Трудные моменты моей деятельности

Люди учатся всю свою жизнь. Они накапливают опыт и впечатления, делают из них выводы, которые используют в старости, когда у них есть досуг предаваться своим воспоминаниям. Но это, однако, относится только к тем людям, у кого есть время впитывать впечатления, но никак не к артистам, жизнь которых протекает на эстраде и которые, все время разъезжая, дают концерты сегодня в Амстердаме, завтра в Париже, а послезавтра отправляются в Нью-Йорк или Буэнос-Айрес и проводят жизнь свою в спальных вагонах, в отелях и на эстраде. При такой жизни у них едва находится минута для отдыха и совсем нет времени обращать внимание на те места, где они бывают. Эта ужасная и непрерывная спешка почти не дает им возможности беседовать с людьми, с которыми они встречаются и которых считают интересными. У них нет досуга для того, чтобы почитать книгу, которую им давным-давно захотелось прочесть. Во время сезона они всегда в движении. Их преследуют мысли о техническом совершенствовании и о том, как бы не опоздать на поезд. Почти каждый день приносит новое приглашение на концерт, которое следует принять.

Успех властвует над жизнью артиста, увлекая за собой и почти не оставляя времени для новых впечатлений, которые он накапливает только до того, как достиг признания. В первый период своей жизни артист встречает людей, призванных оказывать влияние на его

будущее. В самый трудный и критический период моей жизни, когда я думал, что все потеряно и дальнейшая борьба бесполезна, я познакомился с человеком, который был так добр, что в течение трех дней беседовал со мной ¹. Он возвратил мне уважение к самому себе, рассеял мои сомнения, вернул мне силу и уверенность, оживил честолюбие. Он побудил меня снова взяться за работу, и я могу сказать, что почти спас мне жизнь.

Этот человек был граф Толстой. Мне было 24 года, когда меня представили ему².

«Молодой человек, — сказал он мне, — Вы воображаете, что в моей жизни все проходит гладко? Вы полагаете, что у меня нет никаких неприятностей, что я никогда не сомневаюсь и не теряю уверенности в себе? Вы действительно думаете, что вера всегда одинаково крепка? У нас у всех бывают трудные времена; но такова жизнь. Выше голову и идите своим путем».

Другое важное событие в моей жизни произошло, когда меня представили Чайковскому, года за три до его смерти. Ему я обязан первым и, возможно, решающим успехом в жизни. Мой учитель Зверев познакомил нас³.

Чайковский был в то время уже знаменит, признан во всем мире и почитаем всеми, но слава не испортила его. Из всех людей и артистов, с которыми мне довелось встречаться, Чайковский был самым обаятельным. Его душевная тонкость неповторима. Он был скромен, как все действительно великие люди, и прост, как очень немногие. Из всех, кого я знал, только Чехов походил на него. В это время Чайковскому было около 55-ти лет⁴, то есть он был больше чем вдвое старше меня, но он разговаривал со мной, молодым дебютантом, как с равным ему. Он слушал мою первую оперу «Алеко»⁵, и благодаря ему она была поставлена в Императорском театре⁶. Одного факта исполнения моей оперы в Императорском театре было бы достаточно для начала моей карьеры; но Чайковский сделал даже больше. Робко и скромно, как бы боясь моего отказа, он спросил, соглашусь ли я, чтобы мое произведение исполнялось в один вечер с одной из его опер ⁷. Видеть свое имя на одной афише с именем Чайковского — огромная честь для композитора, я никогда не посмел бы и подумать

об этом. Чайковский это знал. Он хотел помочь мне, но опасался задеть мое самолюбие.

Скоро я почувствовал результат доброты Чайковского. Мое имя становилось известным, и через несколько лет я стал дирижером оркестра Императорской оперы ⁸. После того как я получил этот ответственный пост, все стало легко. Трудно сделать первый шаг, встать на первую ступеньку лестницы. Кажется, что она находится на такой высоте, что многие талантливые артисты никогда не доходят до нее и гибнут, не преодолев ее.

Талантливый дебютант, исполненный надежд и уверенности, может заменить успех внутренним удовлетворением, но он добьется реальных результатов только в том случае, если ему не придется вести жестокую борьбу за хлеб насущный, если его нервы не будут измотаны необходимостью постоянно просить о поддержке и если он не вынужден тратить время на то, чтобы добиться прослушивания своих произведений.

Артисту необходима поддержка в начале карьеры — ему нужны советники, которые предостерегут его от слишком раннего выступления перед публикой и смогут направить его первые шаги. Очень немногим выпадает на долю счастье с первых же шагов встретить настоящего покровителя, как это было с Иосифом Гофманом, знаменитым американским пианистом, путь которому проложило филантропическое общество, или с мальчиком скрипачом Иегуди Менухиным, у которого тоже есть влиятельный покровитель.

