еще "восточный з_апад" —• Конст^н^тинодоль. Блеск и великолепие ромеев-византийцев ни в какое сравнение не шли с блеском и великолепием их скромных братьев по вере, но все же на византийский взгляд варваров — франков. Так обычно именовали западные народы в Константинополе. В этот исторический момент и делает свой выбор в пользу православия и принадлежности к "восточному Западу" Русь. В результате крещения vOHa входит в культурную общность, обладавшую очевидными преимуществами перед ^другой западной культурной общностью в той же мере, в какой по тем временам -почти необозримый царственный Константинополь превосходил своего .собственного собрата — небольшого среди величественных развалин далекого (прошлого Рима. Однако развитие событий в достаточно близкой исторической перспективе обнаружило тенденцию, прямо противоположную настоящему конца X в. Западно-католическое культурное сообщество стран и народов неуклонно шло к своему расцвету, тогда как восточно-православный культурный центр все более уступал свое первенство западному собрату. Византийской империи предстояло еще почти полутысячелетнее существование после крещения Руси. Но оно от века к веку становилось все менее благополучным. Натиск мусульманского Востока, еще в VII—VIII вв. приведший к сокращению империи eflBjjTHjnejjajigjiQBHHy, никогда не "прекращался. В результате уже кXIII в. ВизантияТнесмотря на громкую титулатуру своих императоров и все еще несравненную роскошь и изощренность двора и пышность придворной жизни, по сути, представляла собой среднее по размерам государство'. Но и такая империя сокращалась с постоянством шагреневой кожи. Наряду с собственно византийскими землями под власть иноземных завоевателей-мусульман попадали и православные страны византийского культурного круга: Болгария, Сербия, Валахия, Молдавия, Грузия. Если прибавить к этому взятие Константинополя в 1204 г. участниками 4-го крестового похода и исчезновение на несколько десятилетий Византийской империи, восстановленной с большим трудом и в сильно сокращенных границах, то все неблагополучие православного культурного сообщества по сравнению с католическим станет вопиющим. На католическом Западе расцвет культуры состоялся именно тогда, когда Византия становится добычей крестоносцев и турок-османов. В такой культурный круг вступила своим крещением Русь в 989 г., вступила как полуварварская страна и глухая окраина православного мира. Пппу_ваддядг)кпй г.трянпй, и гпуупй окраиной пня перргтяпя быть довольно / быстро. Но ее церковная и культурная периферийность сохранялись веками. Иначе ] РПэыть не могло. Когда же в 1453 г. под ударами турок пал Константинополь, главный ' и к тому же последний центр православного мира, удар был нанесен и по Руси. В этот период Московское княжество было на подъеме, находилось накануне своего превращения в Московскую Русь и окончательного свержения татарского ига. И тем не менее падение Константинополя и всего православного сообщества подрезало крылья р^с!юй1<ультуре.

Русь оказалась в положении, не испытанном ни одной западной национальной
К-Улыурой.Это положение можно HcK^ajbj<ynbTypjjbiM^ Конечно, оно

не было таким же полным, как у Робинзона Крузо на необитаемом острове. Но ивом[случае — это не метафора и не преувеличение. Остальные

православные культуры после завоевания православных стран не исчезли с лица
земли. Однако и развиваться в нормальном ритме они не могли. Строго говоря, о
развитии здесь можно вести речь с большими оговорками. Православные культуры
^сжорее[Ggpomcbja^в^живание. Культура же, только выживающая, если она не обретет^
перспективу развития, рано или поздно обречена на гибель. При любом раскладе
для взаимодействия с другими культурами у нее практически нет ресурсов. Поэтому
русская культура со второй половины XVI в. хотя и не находилась в полной изоляции,
но и равнозначных ей самой, выживших и развивающихся православных культур
рядом с ней не было. С известной долей преувеличения можно сказать, что
культурное сообщество, которое некогда центрировал собой Царьград—
Константинополь, к XVI в. для Московской Руси уменьшилось до одного
полноправного членЗ". Русь_осталась_наедине с собой. Соответственно, русская
культура вынуждена бьта развиваться в своих собственны>гритмах, не резонируя
более или менееточноШ^сШшл^фугой^ё^оя^пьнд^^пьтурой единого культурного
сообщества и образуя присущий TOQbj<g^£j;Hjri_Kj/TiibTYPbi. Ситуация культурного
одиночества^зезушо^ для первобытных культур.

