Федор Михайлович Достоевский (1821-1881)
Особенное положение Достоевского в русской литературе довольно точно определил М.Е. Салтыков-Щедрин в 1871 году. Писатель решал насущные вопросы жизни общества и в то же время ставил проблемы «отдаленнейших исканий человечества», вступал в область «предведений и предчувствий», которые выводят за границы непосредственной современности. А эти «отдаленнейшие искания» нисколько не напоминают те иллюзорные мечтания, на которые можно указать у многих даже очень даровитых писателей. Странности «предведений» Достоевского иного рода, они касаются насущных интересов человечества. Например, жажда идеала в жизни. Отодвигая пока в сторону вопрос о том, в чем своеобразие решения этой задачи у Достоевского, можно сказать, что стремление к идеалу законно при всей фантастичности такой задачи. Важно признать, что перед вопросом об идеале «бледнеют», по словам Салтыкова, всевозможные частные вопросы, даже такие, как о женском труде, о свободе мысли.
Достоевский нисколько не отделен от русской литературы. Но при этом Достоевский страстно оппонирует всей литературе. Еще в 40-х годах он поднял престиж «натуральной школы», создал некоторые новые устои школы. Достоевский перенес акцент со «среды» на «человека», человека сделал ответчиком за все неустройства жизни. Это не означало, что Достоевский порывал с детерминистическим пониманием сущности человека. Нет, Достоевский же нарисовал колоритнейшие сцены зависимости человека от среды, его нищеты, униженности и пр. Но перенесение акцента вносило много нового в традиционную гоголевскую концепцию мира, согласно которой среда целиком определяет социальный тип. Поставленный Достоевским в центр внимания человек представал не только со своими вековечными законными чаяниями, но и со всем своим вековечным сумбуром, амбицией, своеволием, которые тоже воспитаны в нем гнетом, унижением, бесправием. А это существенно осложняло вопрос об отношениях между мировоззрением Достоевского и теми рационалистическими представлениями о человеке и среде, которые господствовали тогда в русской общественной мысли. Достоевский шагал вместе с литературой, но не в ногу, а впереди...
В спорах о народе, о том, что человеку нужно и не нужно, где человек разумное существо; а где он существо бесконтрольно страшное, Достоевский имел важные преимущества. Они заключались в следующем. Никто из писателей столько не перестрадал, как он. За передовые убеждения, социалистические мечтания, за пропаганду такого рода идей Достоевский-»петрашевец» был приговорен в 1849 году к смертной казни, стоял на эшафоте. За несколько лет каторги он узнал многое такое, чего не вычитаешь ни в какой книге, не узнаешь ни от кого другого, пока сам не переживешь. Познал и добрую и злую душу народа, его неистребимую ненависть к барам.
Достоевский мечтал о лучшей доле для людей, о «золотом веке», но он не верил, что к социализму можно прийти через революцию. Он считал, что насилие может породить только насилие. Революция как способ быстрого достижения целей, ломки, перестройки утопична, так как природу человека скоро не переделаешь, нужна постепенность, разумное согласие человека и всех людей. Конечно, это была, в свою очередь, утопия, так как самодержавный строй, при котором каждый день убивали и вешали, держался насилием. Достоевский обличал всякое насилие и тем более не верил в его спасительное начало для построения будущего.
На стороне писателя была не учтенная тогдашними передовыми теориями правда, он видел трудности пути, указывал на непоследовательность демократов, народников, которые по-своему заблуждались в определении средств борьбы. А поскольку многие причины, по Достоевскому, заключались в самом человеке, это вело к углубленному изучению человека, непредсказуемых его поступков, тех тайн души, которые давались только пытливому взору великого художника. Достоевский противостоял народническому обожествлению общины, крестьянского мира больше, чем кто-либо, был далек от «подсахаривания» действительности. Меньше всего он утешал общество. Наоборот, он указывал на диссонансы там, где другие видели только гармонию. И это Достоевский, который сам искал гармонию и жил «предведениями»...
Наш XX век лучше понимает Достоевского, чем его время, которое он опережал. Как-то в письме к брату Достоевский писал, что он «завел процесс» «со всей русской литературой». Сейчас мы можем сказать, что мировая литература находится в сложных отношениях с Достоевским: и отталкивается от него, и притягивается к нему. Без Достоевского не понять творчества М. Горького, Томаса и Генриха Маннов, Уильяма Фолкнера, как не понять и самых новых тенденций в новейшей литературе (Кафка, Камю, Сартр).