Родители, конечно, часто портят детей, считая их вундеркиндами. Очень редко встречаются родители, которых можно убедить воздержаться от обогащения за счет своих детей. Я сам встретил юношу шестнадцати лет, достойного помощи, Чрекенского [Тsгеkеnskу]. Отдавая себе отчет в том, что он действительно талантлив, я направил его к Гофману.

Хотя мне, как и большинству молодых людей, пришлось бороться за признание, испытать неприятности и огорчения, предшествовавшие успеху, я знаю, как важно для артиста быть избавленным от этих неприятностей. Но, вспоминая время моей молодости, понимаю, что, вопреки всем трудностям и огорчениям, в нем было много прелести. Чем старше мы становимся, тем больше теряем божественную уверенность в себе, это сокровище

молодости, и все реже переживаем минуты, когда верим, что все, сделанное нами, хорошо. Получаем выгодные контракты — фактически в большем количестве, чем можем принять, — но мы тоскуем по тому чувству внутреннего удовлетворения, которое не зависит от внешнего успеха и которое испытываем в начале нашей карьеры, когда этот успех кажется далеким.

В настоящее время я все реже бываю искренне доволен собой, все реже сознаю, что сделанное мною — подлинное достижение. Случаи удовлетворенности надолго остаются в моей памяти — можно сказать, сохранятся до конца моей жизни. Вспоминая город, где в прошлом я пережил это волнующее чувство, припоминаю все детали: концертный зал, где все казалось мне в этот вечер совершенным — освещение, рояль, публика. В последний раз такое чувство я испытал в Вене ⁹.

Тем не менее гнет лег на мои плечи. Он тяжелее, чем что-либо другое, это чувство не было мне знакомо в молодости. У меня нет своей страны. Мне пришлось покинуть страну, где я родился, где я боролся и перенес все огорчения юности и где я, наконец, добился успеха.

КАРТИНКА ИЗ ПРОШЛОГО

Вспоминаю, как я пришел на концерт, который давал один из молодых преподавателей Московской консерватории... пианист... некий господин Пахульский... Концерт происходил в Малом зале... Народу в зале было немного... Главным образом коллеги-пианисты и ученики Пахульского...

До начала концерта меня познакомили с одним человеком, который сказал мне, что он живет за 150 верст от Москвы и специально приехал, чтобы послушать Пахульского, которого никогда не слышал, но о котором много читал в газетах и журналах. Я был удивлен... Почему и где писали о Пахульском?.. Но ничего не сказал.

Я вошел в зал, сел на свое место... На эстраду вынесли необычного вида стул, которым артист, несомненно, привык пользоваться. Погасили свет... Артист любил играть в темноте... Появился Пахульский... Стал играть...

В антракте я встретил моего нового знакомого... и ...сразу заметил, что на его лице было кислое выражение и что он слегка смущен. Тем не менее я предложил ему, помня обо всем, что он мне ранее рассказал, пойти со мной в артистическую, чтобы познакомиться с Пахульским. Он покорно согласился. Мы пришли.

Я представил его... и услышал, как он стал рассказывать ту же историю: что он живет за 150 верст...

что он читал так много... что специально приехал и т. д. Было заметно, что Пахульский, как и я до того, удивлен.

Мы вернулись в зал...

После концерта я снова увидел этого человека. Но на сей раз он бежал мне навстречу.

«Можете себе представить, — говорит он, — какое ужасное недоразумение! Я только сейчас вспомнил, что все прочитанное мною в газетах и журналах было не о Пахульском, а о Падеревском!»

Бедняга! Я больше никогда его не видел.

ХУДОЖНИК И ГРАМЗАПИСЬ

Недавно меня просили высказать свое мнение по поводу музыкальной ценности радиовещания. Я ответил, что, по моему мнению, радио оказывает на искусство дурное влияние, что оно разрушает весь дух и истинную выразительность музыки. Многие стали выражать свое недоумение по поводу того, что, столь отрицательно относясь к радио, я охотно записываюсь на пластинки ¹, как будто между этими двумя областями существует некая таинственная тесная связь.

