Артур Лурье и Ольга Судейкина

* * *

Теперь никто не станет слушать песен.

Предсказанные наступили дни.

Моя последняя, мир больше не чудесен,

Не разрывай мне сердца, не звени.

Еще недавно ласточкой свободной

Свершала ты свой утренний полет,

А ныне станешь нищенкой голодной,

Не достучишься у чужих ворот.

Конец 1917

Аня Горенко с младшим братом Виктором

* * *

<Виктору Горенко>

Для того ль тебя носила

Я когда-то на руках,

Для того ль сияла сила

В голубых твоих глазах!

Вырос стройный и высокий,

Песни пел, мадеру пил,

К Анатолии далекой

Миноносец свой водил.

На Малаховом кургане

Офицера расстреляли.

Без недели двадцать лет

Он глядел на Божий свет.

1918, Петербург

Младший брат Ахматовой окончил столичный Морской корпус в 1916 году и сразу же был отправлен в Констанцу, на румынский фронт. Анна Андреевна несколько раз и в «Записных книжках», и в разговорах с Павлом Лукницким вспоминала, как она вместе с родными стояла на берегу, на пристани, когда Виктор уходил на своем миноносце в море, вглядывалась, стараясь угадать, какой из уходящих кораблей миноносец «Зоркий». Революция застала Виктора в Севастополе. С тех пор о нем до 1924 года не было никаких известий. В 1918-м Анна Андреевна, думая, что Виктор погиб, написала стихотворение, посвященное его памяти.

Похороненные заживо, по народной примете, живут долго. Виктор, как и Анна (а ее тоже «хоронили» заживо; в ее личном архиве хранилась московская афиша, объявлявшая о поэтическом вечере ее памяти), оказался долгожителем. Добравшись до Дальнего Востока, в 30-х гг. он через Харбин переместился в Америку. В начале шестидесятых, когда уже можно было не скрывать наличие «американских родственников», брат и сестра обменялись несколькими письмами.

Виктор Горенко. Нью-Йорк. 60-е гг.

В конце 1917 года на ахматовском горизонте объявился и старый друг – Вольдемар Шилейко. Собственно, дружил Вольдемар Казимирович, интеллектуал, полиглот и почти гений, не с Анной, а с Гумилевым и Лозинским, а в нее был давно, безнадежно и слегка истерично влюблен. Деньги и у него не водились, но жилплощадь имелась, и обширная – во флигеле Фонтанного Дома. И как-то само собой случилось, что Анна Андреевна не устояла перед шилейковским напором и дала слово выйти за него замуж.

В. К. Шилейко. 1920-гг.

* * *

Проплывают льдины, звеня,

Небеса безнадежно бледны.

Ах, за что ты караешь меня,

Я не знаю моей вины.

Если надо – меня убей,

Но не будь со мною суров.

От меня не хочешь детей

И не любишь моих стихов.

Всё по-твоему будет: пусть!

Обету верна своему,

Отдала тебе жизнь, но грусть

Я в могилу с собой возьму.

Апрель 1918

Анна Ахматова

* * *

От любви твоей загадочной,

Как от боли, в крик кричу,

Стала желтой и припадочной,

Еле ноги волочу.

Новых песен не насвистывай, —

Песней долго ль обмануть,

Но когти, когти неистовей

Мне чахоточную грудь,

Чтобы кровь из горла хлынула

Поскорее на постель,

Чтобы смерть из сердца вынула

Навсегда проклятый хмель.

Июль 1918

Весной 1918 года в Петроград неожиданно вернулся из Лондона Николай Степанович и первым делом разыскал жену. И та, как и обещала Шилейке, попросила мужа дать ей развод, похоже, не без тайной надежды, что он воспротивится. Гумилев не воспротивился, поскольку перед венчанием сказал невесте, что она свободна от каких-либо перед ним обязательств и вольна поступать как ей заблагорассудится. И тут же – стремительно, словно назло ей, женился на очень хорошенькой, но совершенно ничтожной барышне. В положенный срок новая жена родила ему нового ребенка, и Гумилев закрутился, чтобы прокормить разросшееся семейство.

Осенью 1918 года, получив разводные бумаги, Ахматова выходит замуж за В. К. Шилейко. На немедленном оформлении брака настаивал Вольдемар Казимирович, он, видимо, опасался, что Анна передумает.

Мужем гениальный Шилейко оказался никудышным – глупо и грубо ревнивым, мелочным, капризным. Однако Анна Андреевна почти два года не хотела признаться в этом ни себе, ни друзьям.

НОЧЬЮ

Стоит на небе месяц, чуть живой,

Средь облаков струящихся и мелких,

И у дворца угрюмый часовой

Глядит, сердясь, на башенные стрелки.

Идет домой неверная жена,

Ее лицо задумчиво и строго,

А верную в тугих объятьях сна

Сжигает негасимая тревога.

Что мне до них? Семь дней тому назад,

Вздохнувши, я прости сказала миру.

Но душно там, и я пробралась в сад

Взглянуть на звезды и потрогать лиру.

