Глава 10. Милое искусство, коварное искусство

Пока Петропавел соображал, какая из волн спасительная, одна волна накрыла его с головой, и, вспомнив о том, что он смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство: "Спасите!" — но, как ни странно, получил ответ. — Не шуми, — сказали ему, — и так ничего не слышно. — Спасите! — шепотом повторил он, хотя, может быть, из-за волн вокруг никого видно не было. — Что ты имеешь в виду?— раздался возле самого его уха тихий противный голос. Несмотря на критическую ситуацию, Петропавла возмутила такая постановка вопроса. — Это самое и имею в виду! — возопил он. —- Спасите, имею в виду. — Да не шуми ты! — цыкнули сверху. — Я и так прекрасно тебя слышу. А больше тут никого нет, так что нечего вопить... Но я хочу знать фактически, каково значение предложения "Спасите!". Ты говоришь, что оно и означает "Спасите!". Так это само собой разумеется. Твой ответ совершенно бессодержателен — и мне приходится усомниться в осмысленности твоего высказывания, а значит, и в твоих умственных способностях. Раскрой смысл предложения, ну? Что ты подразумеваешь? Чтобы не тратить силы на препирательства в воде, Петропавел ответил лаконично: — То и подразумеваю, что говорю. — Непонятно, — послышалось в ответ. — Всегда говорят одно, а подразумевают совсем другое. И этим твоим "Спасите!" тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные вещи подразуметь — что-нибудь типа "Помогите мне... укажите путь, составьте компанию будем, дескать, вдвоем плыть к берегу, так оно легче...". Но ведь не исключено и другое: "Давайте-ка, мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой, отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись сил, бодро поплыву дальше!" Таким образом,— мне желательно знать, что именно ты подразумеваешь. На этом, между прочим, основано искусство подтекста. — Прекрати эти издевательства... — задыхался— Петропавел, — мне сейчас не до подтекста! — Ты торт слоеный ел когда-нибудь? — невозмутимо поинтересовался тихий противный голос. —- Тогда представь себе высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Пробуем с этой точки зрения рассмотреть "Спасите!" — высказывание, сделанное тобой. Само по себе слово "спасите" —- это верхний слой торта, то есть крем, собственно говоря. Под ним — разные слои, опускаясь по которым мы доходим до фундамента — подлинной сущности высказывания: в данном случае ее можно выразить словами "больше всего на свете мне дорога собственная шкура"... А крем — это еще не весь торт. Петропавел давно уже не слушал и молча боролся со стихией. — Почему ты молчишь? — в самое ухо спросили его. — Не люблю... разговаривать... в шторм. — О, это лучше! — похвалил голос. — Слушай, отвяжись, а? Я не разговариваю с теми, кого не вижу. — А ты считай, что это телефонный разговор! — Идиот! — рявкнул Петропавел. — Чего ради — по телефону... в воде? — Пожалуй, — согласился голос. — Ладно, начинай считать волны. Шестая волна вынесет тебя на берег. Он уже близко. ...Шестая волна вынесла Петропавла на берег, а на седьмой волне кончился шторм. Петропавел раскинул руки и закрыл глаза. — Отдыхаешь? — тут же услышал он возле себя. — Спасибо, я очень обязан тебе, — сказал Петропавел в никуда. — Ты кто? Мы ведь не познакомились в море. — Таинственный Остов, — был ответ. — Разве не видно? — Не видно. — Правда, что ли, не видно? — ужаснулся голос. — Но ведь речь моя позволяет тебе предположить наличие некоторого тела! — Позволять-то позволяет... — Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы наличие духа, — ограничился Таинственный Остов. — Пусть я буду метафизическая субстанция... говорящая метафизическая субстанция. В конце концов язык — тоже форма существования. Можно ведь существовать в языке, не существуя в действительности: так многие делают. Разреши и мне. — Пожалуйста, — разрешил Петропавел, — существуй как хочешь. — Что ты имеешь в виду? — заинтересовался дотошный собеседник. — Это и имею в виду. — Так-таки это и имеешь? — О господи, — вздохнул Петропавел, — как с тобой трудно говорить! — Можно подумать, что говорить вообще— просто! Я, например, не всегда понимаю, почему люди так смело берутся говорить: ведь подчас такое может подразуметься, о чем ты ни ртом, ни ухом не ведаешь! — Само собой, — наставил его Петропавел, —- ничего подразуметься не может. Каждый отдает себе отчет в том, что он подразумевает и подразумевает ли что-нибудь вообще. — Что ты имеешь в виду? — испугался Таинственный Остов. — Я всегда имею в виду то, что говорю. —- Петропавел утомился. — Можно подумать, что это всегда от тебя— зависит. Ты, значит, умнее Тютчева? — Я? Умнее... Тютчева? Но я такого не говорил.