Произведения раннего Достоевского обычно относят к «натуральной школе». Эту школу довольно долго называли также «гоголевской», а Достоевскому приписывали слова: «Все мы вышли из гоголевской Шинели )? На самом же деле, как мы уже говорили, эти слова приведены М. де Вогюэ в 1887 году в очерке о русских писателях как общее суждение самих русских писателей о той роли, которую Гоголь сыграл в их судьбе. Любопытно, что сложившееся мнение переадресовало их Достоевскому и, пожалуй, из писателей «натуральной школы» – он больше всех действительно связан с гоголевской «Шинелью». Возведение Достоевского к «школе» очень важно. При всем своем своеобразии он – закономернейшее явление русской литературы.
Периода «ученичества» у Достоевского не было. Он сразу занял место «нового Гоголя». Как и Гоголь, он прошел мимо темы «лишнего человека». Все это отразится позднее у Достоевского в ином плане, как тема русского «скитальчества» (образы Ставрогина, Версилова). Не коснулся он и темы эмансипации женщины, как она уже начинала вырисовываться у писателей «натуральной школы» – в «Полиньке Сакс» А.В. Дружинина, в романах Н.А. Некрасова и А.Я. Панаевой «Три страны света» и «Мертвое озеро», в несколько измененной форме в повести П.Н. Кудрявцева «Последний визит», в «Кто виноват?» и «Сороке-воровке» А.И. Герцена.
Но и от Гоголя Достоевский взял не все. Нет комического, сатирического высмеивания чиновничества в духе «Ревизора» и «Мертвых душ». Почти нет и провинциальной помещичьей России. Больше всего чувствуются в творчестве раннего Достоевского гоголевские «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего». От Гоголя у Достоевского и общие ощущения пророческой роли писателя в России, который не только изображает жизнь, но и учит, как жить. Позднее, в пору расцвета своей деятельности, «почвенник», антизападник и проповедник смирения и братства сословий, Достоевский даже сблизится с вероучением «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя. А пока, в 40-х годах, он признает только одну идею: писатель на Руси больше, чем просто писатель. До осознания религиозно-пророческого своего назначения он еще не поднимается. И формы гоголевских прорицаний в «Выбранных местах...» целиком отвергает. В то время Достоевский – поклонник «Письма» Белинского к Гоголю, в котором мысли автора «Выбранных мест...» осуждены как реакционные заблуждения. За распространение этого «Письма» Достоевский и угодил на каторгу.
Три особенности характеризовали его «новую, оригинальную струю». Он обстоятельнее, чем кто-либо, подчеркивал власть среды над человеком. Бытовые мелочи, «формы жизни» стали у Достоевского сложной системой характеристик: он их отбирал по соображениям строгой художественной целесообразности, раскрывал в полном реалистическом звучании как определенное мироустройство, в познании которого можно продвигаться до бесконечности.
Отсюда вытекало второе важное свойство Достоевского: его «анализ», умение идти в «глубину» психологии героев. У писателей «натуральной школы» было много быта и мало живого человека. У Достоевского живой человек появился из среды «униженных», что было одним из главнейших достижений «натуральной школы», ее гуманистических стремлений.
Третья особенность Достоевского-писателя, ставившая действительно его «особняком» уже в «натуральной школе», заключалась в изображении не только бедствий «маленького человека», но и борьбы в нем противоречивых начал, в стремлении не только вызвать к нему сочувствие, но и отнестись к нему критически. Достоевский был первым, кто вызвал жалость к этим людям и кто безжалостно показывал соединение в этих людях добра и зла. В этом Достоевский опережал всю демократическую литературу.
Образ героя «Бедных людей» (1846) Макара Девушкина получился сложным. Это, конечно, мелкий чиновник, ему бы переписывать сухие департаментские бумаги, а он пускается в исповедь о своих переживаниях, да еще критически отзывается о произведениях, где сочувственно выведен чиновник. Гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин ему не понравился своей пассивностью, забитостью, а Самсон Вырин из «Станционного смотрителя» Пушкина пришелся ему по вкусу, так как Самсон ринулся разыскивать свою дочь Дуню. Нередко за этой сравнительной оценкой произведений Гоголя и Пушкина пытаются разглядеть самого Достоевского, но нет оснований полагать, что перед нами суждения автора «Бедных людей». Явная сбивчивость сопоставления Башмачкина с Выриным является, скорее, свойством ума Девушкина, которому угодно видеть одно и не видеть другого. Ведь Вырин примиряется с судьбой. И во всяком случае «Шинель» внушает не меньшее чувство протеста против угнетения, чем «Станционный смотритель».
