И.И. Гольц-Миллер, М.Л. Михайлов, В.С. Курочкин, Д.Д. Минаев, Л.Н. Трефолев

Иван Иванович Гольц-Миллер (1842-1871) – одна из трагических фигур «шестидесятников», поэтов «некрасовской школы». В восемнадцать лет – арест, десять лет страданий и смерть в двадцать восемь лет. Он автор знаменитой прокламации «Молодая Россия». Его стихи ходили в списках, только малая часть была опубликована, и до сих пор его поэтическое наследие полностью не собрано.

В стихах Гольц-Миллера много риторики, шаблонных призывов,но есть и большие удачи. Особой популярностью пользовалось стихотворение «Слушай!» – перекличка часовых в тюрьме,появившееся в «Современнике» в 1864 году и затем положенное на музыку П.П. Сокальским. Его распевали многие поколения революционеров и даже в начале нашего века («Как дело измены, как совесть тирана, / Осенняя ночка черна....»).

В некрасовском духе у Гольц-Миллера много стихотворений о родине, а также о падшей женщине. Использованы некрасовские сатирические приемы высмеивания лживых филантропов методом доказательств «от обратного», например, в стихотворении «Чем не гражданин» (1862):

Подчиненный он примернейший,

Образцовый семьянин,

Патриот не лицемернейший -

Чем еще не гражданин?..

Гольц-Миллер не только предан родине, но и упрекает ее за беспробудность, равнодушие к участи тех, кто шел в Сибирь за ее свободу. У Некрасова мы нигде не встретим укоров матери-родине: Некрасов постоянно чувствовал себя в долгу перед ней и упрекал только крестьян за неразвитое у них чувство человеческого достоинства.

В связи с толкованием стихотворения «К родине» считаем необходимым не согласиться с некоторыми суждениями Н.Н. Скатова, автора главы «Поэты некрасовской школы» в четырехтомной «Истории русской литературы» (Л., 1980- 1983). Процитируем Н.Н. Скатова: «Если Добролюбов был «дореволюционным писателем», то Гольц-Миллер – поэт, переживший несостоявшуюся революцию. И это, прежде всего, определило общий характер его творчества». С таким выводом трудно согласиться, так как и в 1864 году Гольц-Миллер еще не теряет оптимизма и видит цель жизни в борьбе.

Дискуссионными представляются и последующие рассуждения Н.Н. Скатова в связи со стихотворением «К родине». У поэта есть такие строки:

Но если жизнь моя нужна – она твоя,

Мой труд – и он тебе принадлежит всецело,

И только мысль моя – одна вполне моя,

Она дороже мне, чем кровь моя и тело!

«Здесь заявлен пафос самоутверждения ума сильного и смелого, – продолжает Н.Н. Скатов, – противопоставление выражено с большой искренностью, но, скажем, для Некрасова само такое противопоставление просто немыслимо. У Гольц-Миллера пафос индивидуальности где-то начал переходить в пафос индивидуализма...»

Нам кажется, что нет ничего индивидуалистического в заявлении Гольц-Миллера о том, что мысль его дороже ему, «чем кровь» и чем «тело». Царское правительство может все отнять у поэта, но бессильно перед его мыслью, верой в идеалы, Гольц-Миллер отстаивает свою индивидуальность, гордится своей мыслью, и поэтому нисколько не отдаляется от Некрасова.

Хорошо проясняет эту сторону вопроса другое стихотворение Гольц-Миллера «Мой дом», на которое не обратил внимания Н.Н. Скатов. Датируется оно, как и стихотворение «К родине», широко – 1860-ми годами. По теме и отчасти по горацианскому тону «Мой дом» напоминает батюшковские «Мои пенаты», пушкинский «Городок» и более отдаленно «Мою хижину» и «Домик» А.А. Дельвига.

Для авторов всех этих стихотворений характерна проповедь культурной автономии, независимости от придворной, светской жизни. У Батюшкова и Пушкина перечисляются их любимые писатели, чтением которых они наслаждаются и благодаря которым духовно возвышаются над окружающей средой.