— А при чем тут Тютчев? — Допускаю, что не говорил. Но подразумевал. Тютчев сказал: "Нам не надо предугадать, как наше слово отзовется". А послушать тебя — так получается, что предугадать это очень легко. Стало быть, ты умнее Тютчева. Петропавел молчал. — Умнее Тютчева считают себя только дураки. Ты дурак, — поставил диагноз Таинственный Остов. — Слушай, — довольно миролюбиво предложил Петропавел, несмотря на то что злость уже била в нем ключом, — давай разойдемся по-хорошему. Мне совершенно не улыбается выслушивать все это... тем более от собеседника, которого я даже не вижу. — Что ты хочешь этим сказать? — возмутился Таинственный Остов. — Бестактно намекать на физические недостатки кому бы то ни было! — Во-первых, не тебе говорить о такте. —- Петропавел позволил-таки себе минимальный протест. — А во-вторых, я ни на что не намекал. Мне это вообще не свойственно. — Да уж, — почти успокоился Таинственный Остов. — Я заметил, что ты чрезвычайно плоско выражаешь свои мысли. Стало быть, ты вряд ли достиг совершенства в искусстве импликации... то есть подразумевания. И не удивительно, что, имплицируя... подразумевая какой-нибудь смысл, ты хорошо отдаешь себе в этом отчет. Простые смыслы легко имплицировать: например, вместо просьбы "Подайте, пожалуйста, соль" можно обойтись замечанием "Суп совсем несоленый" — и вам сразу подадут соль. Но это чепуха. Впрочем, более тонкие вещи тебе недоступны. — Ну-ну... — поощрил его Петропавел, потому что Таинственный Остов ненадолго умолк. — Продолжай обвинения. — Я тебя ни в чем не обвиняю, я даже завидую тебе как человеку поверхностному. Блаженны нищие духом — и блаженны, пусть в меньшей степени,— нищие ухом, которые и не ведают, в какие дебри может завести язык, которые вовсе не слышат доброй половины смыслов в доброй половине слов! Они просто открывают рты — и говорят, точно так же как открывают те же рты — и едят... А язык — деликатная штука, правда, знают об этом немногие — горстка хороших поэтов. Ты к ним не относишься. — Пусть это тебя не волнует, — пожелал собеседнику Петропавел. — Меня это и не волнует, — успокоил его Таинственный Остов. — Меня долгое волнует — Язык. На носителей языка — и на тебя в том числе! — мне начхать. А вот Язык — жалко. Язык — это растение нежнейшее, капризнейшее! Он — как садовая роза, которая хранит в себе воспоминания о бесконечном числе метаморфоз, о непрерывных преобразованиях многих и многих поколений дикой розы. И Язык — он тоже кое-что хранит в себе: национальную историю, национальную культуру. Ведь у слов прекрасная память... Они помнят, кто, когда, сколько раз и в каких значениях употреблял их с тех самых пор, как стоит мир. Любое слово обросло уже бессчетным множеством смыслов — и его невозможно употребить так, чтобы реализовался лишь один из них. А потому независимо от того, хочется мне подразумевать или нет, я все равно что-нибудь да подразумеваю... Ты же пытаешься низвести язык до первобытного уровня, отбрасывая все, что он накопил в себе. Ты берешь в руки ножницы и начинаешь постригать лепестки розы. Какое счастье, что Язык не принадлежит тебе! Впрочем, он не принадлежит никому: его можно портить, но испортить нельзя... Петропавел сколько возможно выдержал возникшую паузу и окликнул Таинственный Остов — сначала один раз, потом еще... Но невидимый собеседник исчез, унеся с собой тайный смысл своих смутных слов. — М-да, — обобщил Петропавел. — Воще Бессмертного хоть и нет, но он виден! А этот и не виден даже: поди пойми — есть он или его нет... — И неожиданно заключил: — Хорошо если бы он — был! ...Петропавел уходил от моря. Он опять забыл спросить дорогу к Слономоське и шел наугад. Ни с того ни с сего ноги начали разъезжаться в разные стороны: кажется, под песком был лед. Вскоре песок совсем исчез, и с величайшей осторожностью Петропавел зашагал уже просто по льду. Внимание его привлек какой-то предмет впереди. Петропавел двинулся к нему и издалека еще различил табличку вроде тех, что ставятся на газонах. На табличке было написано КАТОК СОЗНАНИЯ, под этой надписью три стрелки указывали разные направления. Против каждой стрелки значилось: направо — "Получишь то, что захочешь, но не удержишь"; налево — "Удержишь то, что получишь, но не захочешь"; прямо — "Захочешь то, что