Открытие Достоевским амбициозности «маленького человека», его борьбы за себя и желания скопировать сильных мира сего было своего рода сенсацией в литературе. Образ этот чрезвычайно усложнялся, усложнялось и отношение к нему читателя. Каждый имеет право жить по-человечески, но есть что-то уродливое в признаниях, что он и шинель носит, и в сапогах ходит для людей, и чай пить нужно «не для себя, а для других», для поддержания имени....
Отношение Макара Девушкина к Вареньке Доброселовой характеризуется сложным переплетением различных чувств. Так и непонятно, в какой степени родства он с ней находится: он хочет быть ей отцом, старшим братом, покровителем, защитником. В то же время его обуревают «придумочки»: он влюблен в Вареньку и «по горькому ее сиротству», и просто влюблен...
Варенька нарисована Достоевским не столь художественно. Недаром в одной из критических статей того времени было написано: «Она словно из камня сложена». Даже кажется, что именно Девушкин втянул ее в чувствительную переписку. Дома у родителей она росла посреди раздоров. Потом сиротство, потом фурия Анна Федоровна, продавшая ее господину Быкову. И Варенька совсем «обмерла». Но неожиданно открывшаяся возможность замужества с Быковым, быстрый переход от нищеты к богатству, хотя к какому-то положению в обществе, ослепили ее. В ней проснулся инстинкт честолюбия: она хочет поступать, как все.... И Девушкин брошен, унижен.
С «Бедными людьми» связаны и последующие произведения молодого Достоевского. Первая группа – «Слабое сердце» (1848), «Белые ночи» (1848) – произведения, в которых Достоевский утопически выразил веру в возможность осуществления самых лучших чаяний своих героев. Вторая группа – «Господин Прохарчин» (1846), «Ползунков» (1848), «Честный вор» (1848), «Неточка Незванова» (1849); в них отразилось всевластие среды над человеком, бедным и задавленным, который, желая вырваться, должен держаться скрытно, обманывать других, биться за существование. Третья группа – повести «Двойник» (1846) и «Хозяйка» (1847). Наиболее трудные для изъяснения, они представляют того «второго» Достоевского, которого Белинский недопонимал, начинал критиковать за отыскиваемые, чрезмерные увлечения, о которых отчасти можно сказать, что эти недостатки писателя были продолжением его достоинств.
В «Двойнике» (1846) впервые художественно реализовано то двойственное положение мелкого чиновника, которое у всех предыдущих героев проявлялось в самоунижении и бунте, в желании «казаться» и «быть». Художественный прием «двойничества» уже встречался у предшественников Достоевского: у А. Погорельского (псевдоним А.А. Перовского) «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», Н.В. Гоголя «Нос», А.Ф. Вельтмана «Сердце и думка», Э. Гофмана «Эликсиры дьявола» и «Житейские воззрения кота Мурра». Гениальность Достоевского состояла в том, что он социально объяснил расщепление сознания человека, глубоко исследовал взаимосвязи обеих «половинок» его психики.
Предрасположенность героя к встрече со своим двойником и сама встреча – сильнейшие сцены у Достоевского. Раздвоение сознания Голядкина предопределяется уже в первых сценах, когда он захотел «сыграть» славную штуку, и выезжает в карете на угол Литейного и Невского проспектов. Происходят три встречи Голядкина со своим Двойником. Два раза ночью у канала некто идет прямо на Голядкина; вторая встреча уже показалась ему более затяжной и мучительной, отозвалась каким-то стоном внутри. В третий раз Голядкин увидел спину призрака впереди себя и пошел за ним.
