Чем причины и следствия нашей собственной жизни и деятельности, - ты не

Видишь смысла и нашей связи? Быть может, я, как и все, только отдаю тебе

Свой прежний долг?

Я потёр себе лоб.

- Постойте, мой дорогой. Ведь не хотите же вы сказать, что в моей

галлюцинации была хоть капля действительности? Как мог говорить со мной

Ананда, находясь от меня за тысячи вёрст?

- Точно так же, как разговаривал с тобою Флорентиец, будучи очень далеко.

Ты волнуешься, чуть не плачешь и ищешь сверхъестественные тому объяснения. А

я уже говорил тебе, что жизнь твоя принесёт тебе не боль безумия, а огромное

счастье знания, если ты захочешь трудиться и воспитать в себе полное

самообладание.

Ты забыл мои слова или слушал меня невнимательно. Я ведь объяснял тебе,

что в каждом имеются творческие силы сверхсознания: в одних людях они

дремлют; в других - пробуждаются. И оживают в каждом по-разному, в

зависимости от его чистоты и культуры - от юродивого до мудреца.

- Ох, Лоллион, до мудреца мне так далеко, что вряд ли и дойти. И юродивым

быть, пожалуй, мало чести и радости, - горестно сказал я, прижимаясь к моему

другу и как бы ища у него защиты.

- Дитя ты ещё, Лёвушка, - засмеялся И. - Дитя, дитя удивительное, а с

другой стороны, являешь собою очень большую силу. Как-то справишься ты со

своей жизнью, которую только ты один и можешь создать? Как-то поднимешь на

плечи всё то, что сейчас требует от тебя ответов и труда. И никто, кроме

тебя самого, не может исполнить твоих, только тебе одному присущих,

индивидуальных задач, - тихо и серьёзно говорил И.

- Но ведь вы меня не оставите! Вы поможете мне жить и учиться до тех пор,

пока не приедет Флорентиец? О Лоллион, не оставляйте меня; я знаю, какой я

для вас груз, какая обуза, но я не в силах буду пережить сейчас ещё одну

разлуку, - едва сдерживая слезы, вцепился я в него.

- Мой дорогой мальчик, мой брат, я буду с тобою очень долго. И наша с

тобой дружба мне радостна, и вовсе она не груз и не обуза. Ты только уверься

в том, что слух и зрение могут внезапно обостриться у каждого, от всяких,

тебе ещё пока непонятных, причин. Будь спокоен. Сейчас ты так счастлив,

никакие обязательства не давят на тебя, - всматривайся же свободно в жизнь и

оберегай каждого от неприятностей, сколько можешь. Пойдём посмотрим, какие

комнаты приготовил наш хозяин Ананде.

Страх мой прошёл, мы поднялись по ступенькам довольно высокого крыльца и

точно попали в восточный город.

Прихожая была застлана пушистым персидским ковром; вдоль стен тянулись

низкие, обтянутые шёлком диваны с подушками; узкие стрельчатые окна были

прикрыты ставнями из разноцветного стекла. Роскошная тяжёлая занавесь

отделяла прихожую от комнат. И. раздвинул портьеру, и мы вошли в комнату.

- Боже, - вырвалось у меня. - Да тут принцу жить, и жить не месяцы, а

годы.

- Так оно и есть. Ананда - принц, а жить ему здесь не меньше года, - так

тихо проговорил эти слова И., что я еле уловил их.

Целая гамма фиолетовых тонов расточена была в комнате, царственно

роскошной и, вместе с тем, простой. Это был кабинет-библиотека; но стиля её

я не понял, да и сейчас затрудняюсь определить. Точно на ковре-самолёте

чья-то воля перенесла это жилище откуда-то из средневековья и расставила в

доме князя. Я никогда не видел таких кресел, массивных, высоких, из

какого-то светло-зеленоватого с чёрными разводами дерева, крытых лиловым

шёлком.

- Где только могла отыскать Анна эти вещи? - невольно вырвалось у меня.