Гольц-Миллер использует некоторый «реквизит» из пушкинского «Городка»: «Два стула, стол, комод, диван, / Надломанный чуть-чуть», – но уже с существенной добавкой, взятой из жизни революционера: «И заслуженный чемодан, / Всегда готовый в путь».

Есть Конт и Бокль, есть

Риттер, Риль,

Сыны иных времен -

Старик Бентам, Джон Стюарт

Милль

И Пьер-Жозеф Прудон.

И Адам Смит, а рядом с ним

Воинственный Лассаль.

Немного их, но, как с родным,

Расстаться с каждым жаль!

И не только с каждым из любимых сочинений порознь расстаться жаль», всем можно пожертвовать, но не «своей мыслью». Гольц-Миллер вкладывал в понятие «моя мысль» те духовные сокровища, которыми гордился и с которыми не расставался (по латинской поговорке: «Все мое со мной» – Omnia mea raecum porto). «Воинственный Лассаль» его особенно привлекает. Широк образовательный кругозор «шестидесятников»: ведь Боклем зачитывались курсистки; Прудон, с его лозунгом: «Собственность есть кража» – у всех на уме и на устах. Фердинанд Лассаль – предмет особой гордости: яркий публицист, оратор, первый, кто пытался организовать партию рабочего класса; с 1833 года – председатель «Всеобщего немецкого рабочего союза». Все это в совокупности и есть «мысль» Гольц-Миллера.

Подтверждением наших выводов может служить и еще одно стихотворение, посвященное Родине-матери и датируемое апрелем 1864 года. Тут также проходит тема «мысли»:

Родина-мать! твой широкий простор

Скорбные думы наводит...

В нашей земле по ночам, точно вор,

Мысль озираяся бродит...

Мысль озираяся бродит, как вор,

Словно убийца тех губит,

В ком, равнодушным и подлым в укор,

Сердце тоскует и любит.

Разве не о том же самом говорит Некрасов в стихотворениях «Школьник», «Песня Еремушке», «Размышления у парадного подъезда»: русский народ беден сознанием своей бедности, он нуждался в привнесении мысли в его среду. Генератором мысли всегда была интеллигенция.

В свое время обошла всю Россию и попала за границу литография, на которой изображалось, как арестованного, сгорбленного, подслеповатого, в очках, человека тюремщики заковывают в кандалы перед отправкой в Сибирь. Этот человек был Михаил Ларионович (Илларионович) Михайлов (1829-1865). Именно он принял на себя ответственность за распространение прокламации «К молодому поколению», автором которой был Н.В. Шелгунов. Прокламация была отпечатана в Лондоне. Несколько сот ее экземпляров Михайлов привез в Петербург в чемодане с двойным дном. На следствии он никого не выдал. Вся мыслящая Россия следила за «делом Михайлова». Жизнь его оборвалась на каторге в Кадае. Герцен, до которого в Лондон дошла весть о смерти поэта, борца за свободу. человека высокой культуры и образованности, поместил в «Колоколе» заметку «Убили».

Уже в молодые годы Михайлов познакомился с Чернышевским, с которым учился в Петербургском университете, а потом сотрудничал в «Современнике».

Оригинальных стихов он написал сравнительно немного, значительно большую долю собрания его сочинений составляют переводы. Некрасовское влияние чувствуется в стихотворениях Михайлова «Охотник», Труня», «Хорошая партия».

Много у него раздумий о судьбе народа, о судьбе России: «Те же унылые картины», «О сердце скорбное народа!», «Пятеро» (пятеро повешенных декабристов). Призывно звучали его стихотворения, обращенные к современному поколению. Некоторые из них превратились в гимны. Возникает у него и тема «сердца народного»:

О помни, чистый дар свободы

Назначен смелым лишь сердцам.

Ее берут себе народы,

И царь не даст ее рабам.