Только в последнее время ученые нашли «Хозяйке» (1847) надлежащее место в творчестве Достоевского. Резко критически оцененная Белинским, «Хозяйка» самим Достоевским ни разу не переиздавалась. А между тем значение «Хозяйки» важно в перспективе развития всего творчества писателя. Из сравнительно узкого мира мелкочиновничьих интересов, связанных с мыслью «только бы прожить и угодить», Достоевский в «Хозяйке» выходит на простор самых горячих споров о смысле бытия. А это пророчило расширение философских масштабов творчества писателя, подготавливало основу для его будущих великих «идеологических» романов.
Еще много должно было перебродить в сознании Достоевского, чтобы придать более ясные, социологически мотивированные формы встречам альтруистически настроенного интеллигентного сознания со стихийным самосознанием народа. Свое пребывание на каторге Достоевский описал в книге «Записки из Мертвого дома» (1860 – 1862).
Достоевский видел, что наряду со злодеями и преступниками на каторгу попадали способные, яркие люди со всей России. И приходилось сожалеть об их гибели. И ему начинало казаться, что зло коренится в самой натуре человека. Если раньше он как психолог показывал темные стороны в человеке, то сейчас менялось соотношение темных и светлых сторон. Происходили странные смещения в представлениях Достоевского о «правде общественной» и «правде народной», что объяснит многие парадоксы его мировоззрения 60-70-х годов. А отсюда и его столкновения с демократической идеологией.
В 1859 г. Достоевский возвращается из Сибири. На десять лет прерывалась его литературная деятельность, но Достоевский чувствовал, что силы его еще не ушли. Уже в 1859 году он публикует произведения, в которых изображает провинциальные нравы с явными реминисценциями из Грибоедова, Гоголя, Диккенса: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели».
Роману «Униженные и оскорбленные» (1861) Достоевский придавал значение программы своего особого направления в литературе. Новое «Униженных и оскорбленных» заключалось в раскрытии сложной генеалогии центрального образа романа – князя Валковского, который, восходя к Быкову из «Бедных людей» и Петру Александровичу из «Неточки Незвановой», представлял собой уже новый образ хищника, интригана и тирана, потерявшего «русскую почву» и почерпнувшего «на Западе» разнузданный эгоизм, погоню за барышами. Он учит циничному расчету своего сына от первого брака. Под его влиянием Алеша прерывает начавшийся роман с дочерью управляющего имением Наташей Ихменевой и женится на богатой наследнице. Валковский обвиняет своего управляющего имением в растратах и впутывает в судебные тяжбы. Патриархальный Ихменев – носитель «исконно русской» чести: он свято исполнял взятые на себя обязанности; но Валковский, пользуясь своими связями, запугал его и выиграл процесс. Дочь Нелли, прижитая от англичанки и брошенная Валковским на произвол судьбы, умирает.
Трагедия Наташи усугублялась не только изменой Алеши, но и тем, что ее искренне любил Иван Петрович, скромный молодой человек, писатель, испытавший уже немало в жизни. С ним Наташа, конечно, была бы счастлива. (Имя напоминает пушкинского Ивана Петровича Белкина, человека скромного, честного; Белкин – любимый образ Достоевского, своего рода символ доброты.) В конце романа и намечается новое сближение Наташи с Иваном Петровичем.
Добролюбов в статье «Забитые люди» отмечал, что образ князя Валковского, задуманный как значительный и зловещий, все же не вполне удался автору именно потому, что недостаточно прояснена тайна обогащения князя; в нем остаются некоторые черты мелодраматического злодея. Между тем реализм XIX века требовал выявления этой тайны. Позже тип подобных людей получил у Достоевского более глубокую реалистическую разработку (Лужин, Тоцкий, Федор Карамазов).
Вызывал нарекание у критиков и образ Алеши как чрезмерно размытый, не имеющий стержня. Добролюбов, а также близко стоявший к Достоевскому критик А.А. Григорьев сходились в том, что с психологической точки зрения представляется малоправдоподобной любовь Наташи к Алеше после того, как она узнает от него самого, что он любит княжну Катю, и убеждается, что свадьба их дело решенное. Тут действительно много искусственного. Достоевский прислушался к критикам: при дальнейших публикациях романа многое убрал, и все же налет искусственности в указанных сценах остался.
В.Я. Кирпотин считает возможным более высоко расценивать значение образа Алеши. Конечно, Алеша и размазня, и плакса, и делает глупости, но следует подойти к его оценке с учетом его юного возраста, растерянности в любви. В нем выведен тот тип слабохарактерного человека, который часто встречается в жизни; сами не злые и не коварные, в чужих руках они легко становятся орудием интриг. Алеша не простое повторение своего отца, а повторение с вариантами; его цинизм неустойчивый, легко смыкается с искренностью и добродетелью.