Осень 1918, Москва

Корней Иванович Чуковский, навестив «молодоженов», был почти шокирован и послушностью Анны Андреевны, и нищетой их семейного быта – чудовищной даже на фоне всеобщего обнищания. Известны его дневниковые записи:

«19 января 1920. Вчера – у Анны Ахматовой. Она и Шилейко в одной большой комнате, – за ширмами кровать. В комнате сыровато, холодновато, книги на полу. У Ахматовой крикливый, резкий голос, как будто она говорит со мною по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми. К Шилейке ласково – иногда подходит и ото лба отметает волосы. Он зовет ее Аничка. Она его Володя. С гордостью рассказывала, как он переводит стихами – ? livre ouvert[24]– целую балладу, – диктует ей прямо набело! «А потом впадает в лунатизм».

25 января. Мороз ужасный. Дома неуютно. Сварливо. Вечером я надел два жилета, два пиджака и пошел к Анне Ахматовой. Она была мила. Шилейко лежит больной. У него плеврит. Оказывается, Ахматова знает Пушкина назубок – сообщила мне подробно, где он жил. Цитирует его письма, варианты. Но сегодня она была чуть-чуть светская барыня; говорила о модах: а вдруг в Европе за это время юбки длинные или носят воланы. Мы ведь остановились в 1916 году – на моде 1916 года».

* * *

Чем хуже этот век предшествующих? Разве

Тем, что в чаду печали и тревог

Он к самой черной прикоснулся язве,

Но исцелить ее не мог.

Еще на западе земное солнце светит

И кровли городов в его лучах блестят,

А здесь уж белая дома крестами метит

И кличет воронов, и вороны летят.

Январь – февраль 1919

ПРИЗРАК

Зажженных рано фонарей

Шары висячие скрежещут,

Всё праздничнее, всё светлей

Снежинки, пролетая, блещут.

И, ускоряя ровный бег,

Как бы в предчувствии погони,

Сквозь мягко падающий снег

Под синей сеткой мчатся кони.

И раззолоченный гайдук

Стоит недвижно за санями,

И странно царь глядит вокруг

Пустыми светлыми глазами.

Январь – февраль 1919

* * *

Я спросила у кукушки,

Сколько лет я проживу…

Сосен дрогнули верхушки,

Желтый луч упал в траву.

Но ни звука в чаще свежей…

Я иду домой,

И прохладный ветер нежит

Лоб горячий мой.

1 июня 1919, Царское Село

* * *

Ты всегда таинственный и новый,

Я тебе послушней с каждым днем.

Но любовь твоя, о друг суровый,

Испытание железом и огнем.

Запрещаешь петь и улыбаться,

А молиться запретил давно.

Только б мне с тобою не расстаться,

Остальное все равно!

Так, земле и небесам чужая,

Я живу и больше не пою,

Словно ты у ада и у рая

Отнял душу вольную мою.

Декабрь 1919

ПЕТРОГРАД, 1919

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озера, степи, города

И зори родины великой.

В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома…

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,

За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.

Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.

* * *

Nec sine te, nec te cum vivere possum[25].

Путник милый, ты далече,

Но с тобою говорю.

В небесах зажглися свечи

Провожающих зарю.

Путник мой, скорей направо

Обрати свой светлый взор:

Здесь живет дракон лукавый,

Мой властитель с давних пор.

А в пещере у дракона

Нет пощады, нет закона.

И висит на стенке плеть,

Чтобы песен мне не петь.

И дракон крылатый мучит,

Он меня смиренью учит,

Чтоб забыла дерзкий смех,

Чтобы стала лучше всех.

Путник милый, в город дальний

Унеси мои слова,

Чтобы сделался печальней

Тот, кем я еще жива.

22 июня 1921, Петербург, Сергиевская, 7

* * *

А, ты думал – я тоже такая,

Что можно забыть меня

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

В наговорной воде корешок

И пришлю тебе страшный подарок —

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенных чадом —

Я к тебе никогда не вернусь.

Июль 1921, Петербург, Фонтанка

* * *

Нам встречи нет. Мы в разных станах,

Туда ль зовешь меня, наглец,

Где брат поник в кровавых ранах,

Приявши ангельский венец?

И ни молящие улыбки,

Ни клятвы дикие твои,

Ни призрак млеющий и зыбкий

Моей счастливейшей любви

Не обольстят…

Июль 1921

* * *

Тебе покорной? Ты сошел с ума!

Покорна я одной Господней воле.

Я не хочу ни трепета, ни боли,

Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама…

Декабрь рождался, ветры выли в поле,

И было так светло в твоей неволе,

А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло

Всем телом бьется в зимнее ненастье,

И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.

Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил

За то, что в дом свой странницу пустил.

Август 1921, Царское Село

* * *

Пусть голоса органа снова грянут,

Как первая весенняя гроза:

Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Семь дней любви, семь грозных лет разлуки,

Война, мятеж, опустошенный дом,

В крови невинной маленькие руки,

Седая прядь над розовым виском.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой сладостный обет,

Но берегись твоей подруге страстной

Поведать мой неповторимый бред, —

Затем, что он пронижет жгучим ядом

Ваш благостный, ваш радостный союз…

А я иду владеть чудесным садом,

Где шелест трав и восклицанья муз.