Он не всегда в стихах достигал необходимой четкости программы, которой сам следовал в жизни. Несколько расплывчаты у него представления о типе борца. Изобилует общими местами стихотворение «Памяти Добролюбова».

Но у Михайлова-поэта есть черты, которые свидетельствуют о том, что он не был певцом догмы, утилитаризма. Михайлов – человек большого поэтического дарования. Некоторые его стихи могут поспорить с лучшими стихами Фета и Тютчева. Достаточно обратить внимание на философскую глубину и поэтическую отделку «Эллады», «Думы», «Когда пройдут искуса годы», «Бывают дни, – и дней таких немало...», «К стихам А. Шенье», «Мимо звезд блестящих», «Есть слова», «Апостол Андрей», «Деспоту». Вот стихи, напоминающие «тютчевские»:

Как храм без жертв и без богов,

Душа угрюмо сиротеет.

Над нею время тяготеет

С суровым опытом годов.

Кумиры старые во прахе.

Погас бесплодный фимиам...

Но близок миг – и, в вещем страхе,

Иного бога чует храм...

Или:

Отчего под ношей крестной,

Весь в крови, влачится правый?

Отчего везде бесчестный

Встречен почестью и славой?

(1858, перевод из Гейне)

Приведем пример чисто фетовского духа в его переводе из Гейне: «Отчего это, милая, розы в цвету / Побледнели? Скажи отчего?» и т.д.

Мы приводим эти примеры не потому, что поэты-демократы нуждаются в похвалах с точки зрения «чистоты искусства», а потому, что между обоими направлениями в русской поэзии была глубокая внутренняя связь при определенных политических расхождениях. Они оба исторически «выжили» – не только Некрасов и его последователи, но и Фет, и Тютчев. Некрасов «открыл» в 1850 году «забытого» Тютчева. У Фета были выпады против демократов, но они не могут заслонить все творчество Фета.

Да, точки соприкосновения этих поэтов всегда надо подчеркивать. Например, «тютчевиана», т.е. серия записанных за Тютчевым острот, афоризмов, двустиший, четверостиший, клеймящих «лицедея» Николая I, тупых придворных сановников, – имеет аналог и в творчестве Михайлова. В его «ксениях» есть острота и изящество. И все же у Михайлова – своя основа: в нем говорит демократ, а не салонный остроумец. Примеров можно привести много:

Каторгу даже и казнь именуют указы взысканьем:

Взыскан (так понимай!) царской милостью ты.

Или:

Преданность вечно была в характере русского люда.

Кто ли не предан теперь? Ни одного не найдешь.

Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу;

Каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду.

Или двустишие под названием «Конституционалист»:

Тошно из уст его слышать и самое слово свобода.

Точно как будто кастрат стал о любви рассуждать.

Многообразна и богата переводческая деятельность Михайлова. Он переводил произведения Шевченко, Бернса, Мура, Байрона, Гименса, Корнуола, Гуда, Лонгфелло, Эллиота, Теннисона, Петефи, Шубарта, Гете, Шиллера, Рюккерта, Таннера, Шамиссо, Гейне, Гюго, Фаллерслебена, Гартмана, Ригаса, Ипсиланти, Беранже. Есть тут и широта интересов в духе Жуковского. Спасибо поэту и за «Джона, Ячменное зерно», и за отрывок из «Чайльд-Гарольда», и за «Прометея», и за «Прощание Гектора», и за «Вицли-Пуцли»! Михайлов не просто переводчик, а яркий талант. Его отборы оригиналов красноречивы: из Шевченко – «Завещание», из Томаса Гуда – «Песнь о рубашке», из Лонгфелло – «Свидетели» (о торговле неграми) и проч.

Особенно значительны в условиях 60-х годов Михайловские переводы из Беранже, его памфлеты и сатиры; «Король Ивето», «Придворный кафтан», «Маркиз Караба», «Навуходоносор», «Негры и куклы», «Четырнадцатое июля» (о начале французской революции 1789 года). Все это вызвало аналогии в сознании русского читателя – сатира на Николая I, на русские «порядки».