Нее п ред ел ах успе.шшэ--сухцаствдва л[и в 2§чшщЩотх^о^тШ£^вШворЪчнь1е культуры. Пожалуй, можно рискнуть и на утверждение о том, что культурное одиночество целиком не противопоказано любой языческой культуре. Она в той или иной степени обязательно воспроизводит оппозицию своего, космически устроенного, и чужого, тяготеющего к хаосу, бытия. Для языческих культур в резко выраженном \ или ослабленном варианте характерен этноцентризмТЭто тот воздух, которым они дышат. По поводу же христианизированной культуры Руси, каковой она была в XVI в., можно сказать словами Священного Писания: "нехорошо быть человеку одному". "Нехорошо" не только отдельному человеку, но и целому народу, если он крещен. Русь быстро ощутила на себе последствия своего одиночества. Подъём "культуры конца XIV—XV вв. сменяется в ней вначале бесперспективной опасливостью и холодом консерватизма, затем стремительно надвигается разложение. В XVII в. у него множество симптомов и проявлений. Помимо тех из них, которые носили чисто негативный характер (бунты, пьянство и т. п.), симптомы и проявления разложения русской культуры имели отношение к ее провинциализации и фольклоризаши. Одна из впечатляющих особенностей нашей национальной культуры состоит
в том, что ей уже^самой географией была задана сильно выраженная периферийность.
^Более^глухого^гпаТгде моглоЪы жить"сколькочнибудь многочисленное население,
чем территория Киевской и, в особенности, Московской Руси, в Европе просто нет.
Географическая периферийность не могла не повлечь за собой и историческую
периферийность, выразившуюся в относительно очень позднем вхождении Руси в
круг послепервобытных культур. Тем более поражает то, как стремительно
преодолевает Русь свой, казалось бы, на долгие века вперед, а то и навсегда
заданный провинциализм. Уже в XII в. у нас появляется архитектура, которую
недостаточно назвать даже столичной, для отличия от провинциальной. Конечно,
Успенский или Дмитровский соборы во Владимире — это, безусловно, столичное
зодчество, столична и монументальна, несмотря на свои небольшие размеры, и
церковь Покрова на Нерли, расположенная уже не в стольном городе Владимиро-
Суздальского княжества, а на подходе к нему. Но помимо столичности каждый из
названных храмов представляет собой некоторое художественное совершенство.
Он таков, каким только и должен быть, к нему ничего не прибавить, и от него ничего
не убавить. Остается смотреть на Успенский, Дмитровский или Покровский храмы
как на чудо и волшебство. Надо же, люди оказались способны создать сооружение,
которое ясно и непреложно свидетельствует, что принадлежит оно одному Богу и
несет в себе знак Его присутствия. Если после храмов Владимиро-Суздальской Руси
обратиться к не менее их известному и знаменитому собору Василия Блаженного в
_ Москве на Красной площади, то все его несомненные достоинства, все то
I восхищение, которое он способен вызвать, не отменяют одного: московски£србор
второй половины XVI в^₌_ЛР-ДРвсе не .местд_пве.бывдния Бога-Не будем
преувеличивать, служить Богу в нем можно. Правда, в тесных храмиках, из множества
которых, по существу, собор Василия Блаженного состоит и чей интерьер образует
такой разительный контраст соборному экстерьеру. Изумительное же богатство и
затейливость экстерьера — о чем они нам говорят и на что указывают? Не о Боге и
не на Него. Пщщкцштл>«з^шъыт^^^Мдшт^м^^&сте е-рам стройная_и
укрощенная[стихия нар_од_ной_низовой или близкойк,ней_культуры. Она" эта культура,
'страшно обаятельна. Но попробуем себе представить собор Василия Блаженного
рядом с греческим Парфеноном, древнеримским Пантеоном или ренессансно-
барочным собором Святого Петра в Риме. Что-то в нашем храме окажется не то. Он
сразу станет совсем уж открыто простодушным и простоватым, слишком откровенно
и ярко вырядившимся и разгулявшимся. Даже у античных богов жилище было более
строго — возвышенное, гармоничное и, самое главное, внутренне собранное и
определенное, —чем наш Василий Блаженный. А теперь представим в ряду с теми
же Парфеноном, Пантеоном и собором Святого Петра Успенский, Дмитровский и
Покровский храмы. Все они сразу уменьшатся в размерах, потеряют свой масштаб.
Но ни один из этих храмов не станет смешным или странным, жалким, нелепым,
неуместным, простоватым и т. д. Наши русские храмы устоят, и никакое сопоставление
не способно их сокрушить или поставить под вопрос. Скорее напротив, мы изумимся:
как это при таких скромных размерах, при таком минимуме изобразительных средств
i были достигнуты такие безусловные результаты? Оказывается, в совершенном
| зодчестве все может быть таким простым, ясным и умесТным в сво¥й~
непритязательности. ~г "Несокрушимость" русских храмов XII в. при сопоставлении с любой великой
архитектурой — свидетельство того, как много обещала русская культура уже в
самом начале своего исторического пути. Если же обратиться к храмам конца XVI и
особенно XVII в. и представить себе, что таковы предварительные итоги развития
русской архитектуры и культуры в целом, то результаты будут неутешительны. Наша_
культура, заканчивашн^эаи^нностъ]^ выступившими

