Обсуждение прочитанных повестей и (или) сообщения-рассказы учеников о том, как война отразилась на судьбе семьи

Писатели-фронтовики снова и снова возвращались к теме войны, главному событию своей жизни и жизни страны, по-новому, с высоты прожитых лет и своего жизненного опыта освещали события военных лет. Виктор Астафьев — один из тех, кто сумел посмотреть на войну с беспощадной правдивостью, писал: Я был рядовым бойцом на войне, и наша солдатская правда была названа одним очень бойким писате­лем — «окопной», высказывания наши — «кочкой зрения». Теперь сло­ва «окопная правда» воспринимаются только в единственном, высоком их смысле...»

В «послеоттепельное» время традицию фронтовой лирической по­вести продолжили Борис Васильев («А зори здесь тихие», Вячеслав Кондратьев («Сашка», «Отпуск по ранению») Повесть «Сашка» вышла в свет в 1981 году и с тех пор стала одной из самых читаемых книг о войне. Что мы знаем об авторе?

Виктор Петрович Астафьев. Настоящая известность пришла к Виктору Астафьеву в 1976 году после выхода в «Нашем современнике» повествования в рассказах «Царь-рыба». Эта работа художника не­ожиданно для подавляющею большинства его читателей и критики представила в некотором смысле нового писателя. Конечно, это был вполне узнаваемый, прежний Астафьев, но вместе с тем в нем появи­лись другие черты, так отличающие его от прежнего.

В. П. Астафьев (1924—2002) начал писать довольно рано. Первый же рассказ — «Гражданский человек» — получил широкое признание и переиздавался в течение 1951 года несколько раз. Практически сразу же после его появления в печати Астафьева приглашают на работу в га­зету. Корреспондентская деятельность во многом определила его ли­тературную судьбу: «От информации к статье, от статьи к очерку, от очерка к рассказу» — так определил он тогда, в 1955 году, в статье «Вос­питать литературную молодежь», «нормальное развитие начинающего литератора». И в основном на протяжении всего творческого пути остался верен этому принципу. В частности, своеобразный план «Царь-рыбы» нашел свое осуществление в ранней газетной статье «Думы о лесе». В ней поднимается проблема сохранения окружающей среды, говорится о необходимости борьбы с браконьерами разного уровня. «Я уверен, пишет автор, — что любые, даже самые темные краски бледны по сравнению с той действительностью, с тем варвар­ством, которое свило гнезда в наших лесах». Тема, многие положения статьи, пафос и действующие лица в обобщенном варианте предстанут через некоторое время в «Царь-рыбе». Художественная природа произведения снимет прямую публицистическую направленность статьи, выведет ряд типичных образов, но величину обозначенной проблемы не уменьшит.

Наряду с произведениями, наделенными прямой публицистичнос­тью (сюда относятся не только очерки, статьи, некоторые рассказы, но и роман «Тают снега»), Астафьев работает над рассказами, которые выходят тоненькими «детскими» книжками: «Огоньки», «Васюткино озеро», «Зорькина песня» и другие. Обстоятельства судьбы — раннее сиротство, скитания, детдом, ФЗО, фронт, госпиталя — не могли спо­собствовать безболезненному росту астафьевского мироощущения, необходимому равновесию душевных сил. После войны обретя нако­нец-то некоторую внешнюю независимость и относительную внут­реннюю стабильность, Астафьев пытается восстановить утраченное или полностью не воссозданное звено своего прошлого. И не только своего лично, но и значительной части поколения, родившегося в се­редине 20-х годов. И начинает это, конечно, с детства. Делает это не только из-за близости собственного опыта и неодолимой жажды поде­литься им, не из-за явившейся догадки о высоких уровнях открывше­гося мира, не из желания обрести читательское соучастие в неповторимых откровениях своей души, но прежде всего из стремления восполнить прошлое, соединить разорванные жизнью связи.

В «Оде русскому огороду» (1972) писатель обращается к уже окреп­шему, во многом восстановленному миру своего детства. В воображе­нии писателя воскресают отдельные люди и события, радостное и чистое ощущение полноты мира, его покоя и непогрешимости. Созда­вая некое подобие идеального прошлого, автор вряд ли шел против ис­тины, не различая неблагополучия и многих жестокостей окружавших его героев. Скорей наоборот — их было более чем достаточно. Именно поэтому, как некая нравственно-эмоциональная альтернатива, вы­страивается сфера положительных начал, гармонического мироощу­щения. И даже там, где обозначается явный диссонанс, мы не чувствуем его в душевном состоянии очередного астафьевского персонажа или лирического героя повествователя. Мир художественного пространства плотен и устойчив.

Начиная с «Перевала», а далее в «Стародубе», «Звездопаде», «Пастухе и пастушке» Астафьев пытается использовать личный опыт в больши­нстве своем в качестве исходного «материала», на основе которого вы­страивается система художественной реальности. Он устраняет себя как действующее, явно присутствующее на первом, внешнем плане, лицо, сохраняя за собой участие на других уровнях. Это относится к хорошо знакомым ему картинам быта; атмосфере времени, конкретной детали. Слитность с фактурой текста, неявное существование в нем делают та­кой художественный материал наиболее значимым.