В 1862 году Достоевский впервые выехал за границу: Германия, Англия, Франция, Швейцария, Италия. Его интересуют люди, нравы, порядки, будущее...
После поездки Достоевский написал «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863). В этом произведении отразилась вся парадоксальная «почвенническая» философия Достоевского. На вопрос: «Кого же боятся буржуа?» – Достоевский не мог дать ответ. Конечно, ясно – работников-пролетариев. Но Достоевский рассуждает так: «Да ведь работники все в душе собственники». Оказывается, в Европе и пролетарии социализма не ждут. А вот Россия, по его мнению, может добиться всех благ.
В повести «Игрок» (1866) Достоевский с большой правдивостью показывает обстановку заграничного игорного ажиотажа. Русская аристократия проигрывает свои доходы, а спасительная «бабуленька» призвана продемонстрировать «русские начала». Но контраст не получился: аристократия всегда и везде прожигала свои состояния. В будущих романах Достоевский покажет этот ажиотаж и в чисто русских условиях.
Гораздо глубже, художественнее у Достоевского получалось тогда, когда он не подкреплял «почвеннический» тезис, вносивший фальшь в произведение, а изображал процессы смены убеждений у человека, сдвиги в его психологии под воздействием социальных обстоятельств. При этом давалась широкая философская психологическая характеристика тех «символов веры», от которых человек отходил, и тех, к которым он приходил. Такие многозначные характеристики мы находим в «Записках из подполья» (1864) – одном из самых программных произведений писателя второй половины 60-х годов.
Веровал некогда человек в социалистический альтруизм, помощь ближнему, эмансипацию женщины. Но случилось, что теперь он верит только в крайний эгоизм («Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?») и глумится над прежними своими верованиями. Та «философия жизни», к которой он приходит, бедна, цинична и, собственно, никакая уже не философия. Легко угадывается в этом кризисе сознания эволюция самого Достоевского: пересмотр верований «петрашевца», хотя жажда гуманистического мироустройства у Достоевского возросла и искала лишь иные формы для своего осуществления. Но для большинства либеральной интеллигенции его времени спад революционной волны 60-х годов означал как раз отход от высоких идеалов демократии, их пересмотр и даже глумление над ними.
Достоевский не переставал быть демократом и человеком прогресса. Передовая русская демократия XIX в. была в плену у идей русского крестьянского социализма, наивно верила, что «настоящий день» скоро придет, что «всего-то какая-нибудь одна ночь» отделяет русское общество от светлого «дня» (Добролюбов). Демократы не могли последовательно проанализировать складывавшуюся ситуацию в стране. Иногда мелочно-утопически регламентировалась будущая социалистическая жизнь, в духе антропологического материализма толковалось о «естественных потребностях» человека. Много места отводит история Достоевскому в решении этих вопросов как оппоненту русской демократии в выборе путей и средств достижения «золотого века». И для Достоевского, как и для Чернышевского, как и для Салтыкова-Щедрина, «золотой век» был впереди. Весь дух его творчества и мышления полемичен. Его «поправки» и «предубеждения», касавшиеся «теории разумного эгоизма», «будущего дня», жизни в коммуне, были меткими и разумными. Конечно, Достоевский был часто не прав, его скептицизм слишком разыгрывался и ставил под сомнение сами цели движения. Но он вносил свою лепту в утверждение высших идеалов гуманизма, в выработку более сложных, устойчивых представлений о человеке, о его способностях перейти из настоящего в будущее.
В показе сложности человека Достоевский обгонял современную ему русскую и мировую литературу, далеко заглядывал в XX век с его сотрясающими мир катаклизмами. В предисловии к переводу романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери» Достоевский говорил не только о Гюго, но и о себе: «Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия.... Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества». Вспомним, ведь нечто подобное(не подчеркивая, что эта мысль христианская) говорили много раз и М.Е. Салтыков-Щедрин – «высвобождение» человека, и Г.И. Успенский – «выпрямление» человека. Идея «восстановления» погибшего человека объединяла Достоевского со всей русской литературой. В приведенных формулах подчеркивается роль среды, которая «задавила» человека; следовательно, критика существующей действительности – священная обязанность писателя. Тут провозглашается и открытая тенденциозность искусства: «восстановление» человека. Человек – в центр внимания искусства.
