Совершенству. Путь туда один: через любовь к человеку.

Разговор наш прервал Ананда, а у меня так много было ещё вопросов, и

беспокойство о Генри было не из последних.

- Я вижу, ты, Левушка, и в самом деле господин своему слову. В таком

прекрасном состоянии я даже не ожидал тебя найти, - такими были первые слова

Ананды. - Тебя смущает твоя худоба. Но... ты увидишь Анну и найдёшь, что и

она изменилась за это время разительно, так же как и её отец. Постарайся

быть очень воспитанным человеком и не подавай виду ни ему, ни ей, что ты

заметил в них печальную перемену и поражен ею.

- Я буду сама воспитанность и такт, - важно сказал я. - Хотя, признаться,

оба эти словечка - ещё из первых дней жизни с Флорентийцем - приносят мне

немало хлопот и волнений. Буду очень стараться, но обещать, что не сорвусь

случайно и не осрамлюсь, всё же не могу.

Мои друзья встали, чтобы идти в музыкальный зал. Помня слова Флорентийца,

я взял письмо и свёрток капитана и спрятал их в саквояж, а саквояж в свою

очередь сунул в шкаф. - От кого ты прячешь вещи? - спросил И. - Ни от кого.

Но Флорентиец велел никогда не оставлять дорогие мне вещи неубранными. Да и

вы меня не раз учили аккуратности, - ответил я И.

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли

в музыкальный зал.

Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться по лестнице было довольно

трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и всё же ноги мои сгибались с

трудом. Целую вечность, казалось, мы шли, пока, наконец, не добрались до

цели.

Зал был ещё пуст; через минуту вошёл туда князь со слугами, которые

зажгли лампы и люстру. Милое лицо князя, сияющее перед моей болезнью,

удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.

Я хотел спросить, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должен

вести себя воспитанный человек.

Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у

стены и постарался сосредоточиться. Я даже удивился, как легко на этот раз

мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфере

Флорентийца, точно держал его руку в своей. И когда голос Ананды: "Левушка,

Анна идёт", привёл меня в чувство, я радостно встал и поспешил ей навстречу,

следуя за И., но ноги плохо меня слушались.

- Ты помнишь, Левушка, о чём говорил Ананда? - шепнул мне И.

- О да. Буду счастлив испытать своё самообладание, - ответил я.

Но когда я увидел Анну, с которой князь снял её всегдашний чёрный плащ, я

внутренне ахнул.

- Вы, наверное, не узнаёте меня, Анна, при моей теперешней худобе? -

сказал я, восторженно целуя обе её руки.

- Вы, Левушка, не худобой поражаете меня сейчас, а чем-то другим, чему я

ещё не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а что-то духовное.

Как будто в вас просыпается какая-то новая сила, - сказала Анна.

- Да, а вот перед вами инвалид, - подавая мне руку, сказал Строганов. - У

меня был сильный припадок грудной жабы, из когтей которой еле вытащили меня

наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже увидеть этот дом и

послушать ещё раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор.

Сверлите своими острыми глазами-шилами жизнь вокруг вас и подмечайте всё, что

таится в сердцах окружающих. Пуще всего бегите от компромиссов, особенно,

если они забрались в ваше сердце: "Коготок увяз, - всей птичке пропасть", -

задыхаясь говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.

Взяв меня под руку, он тяжело и медленно стал двигаться к дивану,

стоявшему рядом с креслом, что я облюбовал. Не успели мы сесть, как в

комнату вошёл Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отошёл в самый

дальний угол.

"Сколько причин для аханья было бы у меня, - подумал я, - если бы всё это

происходило до моей болезни".

Генри - и раньше худощавый - стал совсем худ, будто долго постился. Но он

не только осунулся, он изменился, точно в чём-то разочаровался, и помрачнел.

Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.