удержишь, но не получишь". Петропавел просто обомлел от такого выбора: сначала ему показалось, что учтены все возможные выходы из ситуации, в которую он попал, — и дело только за тем, чтобы правильно определить направление будущего движения. Глаза разбегались от предложений. Однако, поразмыслив, он понял, что по существу выбора никакого и не предлагается, потому как в конце концов все равно ничего не приобретаешь. В первом случае — приобретенного не удерживаешь, то есть как бы и не получаешь, во втором —- сам же от приобретенного отказываешься за ненадобностью, а в третьем — цепляешься за то, чего тем не менее не имеешь. Иными словами, все одинаково плохо — и, куда ни идти, результат тот же... Это был очевидный тупик. Петропавел уставился на табличку в полном замешательстве. Внезапно посетила его мысль, что кто-нибудь, может быть, сейчас наблюдает за ним и посмеивается. Мысль погостила в сознании и улетела, а на смену ей прилетела вьюга. Однако не успел Петропавел испугаться, как вьюга кончилась, не внеся, вроде бы, никаких изменений в ландшафт. Впрочем, табличка уже отвернулась от Петропавла — и ему пришлось зайти с другой стороны, чтобы еще раз прочесть написанное: КАТОК СОЗНАНИЯ... Но теперь получалось, что все стрелки указывают в направлениях, прямо противоположных первоначальным. Он сел на лед и задумался. Безразлично, куда идти: никакой выбор не будет правильным. Но почему, почему же так? И есть ли вообще надежда выбраться из этой местности, где в полном беспорядке чередуются леса, моря, ледяные пустыни и где обитают бредовые существа, вызывающие только самые смутные представления о виденном и слышанном и во всякой критической ситуации, словно волшебным щитом, прикрывающиеся искусством? "Искусство... — горько подумал Петропавел, —- это оно шутит со мной! Это оно подстерегает человека на каждом шагу — полузабытым воспоминанием, всплывшей в сознании книжной подробностью и еще... обмолвкой, недослышкой, которые тоже искусство! Это оно заводит в дебри и морочит там. И человек, замороченный им, уже не видит мира таким, каков он есть. А что же дается ему взамен этого мира? Получишь то, что захочешь, но не удержишь... Это же очень точно! Все, чего ни пожелаешь, дает тебе искусство, но дает не насовсем, подержать дает — а задумаешь оставить у себя, смотришь — фюить! — улетело, исчезло, растаяло: ищи свищи!.. Вот же, только что было у тебя все — и даже такое было, о чем и мечтать нельзя! — что ж случилось? Как выпустил ты это из рук, как не заметил, что сразу все — выпустил, потерял, утратил? Поглядишь — нет ничего, и старуха сидит у разбитого корыта... Золотая рыбка искусства! Удержишь то, что получишь, но не захочешь... И это верно, ах как верно! Можно исхитриться — и силою ума или просто силой проникнуть в самую тайну искусства, в святилище его, но вот проник: где же тайна? Ее нет, а то, что ты держишь в руках... черепичный обломок, несколько строк на бумаге — это не нужно тебе, потому что — зачем? Ты ведь хотел другого и о другом мечтал, когда тайком входил в святилище. Так что же держать в руках черепичный обломок, несколько строк на бумаге — брось их: тайны в них не больше, чем в волшебном фонаре, который тоже можно разобрать — посмотреть, что там внутри, и удивиться: только— это?.. Хрупкая веточка искусства! Захочешь то, что удержишь, но не получишь... Что ж, правда и это — горькая правда, горчайшая из всех правд. Потому что именно так: если и захочешь, и возьмешь, и будешь держать в руках твоих, то не получишь все равно: принадлежало тебе и считалось твоим, а твоим — не было. Ничьим не было, но время, но ветер прибивали это то к одному берегу, то к другому — вот и к твоему берегу, да не твое!.. Владей день один, владей годы, владей жизнь целую — все равно не твое, не приручишь: да, я с тобой, и больше: да, я люблю тебя, но это ровным счетом ничего не значит — и нет тебе в этом ни радости, ни покоя... Синяя птица искусства!" Так, поняв все сразу, Петропавел двумя пальцами крутанул табличку вокруг оси — и вот она завертелась, как рулетка, и быстрее, чем рулетка: 27 красный! — мимо, 42 черный! — мимо — эй, смотрите, кому повезет, если повезет кому-нибудь в этой игре, где ставки не равны, а выигрыши равны, и они — проигрыши!.. И не глядя больше на это вращение, Петропавел снова двинулся наугад: не все ли равно, милое искусство, коварное искусство!.. — и уже не увидел, как Всадник-с-Двумя-Головами убрал табличку за пазуху с поверхности льда.