В ряде высказываний Достоевский по-своему оценивал проблему тенденциозности искусства, подчеркивая, что его романы – общественные, философские, фельетонные. Он прямо говорит, что его герои суть «рупоры определенных идей» (и Достоевский нисколько не боится слова «рупоры»). А вся система его образов – это система «рупоров», т.е. то, что позднее вслед за М.М. Бахтиным назовут «полифонизмом». Настаивал Достоевский и на том, чтобы в искусстве всегда был «указующий перст».
Как добросовестный художник, Достоевский дорожил достоверностью, подробностями изображаемых событий, изучал их досконально, посещал места происшествий. Вместе с тем он много говорил о важности типизации в искусстве, решительно возражал против эмпиризма, копирования.
Достоевский охотно указывал на особенности своего реализма. За случайными словами его определений («фантастический», «идеализм») скрывается нечто важное, что ставит его реализм на высочайшую ступень по сравнению с общепринятым пониманием этой проблемы. Указанная им особенность типизации определяет и остроту сюжетов его романов, катастрофичность изображаемых событий, их сенсационность и вместе с тем закономерную обусловленность событий и характеров. Достоевский как молнией освещает потаенные глубины жизни.
Первый из великих «идеологических» романов Достоевского – «Преступление и наказание» (1866) – построен по принципу драматургического сквозного действия, которому строго подчинены все эпизоды и действующие лица. Это, может быть, самое захватывающее его произведение. Роман четко делится на две части: «преступление» – «наказание». Но оба потока событий как бы текут и в обратном направлении: «наказание» начинается тогда, когда «преступление» еще не совершено, а идея повторения «пробы себя на подвиг», только какими-то иными средствами, живет в душе героя даже тогда, когда он отбывает «наказание». Сталкиваются и еще два психологических потока: расчетливость Родиона Раскольникова при совершении преступления и замешательство, упущения, которые каждый раз ставят его на грань катастрофы (забыл запереть дверь и вошла Лизавета, упал в обморок в присутственном месте). В то же время обвиненный уже в преступлении и духовно сломленный и униженный, он по-прежнему сохраняет многие благородные качества, которые ставят его выше окружающей пошлости.
Все эти встречные потоки, перекрещивающиеся линии, составлящие сюжетное построение романа, в то же время раскрывают психологическую эволюцию героя. Раскольников анализирует и действует, действует и анализирует. От того, что автор не ведет повествование от первого лица (а такой замысел был), роман только выиграл. Никакие самопризнания героя не могли бы вместить того богатства содержания, тех психологических раскрытий, которых достиг Достоевский, избрав форму повествования от третьего лица. Возросла роль объективных мотивировок, сложных умыслов и совершений героя. Вместе с тем его самоанализ, его самоказнь настолько «придвинуты» к читателю, что он чувствует себя чуть ли не «соучастником» Раскольникова.....
«Идеологическим» этот роман является потому, что в нем воспроизведена трагедия мыслящего героя-индивидуалиста перед лицом реальной жизни. Образ Раскольникова явился новым словом в русской и мировой литературе именно потому, что в нем воссоздан тип сознания «свободного» буржуазного индивидуалиста. Сознание Раскольникова наполнено альтруистическими идеями, отголосками просветительской заботы о голодающем люде, возмущением пьянством, преступностью, проституцией, распадом семьи. Вместе с тем герой – жертва общества. Он не может подняться выше идеи индивидуалистического мщения. Он ставит себя над остальными людьми, как некий властелин над тварью дрожащей, и вскоре, возвысившись над всеми, падает ниже всякого, вынужден скрываться, приносит горе себе и другим.
У Раскольникова есть и еще одно качество типичного «шестидесятника»: единство слова и дела; практическими деяниями его были уже разрыв с университетом, опубликование юридической статьи в журнале, ибо ему хотелось скорее действовать, оправдать «кровавую дену» своего прогресса. Убийство старухи-процентщицы – преступление по убеждению, освобождение себя от юридических и моральных норм современного общества, «проба», подготовка себя к более серьезным действиям на пользу обществу. Но Раскольников выбрал действия по мерке тех же юридических и моральных норм, которыми жило общество, и потому запутался в неразрешимых противоречиях.