Август 1921, Царское Село

* * *

О, жизнь без завтрашнего дня!

Ловлю измену в каждом слове,

И убывающей любви

Звезда восходит для меня.

Так незаметно отлетать,

Почти не узнавать при встрече.

Но снова ночь. И снова плечи

В истоме влажной целовать.

Тебе я милой не была,

Ты мне постыл. А пытка длилась,

И как преступница, томилась

Любовь, исполненная зла.

То словно брат. Молчишь, сердит.

Но если встретимся глазами —

Тебе клянусь я небесами,

В огне расплавится гранит.

29 августа 1921, Царское Село

* * *

Кое-как удалось разлучиться

И постылый огонь потушить.

Враг мой вечный, пора научиться

Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Все мне забава, —

Ночью Муза слетит утешать,

А наутро притащится слава

Погремушкой над ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит

И, уйдя, оглянуться назад…

Черный ветер меня успокоит,

Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать?

29 августа 1921, Царское Село

* * *

Пока не свалюсь под забором

И ветер меня не добьет,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжет.

Упрямая, жду, что случится,

Как в песне случится со мной, —

Уверенно в дверь постучится

И, прежний, веселый, дневной,

Войдет он и скажет: «Довольно,

Ты видишь, я тоже простил».

Не будет ни страшно, ни больно…

Ни роз, ни архангельских сил.

Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце мое берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

30 августа 1921, Царское Село

Кончилось скоропалительное замужество Ахматовой так, как и должно было кончиться: Анна Андреевна сбежала от В. К. Шилейко и поступила на работу в библиотеку Агроэкономического института. Здесь же и квартировала, в служебном помещении. Потом Ольга и Артур Лурье перевезли ее к себе. Словом, жизнь была пестрой, странной, а какой она могла быть в те годы, голодные, холодные – без завтрашнего дня? Но поэты продолжали писать стихи, а издатели их издавать. В апреле 1921-го у Ахматовой в издательстве «Петрополис» вышел «Подорожник», шла работа и над пятым сборником «Anno Domini». И вдруг все рухнуло. Наступил август. Сначала Гумилев, чудом выбравшись из Крыма, привез ей известие о самоубийстве брата Андрея. В августе же умер Блок. А на похоронах Блока Ахматова узнала об аресте Николая Степановича. Друзья были настроены оптимистично, но Анна Андреевна сердцем чуяла беду.

Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было… Догнивали знаменитые петербургские торцы. Из подвальных окон «Крафта» (угол Садовой и Итальянской) еще пахло шоколадом. Все кладбища были разгромлены. Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность. Но стихи любили (главным образом молодежь)…

Об аресте Николая Степановича я узнала на похоронах Блока. «Запах тленья обморочно сладкий» в моем стихотворении «Страх», написанном ночью 25 августа 1921 г., относится к тем же похоронам…

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Памяти Ал. Блока

А Смоленская нынче именинница,

Синий ладан над травою стелется,

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские,

А кладбище – роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской Заступнице,

Принесли Пресвятой Богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее, —

Александра, лебедя чистого.

Август 1921

* * *

Страх, во тьме перебирая вещи,

Лунный луч наводит на топор.

За стеною слышен звук зловещий —

Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,

Половицам шатким счет ведет,

С глянцевитой черной бородою

За окном чердачным промелькнет —

И притихнет. Как он зол и ловок,

Спички спрятал и свечу задул.

Лучше бы поблескиванье дул

В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зеленой

На помост некрашеный прилечь

И под клики радости и стоны

Красной кровью до конца истечь.

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:

Боже, мир душе моей верни!

Запах тленья обморочно сладкий

Веет от прохладной простыни.

25 августа 1921

ИСКРА ПАРОВОЗА

Я ехала летом 1921 из Ц<арского> С<ела> в Петерб<ург>. Бывший вагон III класса был набит, как тогда всегда, всяким нагруженным мешками людом, но я успела занять место у окна… И вдруг, как всегда неожиданно, я почувствовала приближение каких-то строчек (рифм). Мне нестерпимо захотелось курить. Я понимала, что без папиросы я ничего сделать не могу. Пошарила в сумке, нашла какую-то дохлую «Сафо», но… спичек не было. Их не было у меня и их не было ни у кого в вагоне. Я вышла на открытую площадку. Там стояли мальчишки-красноармейцы и зверски ругались. У них тоже не было спичек, но крупные красные, еще как бы живые, жирные искры с паровоза садились на перила площадки. Я стала прикладывать (прижимать) к ним мою папиросу. На третьей (примерно) искре папироса загорелась. Парни, жадно следившие за моими ухищрениями, были в восторге. «Эта не пропадет», – сказал один из них про меня. Стихотворение было: «Не бывать тебе в живых». См. дату в рукоп<иси> – 16 августа 1921 (м. б. ст<арого> стиля).

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

16 августа ст. ст. 1921 (вагон)