Анна села за рояль, и я и вправду изумился перемене в ней. За этим же

роялем я видел её юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно

читал в ней все её двадцать пять лет. Не то чтобы её лицо прорезали морщины,

но вместо безмятежно доброго, спокойно ласкового облика той Анны, к которому

я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые,

подёргивающиеся губы, а время от времени точно какие-то молнии вылетали из

её глаз, - иначе я сказать не умею.

Отец её совсем не напоминал того весёлого и бодрого человека, который

месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.

- Мы перенесём вас в начало XVII века и начнём с Маттесона. Это монах.

Потом будут Бах и Гендель, - сказал Ананда.

Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем прежнюю Анну, ещё

более прелестную, ещё более вдохновенную, но не спокойную, как прежде, а

бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.

Как и в прошлый раз, пели не струны под смычком Ананды, лился живой

человеческий голос, сметавший все преграды между сердцем и окружающей

жизнью. Голос его виолончели входил мне в душу, не бередя ран, а вливая силы

и мир.

Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме

лиц двух музыкантов. Не красота их и даже не вдохновение поражали меня

сегодня. Если в прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого

порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую,

какую-то неведомую молитву Божеству, каждым нервом участвуя в этих звуках.

Я не думал - как когда-то проезжая по улицам Москвы - верю ли я в Бога и

какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я нёс моего Бога в себе; я

жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь, всю, какая она

есть, и растворяясь в ней в блаженстве и благоговении.

Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из-под её

пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с

устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели

мы; звала и играла кому-то, кто слушал её не здесь; из глаз её катились

слёзы, которых она не замечала... Но вот её слёзы высохли, в глазах

засветилось счастье, точно её услышали, сверкнула улыбка, отражая это

счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли...

В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.

Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле

него и ласково гладит его по голове.

На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой

музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты

счастья, и разойтись.

Я всё смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели её слёзы сожгли

скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи

доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно

обняла его и шепнула:

- Больше не волнуйся. Всё будет хорошо. Всё уже хорошо; а то, что ещё

будет, - это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.

Он, казалось, понял её совершенно для меня непостижимые слова,

просиял, поцеловал её и перевёл взгляд на подходившего к нам Ананду.

- Довольно вам страдать, Борис Федорович, - ласково, но, как мне

показалось, с некоторым упрёком сказал он. - Я вам всё время говорил, что

вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как говорите, вы

не были бы больны; и Анна так бы не страдала. Возьмите себя в руки. Ведь вы

сейчас совершенно здоровы, у вас нигде ничего не болит. Если бы мой дядя был

здесь, подле вас? Как бы вы взглянули в его светлое лицо? Разве вы не

обещали, что не допустите в сердце страх?

- Я очень виноват, очень виноват, - сказал, вздыхая, Строганов. - Но

когда дело идёт о моём единственном сокровище, об Анне, которой уже десять

дней грозит ужасная опасность, - поймите меня, Ананда, мой великий,

великодушный друг и защитник! Это единственное моё уязвимое место, где я не

в силах победить страх.

- Так вот и проходит жизнь людей, в постоянных заблуждениях. Оглянитесь

назад, на прожитые вами десять дней. Что случилось с нею? Она жива, здорова

и... счастлива сейчас. Разве не вы своими страхами и скорбью измучили её? И

если уж вы хотите знать... - Ананда замолчал на миг, как бы к чему-то

прислушиваясь... - то опасность грозила Анне - или, вернее, вам, так как вы

могли потерять её, - здесь, сейчас, когда она играла, а вы и не подозревали

об этом. Как и не подозреваете того, что вы сами, своим же страхом поставили

её у предела...

Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, поднёс их к губам,

улыбнулся, обнял её своей левой рукой и поцеловал в лоб.

- Нет места сомнениям в сердце верном. А когда они проникают в сердце,

происходит революция, разрушающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично

вырвать тебя из бури, в которую ты попала сейчас, к ней не готовая, - я уже

не смогу. Думай не о своих путях как о путях отречения; но о пути всех тебе

близких по духу, на котором ты - сила и мир, если живёшь в гармонии. Но если