в ней чертами простонародности. Можно, конечно, сослаться на то обстоятельство, "что русская культура переживала в XVII в. не просто упадок, а кризис роста, который и на Западе имел местом в Позднее Средневековье, и в XVI в. К тому же Запад тоже знал, как раз в эпоху кризиса и перехода, оживление низовой культуры, ее экспансию в сферы, где безраздельно господствовала высокая культура. Однако такой фольклоризации, присущей культуре в целом, как это имело место в Московской Руси XVII в., на Западе никогда не было. Там интенсивно шла секуляризация культуры. В частности, ей способствовало то, что высокая культура обращалась к определенным явлениям и темам, связанным с низовой культурой, носящим фольклорный характер. Таким обращением высокая культура решала свои проблемы и задачи, в полной мере оставаясь высокой культурой. У нас же дело обстояло совсем иначе. Низовые и фольклорные мотивы, растворяясь в высокой культуре, размывали и снижали ее, делая чем-то промежуточным высокой и низовой культуре. В русской культуре возникли и явления, которые напоминали то, что присуще культуре, идущей по пути секуляризации. Скажем, всякого рода снижающие переиначивания образов, сюжетов и смыслов, связанных с православием. Однако в целом подобного рода снижения, при том, что они действительно могли разлагающе действовать на православие и церковность, никаких имеющих перспективу мировоззренческих позитивов не открывали. Скорее дело шло к торжеству языческих элементов в культуре, если не прямо к нигилистичеаюмуошицанию )<ул^ту^^шгтаковр^й. В ситуации безусловного / "культурного одиночества фольклоризация, "снижение", возрождение и выдвижение на передний план языческих моментов культуры для Руси были неизбежны. Ходом исторического процесса Русь была поставлена в такое неблагоприятное положение, которое делало проблематичным само существование национальной культуры. Из одиночества ей необходимо было выбираться. "Святая Русь" не в состоянии была вечно ощущать себя православным царством, окруженным с востока и юга "погаными", т.е. мусульманами, воспринимаемыми как язычники, с' запада же — схизматиками (раскольниками). Очевидно, что внутренне чуждое, вызывающее страх и отвращение окружение Руси могло и должно было перестать восприниматься в качестве враждебного и угрожающего исключительно в его западной части. Не случайно первый век открытости русской культуры станет веком учебы у Запада и цепи войн с мусульманским Востоком.

С культурным одиночеством связана неразрывной связью еще одна особенность русской истории и культуры — их катастрофизм. О нем немало было сказано в русской религиозно-философской мЪюли первой половины XX в. Не заметить его нельзя, настолько явно, что ^~йi57З