Перевод «Думы» (1858) Гейне привел в восторг современников. Появились подражания и пародии. Недюжинный переводческий талант Михайлова помог ему мастерски уловить «капризную музу» Гейне, особенности ее настроения и духа, затаенные мысли и тенденции. Добролюбов хвалил его переводы из Гейне. О переводе «Думы» писал современник П.В. Быков. Он процитировал в своей книге перевод Михайлова:

Брось свои иносказанья

И гипотезы святые!

На проклятые вопросы

Дай ответы нам прямые!

Это стихотворение чрезвычайно нравилось Александру Блоку. По его мнению и по мнению специалистов, оно – непревзойденный образец перевода Гейне: «Его переводы – настоящие перлы поэзии» (А. Блок).

Василий Степанович Курочкин (1831-1875) по силе дарования может быть приближен к самому Некрасову. С симпатией он относился не только к своему учителю, но и к Пушкину, Боратынскому, Огареву, Лермонтову, с нежностью – к Ап. Майкову, Полонскому. У Некрасова ему наиболее родственными были обличительные стихи.

В 1859-1873 годы Курочкин издавал сатирический журнал «Искра», по духу близкий «Современнику». Художественные карикатуры в «Искре» помещал Н.А. Степанов. Журнал пользовался популярностью, высмеивал царские реформы, либеральную фразистость, ложь, корысть в политике и общественном сознании. В журнале сотрудничали Д.Д. Минаев, В.И. Богданов, Н.С. Курочкин (брат В.С. Курочкина), П.И. Вейнберг, Г.Н. Жулев, Л.И. Пальмин. Н.В. Успенский, Гл.И. Успенский, А.И. Левитов, Щедрин, Некрасов, присылались произведения Герцена. В «Искре» была рубрика «Нам пишут» – трибуна прогрессивного, наблюдательного читателя. Обличительную силу «Искры» приравнивали к герценовскому «Колоколу».

Особенно ненавистна «Искра» была продажной журналистике – М.Н. Каткову, В.И. Аскоченскому.

Курочкин в специальной статье и в стихах защищал роман Чернышевского «Что делать?» все от того же «проницательного читателя», обывателя – от его лица и ведется речь.

В излюбленной форме куплетов Курочкин смеется над цензурой.

О реформе он говорит иронически, по-прежнему нужно прибегать к помощи Герцена-Искандера:

Над цензурою, друзья,

Смейтесь гак же, как и я.

Ведь для мысли и для славы,

Откровенно говоря,

Нам не нужно никакого

Разрешения царя!

....................................

Монархическим чутьем,

Сохранив в реформы веру,

Что напишем, то пошлем

Прямо в Лондон, к Искандеру.

Самым знаменитым стихотворением Курочкина оказался перевод-переделка из Беранже «Monsieur Judas» («Господин Иуда») под названием «Господин Искариотов», блестящая сатира в духе ранних некрасовских стихотворений («Современная ода», Филантроп»). Циник, хамелеон, предатель, провокатор Искариотов всегда вызывает ненависть. Как только приближается подобный тип к какой-либо компании, чувствуется, что это Булгарин, подновленный реформой.

Чуть он в комнату ногой -

Разговор друзей прямой

Прекращается словами:

«Тише, тише, господа!

Господин Искариотов,

Патриот из патриотов,

Приближается сюда».

Стихотворение печаталось, но под названием «Сплетник». Революционер Л.Ф. Пантелеев вспоминает об одном из публичных чтений 1862 года в доме Руадзе с выступлением Курочкина, который прочитал своего «Господина Искариотова». Казалось, что потолок обрушится от рукоплесканий и криков, всякий раз сопровождавших рефрен: «Тише, тише, господа».

Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835-1889) – самый плодовитый из «некрасовцев» поэт, искусный импровизатор. Его первый сборник – «Перепевы» – вышел в 1859 году. Мастер сложившейся рифмы. Писал под многими псевдонимами. Виртуозно сочинял на заданные рифмы.

Приведем импровизацию по поводу неудачного спектакля «Горя от ума» в Петербурге в 1870 году:

На сцене видели мы Горе.

Мы не заметили Ума.

Минаев – серьезный сатирик: сотрудничал в «Современнике», «Искре», «Отечественных записках». Он осудил стихи Некрасова в честь Муравьева-Вешателя. Поэт-демократ, гражданственность его часто выражалась в форме шаржа, пародии, жалоб от лица сановника, фискала. Как и многие демократы, Минаев критически отнесся к образу Базарова в романе Тургенева «Отцы и дети». Стала знаменитой его пародия, в основу которой положена ритмика лермонтовского «Бородино», чтобы подчеркнуть, какая гигантская разница отделяет подлинную битву от современной литературной возни, в которой нет настоящих богатырей и поле боя остается за «отцами».

Кто ж нам милей: старик Кирсанов,

Любитель фесок и кальянов,

Российский Тогенбург?

Иль он, друг черни и базаров,

Переродившийся Инсаров -

Лягушек режущий Базаров,

Неряха и хирург?

Ответ готов: ведь мы недаром

Имеем слабость к русским барам -

Несите ж им венцы!

И мы, решая все на свете,

Вопросы разрешили эти...

Кто нам милей – отцы иль дети?

Отцы! отцы! отцы!

На самом же деле Минаев разрабатывает кодекс поведения «детей». В этом был вопрос времени. И сам он числился в «нигилистах», не подающих никаких надежд к исправлению. Таково было мнение полиции, следившей за ним неусыпно.

Минаев берет под защиту роман Чернышевского «Что делать?», высмеивая злостные опошления смысла произведения. Достигается цель «перепевом» ретроградных поучений против эмансипации женщины (ритмика пушкинского стихотворения «Тучки небесные...»)

...........................................

Лучше держитесь порядка вы старого!

Скучно ведь думать и чувствовать заново.

Замуж идите – но не за Базарова,

А уж скорее за Павла Кирсанова.

Знайте, о женщины: эмансипация

Лишь унижает сословье дворянское;

Вдруг в вас исчезнет опрятность и грация,

Будете пить вы коньяк и шампанское.

Сбросив наряды душистые, бальные,

Станете ногти носить безобразные,

Юбки, манишки, белье некрахмальное,

И разговаривать, точно приказные.

Нет, позабудьте все пренья бесплодные,

Будьте довольны, как прежде, рутиною;

Вечно нарядные, вечно свободные,

Бойтеся встретиться с мыслью единою.

Чем утомляться в ученых вам прениях,

Лучше хозяйкою быть полнокровною,

«Дамой, приятной во всех отношениях»,

Или Коробочкой Дарьей Петровною.

(«Просьба», 1862)

Минаев не во всем согласен с Некрасовым, жаждет сию минуту решить вопрос, поставленный в поэме «Кому на Руси жить хорошо», и без тени поэтизации народа указать на коренной недостаток: доверчивость и беспросветную темноту.

Подвергается пересмотру Минаевым и другая важная некрасовская тема, разработанная в стихотворении «Песнь Еремушке». В противовес ей Минаев пишет стихотворение «Песня Еремушки» (1866), то есть Еремушка сам поет песню путнику, Некрасову. И не без некоторого сарказма, приобретенного из горького опыта жизни, переосмысляет высокие лозунги и нравственные поучения; ведь они еще не подтверждены жизнью.

Резкий выпад Минаева не подрывал у Некрасова доброго отношения к поэту. Некрасов укоризненные стихи понимал и принимал: они были справедливы.

Леонид Николаевич Трефолев (1839-1905) намного пережил своих собратьев по перу, поэтов «некрасовской школы» – он скончался на исходе 1905 года. Застал русско-японскую войну, Цусиму, восстание на броненосце «Потемкин», был свидетелем расстрела 9 января («кровавого воскресенья») и умер в самый канун баррикадных боев на Красной Пресне в дни декабрьского восстания.