Лирическое исступление

А был когда-то розоват наш белый свет — и, между нами, приятно было называть своими — вещи — именами и говорить: кольцо, стрела и поплавок из пенопласта! — какие громкие дела, какое легкое богатство... Вот так, длина, и ширина, и угловатость, и овальность: мы называли имена — и вещи тут же отзывались. Но искоса, не в полный глаз, все это время жизнь другая хитро разглядывала нас, наш смутный час подстерегая, — Искусство... Кто же виноват, что ты всегда шутило с нами и заставляло называть чужими — вещи — именами! —

думает кто-нибудь, и, должно быть, не без основания: "Ах искусство, искусство, — говорит он, — что ты постоянно сбиваешь нас с толку? Только остановишь взгляд на Шармен, обнимающей и целующей Бон Жуана, как она уже обнимает и целует, скажем, Летучего Нидерландца! И куда-то при этом исчезает Бон Жуан — так и непонятно до конца, кто он, зачем он был? А то успеешь подружиться с кем-нибудь, — скажем, с Гуллипутом и следишь за ним, но все равно ничегошеньки о нем не знаешь, не узнаешь его при следующей встрече. Милое искусство, коварное искусство!.. Зачем втягиваешь ты в круг все новые и новые имена, затопляешь жилище наше Азовским морем, разбрасываешь перед нами нечестное свое лото, где карточки с музыкальными инструментами покрывают квадраты с изображением овощей!.. В твоем летучем доме у нас кружится голова, нас швыряет из стороны в сторону — ради чего, милое искусство, коварное искусство? Ведь мы и так уже свободны, и так готовы согласиться с любым предложением, пуститься в любую твою авантюру. Пощади нас, покажи нам хотя бы одну путеводную звезду! Мы устали, мы не знаем куда идем, мы забыли свои имена и не помним своих воспоминаний! А маячащая уже поблизости Спящая Уродина — не велик приз! Или этим хочешь ты расплатиться с нами? Одним мгновенным горьким поцелуем на бегу? Хорошо, тебе удалось уговорить героя идти к этой цели, но нас-то ты не уговоришь! Мы-то ведь несклонны к тому, чтобы совершать дикие и чудовищные поступки!" И улыбается милое искусство, коварное искусство: ах. Вы не склонны? ах, Вас не уговорить? ах, Вы так уверены в том, что искусство подражает жизни, а не наоборот? Давайте же послушаем Дж. Серля — одного из самых тонких лингвистов нашего времени: "Предположим, что некий человек идет в универсам со списком, составленным его женой, где указано, что он должен купить; в этом списке содержатся слова "бобы, масло, бекон, хлеб". Предположим далее, что по пятам за ним все время, пока он ходит с тележкой по магазину и выбирает указанные товары, следует сыщик, который записывает все, что он берет. При выходе из магазина у покупателя и у сыщика будут идентичные списки. Но функции этих двух списков будут совершенно различны. Цель того списка, который находится у покупателя, состоит в том, чтобы, так сказать, "приспособить" мир к словам: этот человек должен согласовывать свои действия со списком. Цель списка, находящегося у сыщика, — в том, чтобы "приспособить" слова к миру: сыщик должен согласовывать список с действиями покупателя. Это, в частности, сказывается на различной роли "ошибок" в этих двух случаях. Если сыщик, придя домой, неожиданно осознает, что тот человек купил свиные отбивные вместо бекона, то он сможет просто зачеркнуть слово "бекон" и записать "свиные отбивные". А вот если покупатель придет домой и его жена укажет ему, что он купил свиные отбивные, хотя ему нужно было купить бекон, то он не сможет исправить свою ошибку, зачеркнув слово "бекон" и записав вместо этого "свиные отбивные". Я предлагаю назвать этот аспект различием по направлению приспособления. Список сыщика характеризуется направлением приспособления "слова к миру", список же покупателя обладает направлением приспособления "мира к словам". Итак, бывают ситуации, когда не слова приспосабливаются к миру, а наоборот. Например, когда преступник совершает преступление, суд ищет в кодексе статью, к которой можно приспособить это преступление. Или, когда мы встречаем на вокзале незнакомого человека, чье словесное описание получили от друзей, мы тоже приспосабливаем внешность сошедших с поезда пассажиров к имеющимся в нашем распоряжении словам. Или, когда приходим получать зарплату, кассир выдает нам сумму, приспосабливая ее к цифровому выражению слов, означающих размер нашей зарплаты. И наконец, когда мы говорим о воспитательной роли литературы... Значит, не только литература может воспроизводить жизнь, но и жизнь может воспроизводить литературу? Когда уже в начале нашего века Оскар Уайльд в предисловии к роману "Портрет Дориана Грея" сформулировал тезис о том, что не искусство отражает жизнь, а наоборот, читатели отнеслись к этому как к парадоксу. Сегодня же Оскара Уайльда можно, скорее, обвинить в чрезмерной категоричности, чем в пристрастии к лингвистическим шалостям. Да и сам он доказал, что не шутит, когда, вставив зеленую орхидею в петлицу своему герою, вынудил английских модников последовать его примеру —- и зеленая орхидея в петлице фрака стала считаться на время признаком особенной утонченности. В таких ситуациях можно понять Жизнь: ей с собой немножко скучновато, хочется чего-нибудь на стороне, чего-нибудь эдакого. И она обращается к Литературе с просьбой о зеленой орхидее в петлицу. А Литература щедра: в ней сколько угодно зеленых орхидей, целый сад зеленых орхидей! Как тосклива жизнь без зеленых орхидей!.. Иногда кажется, и живем-то мы именно потому, что предвкушаем чудесные перемены. Завтра, думаем мы, случится такое, чего не случалось никогда, ну, по крайней мере, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня уж точно не случалось! А когда мы устаем ждать, мы приходим на поклон к Литературе — и в ней проживаем те самые жизни, которых не знали и не узнаем в действительности. Правда, чаще всего наш жизненный опыт не только не помогает, но и мешает нам прожить эти жизни. Нужен какой-то другой опыт...