прерывалась и ставилась под вопрос бурными катаклизмами, приходившими извне как стихийное бедствие или зарождавшимися в глубине русской жизни. Если быть точным, то чисто внешняя катастрофа произошла с Русью всего лишь один раз. Очевидно, что такой катастрофой[стало татаро-монгольское нашествие 1238— 1240_гг и последующие десятилетия. Последствия завоевания татарами Руси были таковы, что повлекли за собой почти■ полтор_гтюлшия_культурного безвременья, когда русская культура боролась за выживание, естественный же процесс ее развития был прерван. По своим последствиям катастрофа татаро-монгольского нашествия сопоставима с вторжением германцев в пределы Римской империи в конце IV — начале V в., с той только разницей, что в случае с Русью катастрофу потерпела совсем еще молодая культура. В результате молодость ее оказалась необыкновенно .трудной и неблагоприятнее для нормального развития. Следующая катастрофа в русской истории и культуре началась_в 60-х гг. XVI в. и внешних причин не имела. Она не просто носила чисто внутренний характер, но и разразилась тогда, когда по всем признакам Русь набирала очки.Расширялисьаеграиицы, росло население и его благосостояние и т. д. В это время^цадь_Ивян IV учреждает в своем царстве .опричнину и земщину, в результате чего страна оказалась разделенной на две части, причем первая из них находилась в состоянии непрерывной войны со второй. Служившие царю верой и правдой опричники буквально подвергли разорению и опустошению земскую часть царства. В земщине они вели себя, как жестокие завоеватели ведут себя в чужой земле. Наверное, своего кровавого апогея действия опричников достигли в 1570 г., когда царь предпринял поход на Новгород. Во время пребывания Ивана IV там творились такие ужасы и непотребства, было столько пыток и убийств, что вряд ли страшнее оказалось бы для новгородцев счастливо миновавшее их в свое время татарское нашествие. Создание и деятельность опричнины историки пытались объяснить по-разному. Среди них были и апологеты опричного террора, преобладали же те, кто осуждал опричнину. Однако каждый раз в опричнине стремились увидеть ^ггстшшттшн07о6ъя&нимо& мвщащаыше: » хотя бы с позиций ее инициаторами предводителя царя Ивана IV. Между тем всякое I рациональное конструирование по поводуогтдичнины тонет и растворяется в ужасе \и^ессм^юл[ице^Т<оторю она с собой^несла^ Конечно, ее введением царь надеялся

укрепитГНоТо1л^стьТ^онечно7о?Гнашел в своем царстве множество людей, готовых выполнить любое царское повеление, наконец, можно согласиться стем, что правление Ивана IV вызвало недовольство и противодействие боярства и дворянства, с которым царь пытался справиться опричным террором. Но в результате страна оказалась бессильной и бесконечно податливой перед вспышками кровавого безумия своего правителя. По теишнв^ошшге/щцнй из года в год з^им^тась^самоуничтожением, от которого если кто и выигрывал, то ненадолго и случайно. Ведь и опричники очень часто становились палачами только для того, чтобы потом стать жертвами своего непредсказуемого даже для самого себя повелителя. Опричный террор, по сути, стал и предварением, и первым этапом смутного времени. Это действительно была смута, смутность, смущение и темнота русской души, вышедшая наружу. И, что характерно, Иван IV не был анафематствован, не стал в народной памяти или последующих решениях государственной власти царем Иродом или Иваном Окаянным по подобию своего далекого предка из XI в. Святополка Окаянного. Ивана IV нарекли всего лишь Грозным. Эпитетом, который в разных контекстах звучит по-разному, в том числе и положительно. Грозным, между прочим, именовали и деда Ивана IV. Но Иван III при всей своей обычной для того времени суровости и жестокости был государем-собирателем, охранителем и устроителем своей земли, и уравнивания с ним в своем прозвище сладострастный убийца Иван IV уж точно не заслужил.

Продолжением идополнительной вариацией развязанной Иваном IVсмуты-опричнины стало Смутное время 1605—1612 гг. У него тоже есть множество объяснений ситуативного характера: и многолетний голод, и неурожай в Московском царстве, и сомнительность законности царствования Бориса Годунова, и происки боярской знати, и разгул казачьей вольницы, спровоцированный неурядицами в правящей верхушке, и т. д. И все-таки^ смуте начала XVII в, более всего поражает^ ее внутренний характер^Это была распря в среде русских людей, причем распря, в

'"которой никаких кардинальных вопросЫв не ставйлосьГнасущных проблем не ре manocrrcyflb^H^H^iDjbi5oBajH^jgenjHocb. СмутноТврёмяЪ ожн о ера в н ить с

-броуновским движением, когда противодействующие силы насмерть схлестнулись помимо цели и смысла. Разумеется, какие-то цели ставились: успешно осуществлялись или оставались тщетными усилиями. Но разве за Дмитрием Самозванцем, Василием Шуйским или Семибоярщиной стояли какие-то пробивавшие себе дорогу тенденции исторического и культурного развития, разве до Земского собора, избравшего на царство Михаила Федоровича Романова, и предшествовавших ему действий народного ополчения Минина и Пожарского, во всей сумятице Смутного времени можно найти правого и виновного? Если таковые и находились, то это были отдельные люди, а не общественные силы и объединения людей. Смутное время от'" опричнины до смуты 1605—1612 гг. стало катастрофой, в которой выявила себя внутренняя ц\лсгарм_онквжхаоси^сскоу\ души, ее несогласие с собой и, возможно, с трудом преодоленная тяга и воля к самоуничтожению и историческому небытигоТ"

Ках§-51Р.офь1 ^татаР^о"МОнгольского нашествия и Смутногаврем^ени, при том, что одна из них была внешней, а другая — внутренней, обе были катастрофами крушения и провала в. бездну. Следующая, состоявшаяся на рубеже XVII и XVIII вв.