Мне же кажется, что современный граммофон и методы грамзаписи во всех отношениях отличаются несравненно большим совершенством, чем радиопередачи, особенно когда дело касается записи фортепиано. Я согласен с тем, что такие записи не всегда были столь же совершенны, как сейчас. Двенадцать лет тому назад, когда в Америке Эдисоном была сделана первая моя грампластинка, звук фортепиано получился металлически звенящим. Рояль звучал в точности как русская балалайка, которая, как вы знаете, представляет собою струнный инструмент вроде гитары. Акустические качества, достигнутые при моих первых записях для фирмы «His Master's Voice», оказались весьма неудовлетворительными. И только усовершенствование на протяжении трех последних лет электрозаписи, а также значительное улучшение качества самих граммофонов привели к тому, что звучание фортепиано на пластинках приобрело такую достоверность, разнообразие и глубину, что вряд ли можно желать лучшего.

Могу без малейших сомнений признать, что современные грамзаписи фортепиано полностью отвечают требованиям пианиста. Что же касается меня самого, то я полагаю, что они помогают усилению моего престижа как артиста. Но я ни в коем случае не хочу сказать, будто эти превосходные результаты — итог лишь моей работы.

Я слышал немало прекрасных грампластинок с записью игры множества различных пианистов, и в каждом случае сущность артистической индивидуальности была схвачена и передана. В самом деле, благодаря граммофону мы можем предложить публике программы, ничем не отличающиеся от тех, какие исполняются на концертных эстрадах. Теперь наши пластинки не разочаровали бы самого придирчивого слушателя, который присутствует непосредственно на концертах; миллионам людей, не имеющим возможности посещать концертные залы, пластинки дают достаточно точное представление о нашей игре. Прибавлю, что во всем этом самое важное для меня — это появившаяся теперь благодаря граммофону возможность совершенствовать свою игру до уровня, удовлетворяющего меня как артиста.

По натуре я пессимист: в высшей степени редко бываю полностью удовлетворен своим исполнением; как правило, мне кажется, что можно было бы сыграть гораздо лучше. Когда же записываешься на грампластинку, появляется надежда достигнуть почти полного художественного совершенства. Если с первого, второго или третьего раза я не сыграю так хорошо, как хотелось бы, то могу повторно записывать, стирать запись и вновь записывать, пока наконец не буду доволен.

Может ли артист, выступающий по радио и лишенный возможности предварительно проверить, как прозвучит его игра в эфире, испытывать подобное удовлетворение своей работой? Я не люблю слушать музыку по радио и делаю это чрезвычайно редко. Не могу поверить, что даже самое лучшее из услышанного мною способно удовлетворить требовательного художника.

Меня глубоко огорчает упадок, который сейчас наблюдается в граммофонной промышленности. Нельзя не удивляться тому, что десять лет назад, когда я начинал

работать для фирмы «His Master's Voice», дело с записью было поставлено блестяще, хотя качество изготовления пластинок было весьма посредственным. Сегодня у нас появились превосходные по качеству диски, но с самой записью дело обстоит хуже, чем когда бы то ни было.

Разве не могу я сделать из этого тот вывод, что повальное увлечение радио приносит вред?

Мне ни в коем случае не хотелось бы преуменьшать ценность радиовещания как научного открытия, совершаемые им в своей области чудеса, его благодетельное значение для человечества. Прекрасно представляю себе, что если бы я, скажем, оказался на Аляске, то был бы благодарен даже за бледный призрак музыки, который донесло бы до меня радио. Но в таких больших городах, как Лондон или Нью-Йорк, где всегда можно пойти в концертный зал, слушать музыку по радио мне кажется святотатством. Радио — это действительно грандиозное изобретение, но, мне думается, не для искусства.

Сравнивая степень музыкальной ценности радиовещания и граммофона, можно прийти к выводу, что граммофон для музыканта — бесценное приобретение, сделавшее его искусство вечным. Вы слушаете по радио сольный концерт. В следующее мгновение он кончился, исчез, в то время как грампластинка навсегда сохраняет игру или пение выдающихся артистов мира. Подумайте только, чем бы мы обладали сейчас, если бы существовали пластинки с записями игры Листа, величайшего из когда-либо живших пианистов! А мы можем лишь смутно представить себе, как он мог играть. Последующие поколения будут счастливее нас, так как для них лучшие музыканты современности, благодаря грамзаписи, будут значить больше, чем только имена.

Не могу представить себе более волнующий пример всемогущества граммофона, с его возможностью воссоздавать личность умершего гения, чем тот, с которым я впервые столкнулся, приехав в 1918 году в Америку². Это было в Нью-Йорке. Фирма «His Master's Voice» предложила мне послушать несколько грампластинок с записями Льва Николаевича Толстого, чье дружелюбие сильно поддержало меня и оказало на меня влияние в очень трудный период моей деятельности³.