Глава 11. До и после бревна

Ледяная пустыня кончилась гораздо более внезапно, чем началась: Петропавел и дошел-то всего-навсего до горизонта, а за ним сразу открылось летнее поле, у обочины которого он увидел маленькую упитанную рыбку. Рыбка была обута. — Шпрот-в-Сапогах, — раскланялась рыбка, и Петропавел, приветливо улыбнувшись, представился тоже. Потом, чтобы его сразу не заговорили, спросил: — До Слономоськи далеко мне еще? — Если пешком, то порядочно. — А как можно по-другому? — с надеждой спросил Петропавел. — Да по-всякому можно. Можно, например, камнем по затылку. Петропавел пристально взглянул на рыбку: — Вы такой злобный шпрот? — Да нет! Это не я — это Дама-с-Каменьями. В-о-о-он она на вышке сидит. И пропускает лишь того, кто разгадает жуткую загадку одну. Петропавел поглядел вдоль обочины и действительно увидел смотровую вышку. — Шаг вперед — и Вы на том свете. Она меткая, как индеец. Правда, и добрая, как мать. Никогда без моего предупреждения не убивает. — Может, как-нибудь... в обход? — поежился Петропавел. — Не советую. Там с одной стороны — Волка-Семеро-Казнят, а на другой — вообще Дохлый Помер. Если только туда, где КАТОК СОЗНАНИЯ, но на катке Вы ведь побывали уже... — А трудная загадка? — Чертовски. Какая-то загадка Свинкса просто. — Ладно, давайте загадку. — Да вы что? А камнем? — Шпрот-в-Сапогах прямо-таки остолбенел. — Ну, камнем же не сразу. Сначала идет загадка. Загадывайте. — Вы даете! — восхитился Шпрот-в-Сапогах. — Подсказать отгадку? — Благодарю Вас, я сам. Шпрот-в-Сапогах заплакал и залепетал сквозь слезы: — Сколько будет дважды два... четыре? — при этом он взял в руки два черных флажка. — Я знаю несколько разгадок этой загадки. — Ни один мускул не дрогнул на лице Петропавла. — Классические варианты разгадок следующие: дважды два четыре будет зеленая дудочка или колбасная палочка... — Довольно, довольно! — радостно закричал Шпрот-в-Сапогах и, схватив два красных флажка, принялся сигнализировать о чем-то на смотровую вышку. — Кроме того, — невозмутимо продолжал Петропавел, — дважды два четыре будет детская считалочка, елочка-моталочка, бифштекс натуральный рубленый с луком, люля-кебаб с рисом, "Степь да степь кругом"... — Хватит! — с испугом закричал Шпрот-в-Сапогах. — И, наконец, — закончил Петропавел, — спросите у Дамы-с-Каменьями, не хочет ли она сама получить камнем по затылку? Шпрот-в-Сапогах испуганно замахал красными флажками. В ответ со смотровой вышки тоже замахали красными флажками. — Она благодарит Вас и говорит, что не хочет,— пролепетал Шпрот-в-Сапогах. — Тогда привет ей ото всех — начиная с Бон Жуана и кончая Таинственным Остовом,— сказал Петропавел и шагнул на стерню. — Погодите, — вслед ему закричал Шпрот-в-Сапогах.— Там есть одна тонкость! Это не просто поле — это АССОЦИАТИВНОЕ ПОЛЕ. Но Петропавел даже не расслышал этого, так далеко он уже ушел. Идти было приятно — несколько настораживало, правда, полное отсутствие хоть какого-нибудь ветерка над полем. Тут Петропавел взял и запел хорошую походную песню, из которой почему-то получилось вот что: Муравей, муравей в шапочке, в тюбетеечке — жалобно ползешь! Раз ползешь, два ползешь, три ползешь... И словно в ответ на это в атмосфере начались вдруг знакомые Петропавлу волнения — и понесся над полем богатырский пописк. "Черт меня дернул запеть эту песню!" — ругал себя Петропавел: мысль о встрече с Муравьем-разбойником — да еще на открытом месте — привела его в ужас. Однако богатырский пописк все усиливался, и, не помня себя от страха, Петропавел хрипло выкрикнул в никуда: — Эй, выходи на честный бой. Муравей-разбойник! — Как бы не так! — богатырский пописк приобрел еле уловимые очертания слов.— В честном-то бою ты меня победишь. А ты вот попробуй в нечестном победи! Мне в нечестном бою нет равных. Петропавел, едва держась на ногах, безуспешно пытался сообразить, что такое нечестный бой, как вдруг на краю поля появилась гонимая ураганным ветром и послушно, хоть и бесконвойно, продвигавшаяся вперед колонна, в составе которой ему удалось различить несколько знакомых фигур. Чем ближе подходила колонна, тем больше их обнаруживал Петропавел: Бон Жуан, Ой ли-Лукой ли. Белое Безмозглое, Пластилин Мира, Старик-без-Глаза, Гуллипут и дальше — Тридевятая Цаца, увеличивавшаяся до невероятных размеров, Всадник-с-Двумя-Головами, Смежная Королева, а за ней кто-то незнакомый (может быть, Тупой Рыцарь?), Воще Бессмертный — они понуро брели по полю, над которым уже вовсю свирепствовали стихии, и замыкающие — они летели! — Гном Небесный и влюбленный в небо Летучий Нидерландец... В мгновенье ока Петропавел оказался возле колонны: — Сколько вас? — воскликнул он.