Опираясь всецело на «логику» и по законам новомодных теорий «вытачивая свою казуистику», Раскольников поступал как рационалист своего времени и упустил чрезвычайно важное обстоятельство, которому Достоевский всегда придавал решающее значение в своих спорах с альтруистами, социалистами, демократами, – «натуру», сложную и сопротивляющуюся. Ее-то Раскольникову перешагнуть и не удалось. Ее-то он совсем и не принял в соображение, идя на преступление. Современный человек с его сегодняшней «натурой» не может легко перейти в гармоническое будущее.
Тот комплекс идей, из которых сложилась теория Раскольникова: смогу или не смогу? Наполеон я или тварь дрожащая? Право имею или не имею? – не может быть прямо спроецирован на какую-либо философскую или социологическую систему, имевшую хождение в 60-х годах. Нельзя, скажем, прямо Раскольникова сопоставить с Базаровым или Рахметовым, а его «философию» – с философией «Что делать?» Чернышевского или статьями о «реалистах» Писарева. Но в теории Раскольникова множество отголосков современных Достоевскому идей. И свой роман он собирал по крупицам, соотнося его проблематику с «теорией разумного эгоизма», с чисто буржуазными теориями «сильной личности», с газетными сообщениями о преступлениях, в которых усматривал печать века с преступлениями, «по убеждению».
Мотив убийства у Раскольникова – не просто ограбить, а утвердить принцип мести обществу, испробовать себя: могу ли идти и Дальше, вслед за Наполеоном, Магометом, настоящими властелинами, кому все разрешается? Смесь разных начал, эклектичность, сумбурность «идей» Раскольникова как личности со своим пафосом должны, по мысли Достоевского, придать ей жизненный, правдоподобный характер «недоконченных идей», которые пагубны. В рассуждениях Раскольникова слышится голос гнева против социального устройства: он говорит о том, что все злое в жизни следовало «схватить бы за хвост» и «отбросить к черту». Но затем мысли его путаются. Он без должных оснований отождествляет, как отмечал это еще Д.И. Писарев, два различных типа исторических деятелей: один тип – Наполеоны, «законодатели и установители человечества», которые много пролили крови, а другой – Ньютоны, Кеплеры, мученики науки, приносящие благодеяния человечеству. В противовес Наполеонам нужны не Кеплеры, а революционеры-политики. И «установители» человечества бывают разные: есть среди них и великие гуманисты. В сознании Раскольникова все эти типы смешаны.
Столкновения Раскольникова со своими «двойниками» – Свидригайловым и Лужиным – предельно резки. Оба они – зловещие фигуры и по отношению к его сестре Дуне. Помещик Свидригайлов хотел соблазнить Дуню, служившую гувернанткой в его имении, а Лужин как новоявленный делец хочет «купить» девушку, прельстить ее будущей своей карьерой. Но двойники у Достоевского не просто повторяют оригинал. Насколько благообразен Раскольников, настолько безобразен Свидригайлов. Сначала как тень Раскольникова Свидригайлов вечером подслушивает через дверь его признание Соне в убийстве. Потом при свете дня он сообщает Раскольникову, что знает его тайну, но использовать ее не хочет. Он смеется над «высокими побуждениями» Раскольникова и предлагает ему, как преступник преступнику, свое молчание обменять на Дуню, «пославши к черту» все теории. Но Свидригайлов сумел остановить себя и застрелился. Честь Дуни была спасена. Раскольников же, не решившийся покончить с собой, долго будет вспоминать «пример», поданный ему Свидригайловым. Все время Раскольников оказывается то выше, то ниже Свидригайлова.
Только чувством презрения и брезгливости руководствуется Раскольников в своих отношениях с Лужиным, «человеком весьма почтенным», как отрекомендовала его мать в письме к сыну, объявляя о появившемся у Дуни женихе. Лужин как претендент на руку Дуни идет на смену Свидригайлову (они между собой тоже двойники). В Раскольникове Лужин призван подчеркнуть другую особенность: приспособление логики и прав к своим замыслам. Столкновение Раскольникова с Лужиным несколько более высокого ранга, чем столкновение Раскольникова со Свидригайловым: оно в сфере теории. Лужин – юрист, он хочет открыть контору, он хорошо знает, что все пореформенные законы поставлены на пользу таким приобретателям, как он. Но отвратительное верчение законами, стремление Лужина выдать свою казуистику за благо всего человечества произвели страшное впечатление на Раскольникова: словно в зеркале увидел он себя.