Естественно, что я весьма заинтересовался. Эти грампластинки, сделанные в его имении в России, содержали просто речи (одна была произнесена по-русски, другая — по-английски), излагающие его философские взгляды. Однако когда аппарат заработал и я вновь услышал его голос, воспроизведенный великолепно, вплоть до сиплого смешка, столь характерного для его речи, мне показалось, будто сам Толстой вернулся к жизни... Это было потрясающе. Редко я чувствовал такое глубокое волнение. Никогда, никогда не забуду впечатления, которое произвел на меня столь долго не слышанный его голос... Ведь я в течение десятилетий и в России и в Америке прилагал много усилий, чтобы достать эти пластинки, но никто не мог сказать мне, где они, эти уникальные, неповторимые записи. Мне уже казалось, что они исчезли, затерялись.

Возвращаясь к вопросу моей работы в области грамзаписи, должен сказать, что наиболее удовлетворен теми пластинками, которые сделаны за три последних года. Эти записи включают: мой собственный фортепианный Второй концерт, который я записал с сопровождением Филадельфийского симфонического оркестра под управлением Стоковского, «Карнавал» Шумана, недавно выпущенный в Америке, Сонату b-moll Шопена (эта пластинка, мне кажется, еще не вышла в свет), сонаты для скрипки и фортепиано Грига (c-moll) и Бетховена (Q-dur), исполненные совместно с Фрицем Крейслером.

Вряд ли критикам, давшим столь высокую оценку пластинке с записью Сонаты Грига, известно, сколько было вложено терпения, огромного и тяжкого труда, чтобы достичь подобных результатов. Шесть сторон григовской пластинки мы записывали не меньше чем по пять раз каждую. Из этих тридцати дисков было наконец отобрано лучшее, остальное мы уничтожили. Вполне возможно, что такая работа не доставила никакого удовольствия Фрицу Крейслеру. Он большой музыкант, но не считает нужным тратить столько сил на подобное занятие. Со свойственным ему оптимизмом он после каждой пробы с энтузиазмом объявляет, что все изумительно, потрясающе. Но присущий мне пессимизм заставляет меня все время ощущать, что мы могли бы сыграть лучше.

Поэтому когда мы работаем вместе с Фрицем, происходят бесконечные баталии⁴.

Записываться с Филадельфийским симфоническим оркестром — дело настолько захватывающее, что любой артист может только мечтать об этом. Несомненно, это самый лучший оркестр в мире. Даже знаменитый Нью-Йоркский филармонический оркестр (он выступал в Лондоне под управлением Тосканини прошлым летом), Мне кажется, уступит ему первенство. Полностью оценить все совершенство Филадельфийского оркестра в состоянии лишь тот, кому, как мне, посчастливилось выступать с ним и в качестве солиста и в качестве дирижера.

Запись моего Концерта с этим оркестром была неповторимым в своем роде событием. Помимо того, что я был единственным пианистом, который играл с этим оркестром для грамзаписи, очень редко случается, чтобы солист или композитор был так щедро вознагражден, слушая свое произведение в сопровождении оркестра, исполненного столь живого интереса к совместной работе.

Интерпретация этого коллектива совершенна и в оркестровых фрагментах и в общем звучании с фортепиано.

Пластинки эти, как и другие записи Филадельфийского оркестра, были сделаны в концертном зале. Мы играли так, словно давали публичный концерт. Конечно, такие условия записи дали наилучшие результаты: ведь ни одна из существующих в Америке студий не в состоянии вместить оркестр в составе ста десяти музыкантов.

Их подготовленность почти невероятна. В Англии я постоянно слышу жалобы на то, что оркестр всегда страдает от недостатка репетиций. С другой стороны, Филадельфийский оркестр — настолько сыгранный коллектив, что может достигнуть большого успеха, затратив на репетиционную работу минимум времени. Недавно я дирижировал при записи на пластинку моей симфонической поэмы «Остров мертвых» (сейчас она выпущена фирмой «Víctor» в виде альбома из трех пластинок, общим звучанием в двадцать две минуты). Едва ли не с двух репетиций оркестр был уже готов к записи; вся работа отняла менее четырех часов.

Любая музыка, только смолкнув, перестает существовать.

В прежние времена музыканта не могла не угнетать мысль о том, что после его смерти искусство его канет в Лету. Сегодня он может рассчитывать на красноречивое и бессмертное свидетельство своей жизнедеятельности, на достоверное воспроизведение своего творчества. Одного этого достаточно, чтобы подавляющее большинство музыкантов и любителей музыки без колебаний причислило граммофон к самым значительным музыкальным изобретениям современности.

РАХМАНИНОВ НАПАДАЕТ