— Куда вас гонят? — Свали в туман! — услышал он родной разнорегистровый голос Смежной Королевы.— Все мы — пленники Муравья-разбойника. Петропавел просто озверел от этого сведения. Еще бы не озвереть: крохотная букашка, продукт народного суеверия — и так распоясаться! Мало того, что его и вообще-то не видно невооруженным глазом... стоп! Эта мысль показалась Петропавлу продуктивной. Вот что! Надо вооружить глаз! Только вооружив глаз можно победить Муравья-разбойника. Теперь надо было срочно решить, какой именно глаз вооружить — правый или левый. Конечно, левый: левый у него единица, а правый — минус 0,5! Чтобы выиграть время и деморализовать противника, Петропавел громко крикнул в бурю: — Эй, Муравей-разбойник! — голос его звучал сильно и нагло.— Если не хочешь честного боя, тогда я вооружаю глаз! — Какой — правый или левый? — богатырски пропищал хитрый Муравей-разбойник. — Левый! — злорадно гаркнул Петропавел. — Ну, мне конец! — в богатырском пописке послышался ужас. — Думаю, что да! — сухо, но громко крикнул Петропавел и захохотал. Однако чем вооружать левый глаз? Ничего не было под рукой, а левый глаз уже разошелся и жаждал крови. Внезапно в единственном глазу Старика-без-Глаза он увидел соринку и, как ни был занят размышлениями, заметил: — У Вас соринка в глазу.— Замечание прозвучало вполне вежливо. — А у себя в глазу бревна не видишь? — в обычной своей нахальной манере осведомился изнуренный старик. — В каком глазу? — с надеждой крикнул Петропавел, перекрывая вой бури. — Да вот же, в левом! — ответил старик и как бы между прочим добавил: — Глаз, вооруженный бревном,— страшная сила. — Помогите! — все поняв, богатырским пописком пискнул Муравей-разбойник откуда-то с юго-востока — и навстречу богатырскому этому пописку Петропавел мощно метнул левым глазом свое бревно. Толстенное и длинное, оно с грохотом упало на землю, похоронив под собой Муравья-разбойника... А из разоруженного левого глаза Петропавла упала на место этой бесславной смерти чистая слеза. И стало тихо вокруг. И выросли цветы. И Гном Небесный запорхал с цветка на цветок, собирая в зеленую эмалированную кружку сладкий нектар. — Выпьем за нашу победу в нечестном бою! — крикнул он бодро и единым залпом осушил кружечку. Прочие облизнулись... А Петропавел вдруг начал ощущать в себе сильные перемены. Глазом, из которого выпало бревно, он видел мир совсем не так, как прежде. Ничто в его знакомых уже не казалось ему странным: ни размалеванная пустота на лице Белого Безмозглого, ни колебания в возрасте у Старика-без-Глаза, ни даже постоянно-переменный рост Гуллипута, ни повадки Шармен... А вот что это за незнакомое лицо — длинное и худое, похожее на лошадиную морду страшной доброты? — Разрешите представиться...— начал Петропавел. — Представлялись уже,— проворчал незнакомец. — Раньше ты меня просто не видел: у тебя бревно в глазу было. Таинственный Остов. Петропавел бросился к нему на шею, а тот, отстраняясь, ворчал: — Довольно... Ты же не Шармен, ей богу! Между тем все вокруг увлеклись уже общим делом, больше не обращая на Петропавла внимания. Они подвязывали к выпавшему из его глаза бревну толстые канаты, чтобы отнести это бревно в надлежащее место и там учредить, как понял Петропавел по отдельным возбужденным возгласам, "Мемориальный Музей Бревна, Убивавшего Муравья-разбойника". Петропавла насторожила форма причастия: это было причастие несовершенного вида. — Почему в названии вы употребляете причастие несовершенного вида? — обратился он к суетившемуся поблизости Гному Небесному. — Потому что по отношению к несовершенным действиям употребляются глаголы и причастия несовершенного вида,— ответил эрудированный Гном. — А в данном случае никакого действия совершено не было. — Что значит — не было, — растерялся Петропавел, — когда было? Я ведь убил Вашего Муравья-разбойника и спас вас от плена и гибели! — А ты всегда лезешь не в свое дело, мы уж к этому привыкли,— походя отчитал его Гном Небесный.