В твоём сердце будут жить сомнение и половинчатость, рухнешь сама и увлечёшь

за собой своих любимых. Вслед за сомнениями вползает страх, а там... опять

попадёшь в ту бурю, где была сейчас, и, повторяю, - я уже не смогу вырвать

тебя из неё.

Он ещё раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он бледен,

измучен, точно не Ананда стоял предо мною, а тень его.

Снова я ничего не понял, только защемило сердце. "Что могло так надорвать

силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так

суров и скорбен?" - думал я.

Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце моём удвоилась

преданность моим друзьям.

Никому не хотелось чая, но чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили

по чашке и разошлись.

Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось хоть чем-нибудь облегчить

его муку.

- У каждого - свой путь, - сказал мне Ананда, когда я столкнулся с ним у

двери. - Тебе сейчас - готовиться к ответу, его спрошу завтра. Если бы даже

Генри и захотел говорить с тобой до этого срока, - я запрещаю тебе это. Ты

видел, к чему ведёт непослушание. Ты смутно понял сейчас, куда уводит

сомнение. Отдай себе во всём отчёт, не ищи помощи ни в ком и решай свою

задачу в одиночестве.

Я пришёл в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я

знал своё решение; знал каждым нервом свой путь; во мне всё ликовало. Я знал

- я был спокоен.

Я хотел уже ложиться спать, как представил себе состояние Генри. Я очень

многое дал бы, чтобы его утешить; но голос внутри меня говорил, что я ничего

не сумею сделать сейчас для него, так как сам ещё слаб. И понял запрет

Ананды; это было желание оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для

кого бы то ни было.

Заперев дверь на ключ, я потушил свечу. Я твёрдо решил выполнить

приказание Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом

чувствуя, что Генри непременно придёт ко мне сам.

И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., отправившихся

провожать Строгановых, как кто-то постучался в мою дверь. И сердце моё

ответно застучало.

Стук повторился; и всё затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери в

комнату И. и тоже запер её. Не успел я добежать до постели, как услышал звук

поворачиваемой ручки.

- Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо

передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих

людей. Скорее, пока И. не вернулся, - слышал я задыхающийся голос Генри.

Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что

жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, всё равно я бы не

изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.

Генри принялся так сильно дёргать дверь, что я стал бояться, что он

сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана,

но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои

друзья.

Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри

не услышал шагов И. и Ананды.

В комнате И. всё смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на

незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, что это за

шум ему послышался. Потом снова всё смолкло, и через некоторое время я

услышал дорогой голос И.

- Ты можешь открыть дверь, Левушка?

Я открыл дверь; И. осветил свечой моё лицо, ласково улыбнулся и сказал:

- Первое испытание на верность ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди

дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты выбрал

себе идеалом.

ГЛАВА 22

НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД СЭРА УОМИ И ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ЕГО С АННОЙ

На утро следующего дня, не успел я проснуться, как И. позвал меня к

Ананде.

Мы спустились вниз, было ещё не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат

цветов, которые князь развёл во множестве.

Шум города доносился откуда-то издалека. Мне казалось, что это там, за

нашей оградой, мечутся люди и бушуют страсти, свиваются клубки страданий и

быстро исчезающего счастья. А здесь, подле И. и Ананды, живёт атмосфера

устойчивого мира.

Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я

вздохнул и ещё раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять

человека в иную атмосферу, если он не носит её в себе.

Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.

- Здравствуй, Левушка, - сказал мне Ананда. - Скажи, пожалуйста, почему

ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя,

что двум людям грозит смерть?

- Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я

обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не

взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, - я всё

равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не

знает и не может Генри; хотя - в то же самое время - я совершенно уверен,

что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.

У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил

не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я всё

равно не могу.

Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших

распоряжениях. А будучи спасённым вами от смерти, зная, как самоотверженно

откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, - я из одного чувства

благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную

судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.

- Что ты скажешь мне, Генри? - спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни

один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к

провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил

свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял,

что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я

Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрёка, а одно только

бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная

любовь.

Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:

- Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния.

- Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не

знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе, кармически с ним связанному, придется ему помогать,

но лишь тогда, когда ты поймёшь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас

без меня или И., а ты пошёл к нему,да ещё повёл с собой Жанну.

- Нет, Жанна не переступала его порога.

- Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести её из

магазина в рабочее время, - продолжал Ананда. - Но дело теперь не в этом.

Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счёты с этим человеком.

Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанёс

когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого лёгкого из

испытаний, чтобы двинуться дальше.

Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя

или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в

колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, - ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.

Выбрось письма, они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла,

под гипнозом сильного, тёмного и лживого существа. Брось брелок, который

привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина,

которой ты так любовался.

Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом,

дрожащими руками, отцепил круг из чёрного агата. Он собирался положить

брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:

- Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя

голубая жемчужина? Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:

- Да ведь ещё вчера днём я видел, как она переливалась голубым и алым

цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.

- Брось её вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чём

убедишься, - подавая зажжённую свечу медленно, как бы что-то преодолевая,

сказал Ананда.

Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он

бросил письма в камин, туда же брелок и поджёг.

Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и всё,

что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в

порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри

же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он

точно видел что-то в огне. А пламя, - для двух писем - было несоразмерно

велико.

Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал: - Какой

ужас! О Боже мой, что я наделал? Что меня ждет теперь?

- Ты вернёшься в Венгрию. И уедешь к моему другу, если действительно

хочешь заново начать поиски пути к самообладанию и встрече со мною. Не

задумывайся о том, что будет в далёком будущем. Ищи сегодня, сейчас силу и

любовь решить свой вопрос. Если же не хочешь всего этого, если встреча со

мной когда-нибудь тебя не прельщает, - иди своим путём как знаешь и как

хочешь. Ты свободен, как был свободен, когда жил со мною. Но если решишься

поехать к моему другу, - ты должен отправляться через три часа с отходящим

пароходом.

- Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, что

виновен, и раздумывать не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому,

чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви,

знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил, чтобы вы

взяли меня с собой. И вы - против воли - меня взяли. Не буду больше просить.

Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле

вас.

- Иди, собери вещи, ни с кем ни о чём не разговаривай и вернись сюда. Я

сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, - погладив его по

голове, сказал Ананда.

С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах, как в

эту минуту я любил Генри! Как хотел бы обнять его, попросить прощения за

самолюбивые мысли и сказать ему, что всем сердцем понимаю, как тяжела для

него эта разлука. Но я не смел прервать молчания своих друзей.

Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату.

Здесь он сел за стол, посадив И. рядом, а я устроился под новым деревцем

сирени, которым чьи-то любящие руки заменили моё, отцветшее.

- Много ещё людской скорби увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь

Сам. И всякий раз, с каким бы страданием ты ни встретился, будешь видеть,