Самой значительной повестью среди названных выше стала, пожа­луй, повесть «Звездопад». В ней художник выступает как существо, наделенное редчайшим даром, способностью прозревать целое без частей, видеть главное, некий источник, из которого произрастут со­ставляющие произведения. Повесть эта была написана во время уче­ния на Высших литературных курсах (и на лекциях, в частности) «без отрыва», за несколько дней. И это был поистине звездный час в твор­честве писателя. «Звездопад», — пишет А. Макаров, — так же трудно пересказать, как невозможно пересказать лирическое стихотворение». Нравственно-философское содержание повести столь широко, что практически не удается исчерпать все мысли, которые возникают как результат исследования и осмысления писателем действительности. Художник не навязывает жизни никаких предвзятых концепций, все-сторонне освещая ее, из нее же самой извлекает выводы.

В «Звездопаде» Астафьев, как никогда до этого и после, отделен от воздействия времени, его проблем, мотивов. Как и в «Стародубе», здесь использован прием «свертывания» пространственно-временных обозначений: война — госпитальная палата— наркозное забытье. Мир героя замкнут и равновелик самому себе. При всей видимости трагиз­ма положения, вызванного войной, в повести господствуют потоки ра­достной, жизнеутверждающей энергии. Связано это прежде всего с «непреднамеренностью» как свойством текста, естественностью и органичностью изложения, а не оценивающего сознания, с отсутствием целеполагающего вектора.

Из воспоминаний маршалов Жукова и Рокоссовского. В воспоминаниях Жукова приводятся факты, в которые трудно по­верить. За каждым из них — жестокая правда, предрешенная гибель

людей: в период наступления устанавливается норма расходов боепри­пасов 1—2 выстрела в сутки на орудие! Потому огромные потери. Вой­ска переутомлены, ослаблены. Командование просит остановить невозможное в таких условиях наступление, разрешить закрепиться на достигнутых рубежах. Но директивой от 20 марта 1942 года Верховный Главнокомандующий отклонил эту просьбу, потребовав энергичного наступления. В конце марта — начале апреля фронты Западного на­правления пытались выполнить этот приказ — разгромить ржевско-вяземскую группировку врага. Сделать это было нереально. Жуков пишет, что «усилия по понятным причинам оказались безре­зультатными», и добавляет: только после этого Ставка была вынужде­на принять предложение о переходе к обороне на этой линии.

Рокоссовский тоже рассказал о страшной тяжести, выпавшей на долю воевавших на этом направлении, в том числе и подо Ржевом: «В полках и дивизиях не хватало солдат, пулеметов, минометов, артилле­рии, боеприпасов, танков остались единицы... Парадокс: сильнейший обороняется, а более слабый наступает. Причем в наших условиях, по пояс в снегу».

Вячеслав Леонидович Кондратьев по профессии художник-офор­митель. В 1939 году с первого курса вуза ушел в армию, служил на Дальнем Востоке. У героя его повести такая же судьба. В декабре 1941 после многочисленных рапортов Кондратьев в числе 50 младших ко­мандиров отправляется на фронт. На переломе от зимы к весне 1942 года он подо Ржевом. Уже в первую неделю он был помкомвзвода, ко­мандиром взвода, принял роту убитого командира, а после пополне­ния — снова взвод. Потом новые бои, тяжелые, неудачные. Об этом — в стихотворении А. Твардовского «Я убит подо Ржевом» (прочитать сти­хотворение). Автор «Сашки» подо Ржевом получил ранение и медаль «За отвагу». После отпуска по ранению - снова фронт, служба в желез­нодорожных войсках, в разведке. В конце 1943 года — тяжелое ране­ние, полгода в госпитале, потом инвалидность. В немолодые уже годы (ему было за пятьдесят) он взялся за повесть о войне: «Видимо, подо­шли лета, пришла зрелость, а вместе с нею и ясное понимание, что война-то — это самое главное, что было у меня в жизни». Кондратьев начал разыскивать бывших однополчан, но никого не нашел и вдруг подумал, что, может, уцелел он один. Значит, он должен, обязан рас­сказать обо всем, что пережил на войне. Кондратьев вспоминает: «По­ехал весной шестьдесят второго под Ржев. Протопал двадцать километров пехом до самой своей бывшей передовой, увидел ту истер­занную, всю испещренную воронками ржевскую землю, на которой валялись еще и ржавые пробитые каски, и солдатские котелки... торча­ли еще оперения неразорвавшихся мин, увидел - это было самым страшным — незахороненные останки тех, кто воевал здесь, может быть, тех, кого знал, с кем хлебал из одного котелка жидню-пшенку или с кем жался в одном шалашике при обстреле, и меня это пронзило: об этом писать можно только строгую правду, иначе это будет просто безнравственно».

Бои под Ржевом были страшными, изнурительными, с огромными человеческими потерями.

То, что Кондратьев начал писать о войне, было не только литера­турной задачей, а смыслом и оправданием его нынешней жизни, вы­полнением долга перед погибшими на ржевской земле однополчанами.

Повесть «Сашка» сразу обратила на себя внимание и критики, и чи­тателей и поставила автора в первый ряд военных писателей.