Эти события, однако, не отразились в его поэзии. По своим взглядам он остался «шестидесятником». Но и это было великим достоинством. Он сохранил демократизм, пронес его через народнические увлечения, захватившие часть русского общества, и доживал свой век, когда декадентство уводило русскую литературу от народа и борьбы. Недаром «Русское богатство» писало, что Трефолев – хранитель «забытых слов», главное из которых – «народ». Это касалось если не всей литературы, то во всяком случае современной поэзии; Трефолев – «рыцарь правды». «Русское богатство» откликалось на вышедший в 1894 году в Москве сборник «Стихотворений» поэта: «Прекрасное, бодрящее впечатление производит сборник г.Трефолева, – читаем в журнале, – в особенности теперь, в разгар декадентского, символистического, импрессионистического и прочего нытья, опротивевшего истинно до омерзения».

В период господства развлекательной литературы 80-х годов Трефолев поддерживал престиж серьезной гражданской поэзии. Он рисковал: как истинный «некрасовец», писал эпиграммы, обличительные стихи на М.Н. Каткова, К.П. Победоносцева, П.П. Цитовича и даже на самого царя (стих «Царь наш – юный музыкант», «Музыкант», «Александр III и поп Иван»).

В «некрасовской школе» у Трефолева особая позиция. Он – песенник; «Песня о комаринском мужике», «Ямщик», «Дубинушка». Он обрабатывал чужие стихотворения по-своему. Например, «Дубинушка» проистекает от Богдановской песни (1865) («Много песен слыхал я в родной стороне»). Богдановскую «Дубинушку» переделал и дополнил демократически настроенный поэт А.А. Ольхин в 1895 году, сделав ее чрезвычайно популярной революционной песней. «Дубинушка» Трефолева, появившаяся в печати в 1867 году, занимает промежуточное положение между богдановским и ольховским вариантами. Трефолевская «Дубинушка» близка к некрасовским мотивам о Волге – матушке-реке. Перед нами – живая картина бурлацкой жизни:

...От Самары до Рыбинска песня одна;

Не на радость она создана:

В ней звучит и тоска, похоронный напев,

И бессильный страдальческий гнев.

Трефолевская «Песня о камаринском мужике» (1867) – обработка давней народной песни «Ах, ты, милый мой (вариант: «сукин сын»), камаринский мужик,/ Ты зачем, скажи, по улице бежишь?» Поэт наполняет стихотворение определенным сюжетным содержанием:

Как на улице Варваринской

Спит Касьян, мужик камаринский.

Борода его всклокочена

И дешевкою подмочена.

Речь идет о мужике Касьяне, загулявшем в день своих именин («Касьянов день» празднуется один раз в четыре года, в високосный год, и приходится на 29 февраля). Несмотря на курьезное содержание, стихотворение использовалось в революционной пропаганде – ведь не от хорошей жизни Касьян загулял.

И, наконец, «Ямщик» (1868) – не что иное, как перевод, что и обозначено в подзаголовке: «Из Владислава Сырокомли». Трефолев любил этого польского поэта за народность его сюжетов, простой Разговорный язык. Трефолеву вообще нравилась славянская поэзия: У него были переводы и переложения из украинской (Шевченко), сербской поэзии. Переводил он также и французских, английских, немецких, датских, ирландских, голландских поэтов. Понравилось ему стихотворение Сырокомли «Почтальон» по жанру «Gawedagmina» (т.е. местный, сельских «рассказ»). В основе стихотворения – разговор ямщика-почтаря со случайным седоком. Неизвестный композитор положил стихотворение Трефолева в сильно сокращенном виде на музыку.

«Имя Трефолева», – пишет исследователь, – должно быть названо в первом ряду имен поэтов-«некрасовцев», поэтов, подхвативших некрасовский поэтический голос».