— К счастью, здешние события не зависят от тебя, так что ты не убил, а убивал, не спас, а спасал... то есть события происходить-то происходили, да не произошли. Муравей-разбойник жив и, даст бог, здоров, наш священный ужас, как и водится, неизбывен,— стало быть, ничто не изменилось! Правда, у тебя из глаза наконец выпало бревно, но это твои проблемы... А у нас, как говорится, и волки сыты, и овцы в теле. — Чему же вы все тогда радовались? — спросил Петропавел. — Жизни...— развел руками Гном Небесный. — Вечной Жизни и... многообразию форм ее проявления. Не понимаю, что тебя тут смущает. — А зачем вам в таком случае мемориальный музей? Ведь мемориальный музей — это увековечивание памяти о ком-то умершем... У вас же никто не умер! — Какой-какой музей? — переспросил Гном Небесный. — Произнеси-ка это слово по слогам! — Ме-мо-ри-аль-ный... — Мы такого музея не учреждаем. Мы учреждаем музей Мимо-реальный. У нас тут все мимо-реальное. И Гном Небесный стремглав полетел вслед за остальными, уже тащившими куда-то мимореальное бревно. Петропавлу ничего не оставалось делать, как отправиться своей дорогой. Чтобы не думать о случившемся, он снова стал напевать, правда, теперь уже совсем безобидную песенку:

Жир был у бабушки — смерть от глюкозы! Вот как, вот как — смерть от глюкозы!

Он хотел задуматься над горькой судьбиной неизвестно откуда взявшейся в песне жирной бабушки, но не успел, потому что внезапно стемнело. Сделалось как-то жутковато, и, чтобы убедить себя в том, что бояться нечего, Петропавел громко крикнул в темноту: — Ау-у-у! — Уа-а-а! — тут же раздался из сумерек детский плач. Петропавел вздрогнул: детского плача он как-то совсем не ожидал. Не хватало только наткнуться на конверт с грудным младенцем! Он осторожно двинулся в направлении плача, внимательно глядя под ноги. Плач стих. Петропавел остановился: может быть, ребенок не один, может быть, он с матерью? Тогда глупо к нему идти. Не пойду. — Уа-а-а! — снова донеслось спереди. — Это я зря, едва ли...— громко сказал Петропавел себе и услышал ответ: — Слесаря вызывали? — причем голос был хриплым. Вопрос озадачил Петропавла. Не вполне понятно было, как мог оказаться ночью в поле слесарь и что с этим слесарем тут делать? Вероятно, к тому же у слесаря был ребенок: ведь Петропавел отчетливо слышал детский плач. А может быть, это не слесарев ребенок и слесарь просто украл у кого-нибудь ребенка? — Мы не вызывали слесаря! — строго ответил Петропавел, нарочно употребив множественное число: для острастки, и еще более строго спросил:— Слесарь, это Ваш ребенок или нет? — Дед! — отозвался слесарь. Петропавел не поверил слесарю. Можно, конечно, допустить, что он тут со своим ребенком и дедом, но плакал явно не дед, а ребенок! — Почему же у деда детский голосок? — проницательно поинтересовался Петропавел. — Дед сам невысок! — Кажется, слесарь был балагуром. Тогда Петропавел, стараясь, чтобы голос его прозвучал особенно мужественно, решил все-таки внести ясность в положение дел. — Вот что, слесарь,— сказал он.— Все это очень странно. Почему Вы явились сюда с семьей? Может быть, Вы... кто-то другой, а не слесарь? — Дорогой, я не слесарь! — ответил слесарь. — Вы надо мной издеваетесь? — Раздевайтесь! Тут Петропавел несколько струхнул. Прозвучавший в темноте приказ напоминал начало разбойничьей сцены. — Вы, что же, серьезно? — спросил Петропавел. На сей раз ответ был уже и вовсе невразумительным: — Вы тоже Сережа. Петропавел задумался, почему это он Сережа и кто тут еще Сережа, кроме него, и примирительно пробормотал: — Наверное, Вы отчасти правы... В какой-то степени каждый из нас Сережа, а если так, то, должно быть, и я, как другие, тоже немножко Сережа ("Что я несу! — думал он.— Это просто бред сумасшедшего!"). Я рад, но мне очень... — Оратор, короче! — оборвали из тьмы. Петропавел умолк, ожидая худшего. Худшего не происходило. — Тут кто-то спрятался!.. — игриво произнес он, несмотря на то, что душа у него ушла в пятки. — Никто тут не стряпает, — ответили ему. — Стряпать тут не из чего. Это АССОЦИАТИВНОЕ ПОЛЕ. В нем не растет ничего, кроме ассоциаций. — АССОЦИАТИВНОЕ ПОЛЕ? Странно...