"катастрофа представляла собой петровскиеi гтреобразования России. Пётр ни в какую пропасть исторического небытия Россию не повергагГТГпоЕёргнуть не стремился. Слишком многое говорит в пользу того, что реформы..ПехраВеаишго^млм-Насущно необходимы_и_спасительны для страны. И все-таки кoнeцXVII — началоXVIII в. — это именно катастрофа, если не русской истории и культуры, то в русской истории и

дпьтуреГПроисшедшие в царствование Петра перемены сделали из Руси~— православного царства Россию-империю. Когда в 1721 г. Петр I принял императорский титул, дело не сводилось к тому, что он повысил свой монархический статут. С позиций Московской Руси повышать его далее было некуда. Вот Иван IV, венчавшийся в 1547 г. на царство, он действительно сделал решающий шаг, уподобив великих князей Московских верховному властителю православного мира, сидевшему до 1453 г. в Константинополе. Петр I уже не довольствуется уподоблением русских монархов византийским. Он примеривает себя к титулу, который носил до него в западном католическо-протестантском мире только один монарх — тот, кто возглавлял Священную Римскую империю германской нации. Коронуясь императором, император Петр видит себя уже не законным наследником Византийской"йШёрЩкак ее продолжатель, а в числе первых монархов еще недавно чуждого и враждебного Руси мира "немцев" и "схизматиков". За такой переориентацией Петра I стояли не просто глубокие и резкие изменения в отечественной культуре, но и разрушение в ^и создание новых. Условием появления нового была не только

трансформация, но и катастрофа старого. Очень часто ^

жизни не просто постепенно сходили на нет, а именно отменялись и уничтожались. В" Петровскую эпоху новое не столько вырастало из старого, сколько боролось"с"ним, специально расчищалось место, которое занималось старым. Петровские реформы были явлением в корне иным, чем опричнина, они создавали основания для великой государственности и культуры Петербургского периода, тогда как опричнина только разрушала, оставляя после себя прах и пепел. И все-таки какой-то момент опричного духа в делах Петра, его сподвижников и исполнителей повелений был. После стрелецкого бунта головы мятежникам на Красной площади рубили не одни палачи, но и сам Петр с близкими ему людьми. Да и голов со стрелецких плеч в 1697 г. для правого суда слетело слишком много. Катастрофа конца XVII — начала XVIII в., в отличие от предшествующих и последующих, только катастрофой не была, в ней выразился перелом и рост, а не крушение само по себе. Другое дело, что без крушения и на этот раз дело не обошлось.

Последняя по счету катастрофа, как ни одна в ряду других русских катастроф,

может быть названа^катастрофой русской истощи^культ^ь^е^вшДЕЫй час —

OKTa6pbcmvLDB^BQftaLA.QAJj\jA по^л^д^ов^вщая [ражданск^я_война, в продолжение

которой сохранялся шанс сделать обратимым падение в пропасть. У нас есть

основание обозначить событие, начавшееся в октябре 1917 г., катастрофой истории,

а не в истории, культуры, а не в культуре России уже потому, что катастрофа эта

растянулась на многие десятилетия, у нее обнаружилась если не история, у катастроф

истории не бывает, то во всяком случае продолжительность сроков. Произошедшее

/ в 1917 г. и в последующие годы потрясает и обескураживает тем, что дух небытия

, овладел русской историей и культурой в момент, возможно, не_бывалой_до_сих лор в

\ нашей культуре творческой продуктивности. Слабость обнаружилась в самой силе

' русскогоТшрода. На Россию уже не давило культурное одиночество, о нем не могло

идти и речи, страна стремительно преодолевала свое отставание от Запада в

политической и экономической сферах. Несмотря на это, катастро|фа^остоя^лась,

завершив собой, а точнее, насильственно оборвав Петербу^р^?кую^похУг_так же как

последняя прервала собой"развитйё МоскбвсшйРуси. Стой, правда, разницей, что

Русь XVII в. находилась в историческом и культурном тупике, в то время как Россия

начала XX в. очень многое обещала и, казалось, была открыта будущему.

Катастрофизм русской культуры связан с тем, что ей издавна присуща, и