Друг Раскольникова, студент Разумихин, произносит гневную речь против людей типа Лужина, против дельцов, откупщиков, фабрикантов, тотчас же после реформы примазавшихся к «общему делу». Но ведь это – косвенный удар и по Раскольникову, тоже примазавшемуся к тому «общему делу», которое должно было поторопить приход «настоящего дня». Жить по «натуре», без всяких теорий предлагал Свидригайлов. Жить по сухой теории, без всякой»натуры», без жизни сердца, с одним голым расчетом считал нужным Лужин. Раскольников при «недоконченных идеях» стал действовать, но не принял в расчет «натуры», последовал за чистой «логикой».
Следователь Порфирий Петрович – не простой символ правосудия. Не для юридического раскаяния хочет Достоевский привести к нему Раскольникова. Кстати, Порфирий Петрович – пристав следственной части старого, приказного суда (не того, который был создан после реформы), и Лужины должны были прийти на смену таким законникам, как Порфирий Петрович. В принципе Достоевский ненавидел обе формы: одну при Николае I он испытал на себе, а в другой, появившейся вследствие реформ Александра II, он видит ту же угнетательскую систему, лишь усовершенствованную либеральным лицемерием. Отечески попечительная забота Порфирия Петровича по отношению к Раскольникову не заключает в себе, по мысли Достоевского, никакого преимущества старого суда перед новым. Автор романа наделяет Порфирия Петровича некоторыми добрыми чертами и заставляет его дважды сказать Раскольникову: «Вам без нас не обойтись», – для того, чтобы провести свою концепцию о преимуществах совестного суда, раскаяния по личному решению. К этому-то раскаянию и подталкивает Раскольникова Порфирий Петрович, начисто разбив всю его «логику», облегчая ему путь к приобщению ко всем людям. Он предлагает Раскольникову отныне довериться «натуре» и твердо помнить, что «натура» не подведет. Пройдут сроки испытаний, все невзгоды, и она поставит его на ноги, новая жизнь еще возможна. Мы видим, что Достоевский превращает образ Порфирия Петровича в «рупор» своих излюбленных идей.
Любить жизнь должна была научить Раскольникова, по мысли Достоевского, также Соня Мармеладова. И не следует думать, как иногда высказывалась критика, что образ Сони – целиком идея самого автора. Соня уже испила чашу страдания, это для таких людей, как она, Раскольников «право имел» совершить убийство. Для несчастных, как Катерина Ивановна Мармеладова и ее нищие дети. И смирение, которым преисполнена Соня и которому она учит Раскольникова, в принципе явление жизненное. Соня – это определенный тип человека, всегда появляющегося рядом с потерпевшим несчастье, приходящего на помощь без пышных фраз и театральных жестов. Подобные черты есть у пушкинской Татьяны, у тургеневской Лизы Калитиной. Но образ Сони приобретает слишком явно моралистический оттенок в романе. Выстраивается целое вероучение Для спасения героя-рационалиста, который должен засесть за Евангелие, своим смирением подсказать идеалы «смирения» для всех как средства победить зло в мире. Эта «программность» Сони, когда Достоевский навязывает ей не лучшие из своих философских идей, возрастает к концу романа, и мы перестаем верить в достоверность Сони, она становится «тезисом».
Как же жил Раскольников на каторге? Произошло ли его духовное преображение? Достоевский хотел бы Евангелием намекнуть на это. Но правдивый реалист выбрал иные краски. Каторжники ненавидят Раскольникова, этого убийцу по убеждению, «барина». Он платит им также ненавистью и никакой жизни «натурой» не обретает. В финале борются две тенденции – Евангелие и раздумья Раскольникова все по той же формуле: Наполеоны вынесли, а я не вынес.... «Восстановления» человека не получалось....
«Идиот» (1868) – наиболее лиричный роман Достоевского. В «Идиоте» не общество судит героя, а герой общество. Еще в письме Н.Д. Фонвизиной, жене декабриста, Достоевский писал в 1854 г.: «...Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Лиризм романа в том и состоял, что сам Достоевский давно уже мерил общество Христовыми заповедями.