— Петропавел набрался смелости и спросил: — Простите, с кем я все-таки говорю? — Хрю-хрю! — раздалось над полем. — Там у Вас еще и поросенок? — Нет,— в голосе послышалась усмешка. — Паросенок прибывает в шесть ноль-ноль. — Куда прибывает? — не понял Петропавел. — К южной окраине поля. Тут все очень продумано: восточная окраина охраняется Дамой-с-Каменьями. К северной окраине, тоже в шесть ноль-ноль, прибывает Паровоз, к западной — там начинается озеро — Пароход, а к южной — Паросенок. Тут три вида парового транспорта. — Паросенок...— задумчиво повторил Петропавел и признался: — Никогда не слышал о таком транспорте. — Не думай, что ты слышал обо всем, что происходит в мире,— посоветовали из тьмы.— Это самое банальное заблуждение. — Ну да!.. — воскликнул вдруг Петропавел. — Я вспомнил: даже выражение есть странное "Класс езды на паросенке"! Я никогда его не понимал. — Вот видишь, и выражение есть!.. — Но все-таки с кем я разговариваю? Это я к тому, что Таинственный Остов тоже сначала был не виден, а потом... виден стал. Во тьме вздохнули: — Меня ты никогда не увидишь. Я — Эхо. Странно, что ты до сих пор этого не понял. — Эхо? — Петропавел был потрясен. — Ты что-нибудь имеешь против? — Да нет... Я только привык думать, что Эхо лишь повторяет чужие слова — даже не слова, а окончания слов. — Интере-е-есно,— обиженно протянуло Эхо, — на основании чего это ты привык так думать? Отвыкни!.. Повторяет слова не Эхо, а попугай. Не надо путать Эхо с попугаем. — Извините меня...— Петропавел сконфузился.— Дело в том, что всегда, когда я раньше слышал Эхо... — Раньше ты, наверное, плохо слышал,— посочувствовали в ответ.— Эхо никогда и ничего не воспроизводит в том же самом виде, в котором получает. Точность — въедливость королей, и точность скучна. "Ау" — "уа", "Вы, что же, серьезно?" — "Вы тоже Сережа", "Я рад, но мне очень..." — "Оратор, короче!" — если это и повторы, то творческие: пусть довольно бедные, но ничего более интересного ты не произнес. Повтор хорош тогда, когда он смысловой: просто пересмешничать — глупо... Ну-ка, скажи что-нибудь, да погромче! — Э-ге-ге-гей! — охотно заорал Петропавел. — Спаси-ибо, — уныло протянул Эхо.— И что прикажешь с этим делать?.. Вот тебе наглядный пример автоматического речепроизводства: в подобных ситуациях люди всегда кричат "ау" или "эге-ге-ге-гей!" чисто механически, не отдавая себе в этом отчета. Язык владеет человеком... — Эхо вздохнуло. — Человек владеет языком! — с гордостью за человека сказал Петропавел. Эхо хмыкнуло. — На твоем месте я не делало бы таких заявлений: право на них имеют очень немногие. Большинство же просто исполняет волю языка, подчинено его диктатуре — и бездумно пользуется тем, что подбрасывает язык. Мало кто способен на преобразования. — Подумаешь, преобразования! — расхорохорился Петропавел.— К чему они? Достаточно просто знать точное значение слова. — У слова нет точного значения: ведь язык — это тоже лишь Эхо Мира.— Эхо помолчало и предложило: — Ну что, сыграем напоследок? — Опять играть... Во что? — Ты выкрикиваешь что-нибудь в темноту, а я подхватываю. Теперь Петропавел подумал, прежде чем кричать, и выкрикнул довольно удачно: — Белиберда! — Бурли, бурда! — донеслось в ответ.— Так говорят, когда варят какую-нибудь похлебку: это заклинание, чтобы она быстрее варилась: "Бурли, бурда, бурли, бурда, бурли, бурда!" — Понятно,— сказал Петропавел.— Еще выкрикивать? — Выкрикивай все время! Тут Петропавел усмехнулся и выдал: — Асимметричный дуализм языкового знака! — А Сима тычет дулом вниз, разя его внезапно! — незамедлительно откликнулось Эхо. — Ничего не понятно,— придрался Петропавел.— Кто такая Сима? И кого она разит? — Ты просто не знаешь контекста. А вне контекста слова воспринимать бесполезно: они утрачивают смысл... Значит, идет бой!.. — воодушевилось Эхо. — Где идет бой? — не успел включиться Петропавел. — В контексте!.. В контексте может происходить все, что хочешь. Мне угодно, чтобы в контексте шел бой. И Сима — предположим, есть такая героиня, известная врагам своей отвагой и беспощадностью, и зовут ее Сима — так вот, Сима скачет на коне в первых рядах бойцов. И вдруг она обнаруживает, что в винтовке кончились патроны. Сима в отчаянии. А бой продолжается. Неожиданно Сима замечает, как прямо под ноги ее коню бросается враг. Тут бы и застрелить его отважной Симе, но вот