- Они стояли на складах её отца очень много лет. Теперь нашли себе

применение, - ответил мне И. - Но пойдём дальше.

Мы вошли в следующую комнату, и... от удивления я сел на табурет,

стоявший у двери. Я ожидал всего, но только не того, что увидел.

Простая походная полотняная кровать без подушек, покрытая мягкой звериной

шкурой. Небольшой белый стол, два-три деревянных стула и платяной, самый

простой шкаф.

- Теперь ты видишь истинные потребности принца; здесь будет его святая

святых, куда вряд ли войдут многие.

Я молча указал И. на стол, где стояла такая же хрустальная ваза, как у

него, и в ней... один из наших букетов фиалок. Он кивнул мне головой, и мы

вышли из комнат Ананды, задёрнув занавесь и закрыв дверь.

Всё потеряло для меня ощущение реальности. Я шёл, как в тумане, и

опомнился только в наших комнатах, где И. напомнил мне об обязанностях

дружбы и гостеприимства по отношению к капитану, который должен был жить

здесь, рядом со мной.

- Надо постараться облегчить ему жизнь в эти дни. Ему немало придётся

перестрадать. Твоя нежная любовь может помочь больше, чем все заботы других,

- сказал И. - Думай о нём. Зови всей силой мысли Флорентийца, и ты всегда

найдёшь нужное слово для капитана.

Я твердо решил собрать своё внимание и посвятить себя целиком капитану в

эти короткие дни нашей совместной жизни. А потому, как только услышал голос

князя и возню в соседней комнате, - побежал туда и принялся помогать.

Князь печалился, что не мог найти так быстро ничего хорошего. В комнату

тем временем вносили красивую мебель пальмового дерева, старинную,

оригинальную. И. тоже вышел сюда и уверил князя, что обстановка очень хороша

и капитан будет более чем доволен.

Князю ещё предстояло заехать в магазин к Жанне, куда надо было и нам.

Втроём мы стали убирать комнату, быстро придали ей жилой и уютный вид,

переоделись и помчались в магазин.

Мы застали здесь настоящее вавилонское столпотворение. Строганов дал

объявление в газетах об открытии нового французского магазина, - и дамы

посыпались, как горох из мешка; даже обе Гальдони приехали заказать себе

шляпы.

Молодые хозяйки были удовлетворены массой заказов и большим количеством

проданных шляп. Жанна была радостно возбуждена и вполне в своей атмосфере, а

Анна... улыбалась ласково, была спокойна, но счастья на её лице я не увидел.

- Анна, не откажите мне в просьбе, - обратился к ней И. - Мы с Лёвушкой и

капитаном переехали к князю. Поиграйте нам завтра вечером. Я заеду за вами;

мне очень хочется, чтобы вы соединили нас понятным для всех языком красоты и

музыки перед приездом Ананды.

- Для вас я всегда готова играть, хотя присутствие капитана мне кажется

странным, - ответила Анна. - Я буду играть, - прибавила она, помолчав. - Да,

конечно, буду играть и вашему капитану, - повторила она, снова помолчав ещё

дольше. Вдруг она рассмеялась, отчего всё её лицо просветлело; а я был

счастлив, что капитан услышит её игру, которая - я верил - поможет ему

взглянуть иначе на талантливую женщину.

Время бежало, я волновался, что не успел купить цветов, на что тут же и

посетовал.

- Не горюйте. Долг платежом красен. Поставьте на стол капитану эту

маленькую японскую вазу и вот эту нежную орхидею, - сказала Анна, снимая с

полочки чудную вазочку с орхидеей. - Только не говорите, что это от меня.

Я подпрыгнул от удовольствия, захлопал в ладоши, поцеловал обе руки Анне

и, бросив всё и всех, помчался с князем домой.

Не успел я поставить цветок на стол, как послышались голоса и шаги, среди

которых я сразу узнал лёгкую поступь капитана и верзилину тяжёлую ходьбу

вразвалку.

Князь ввёл нашего друга в комнату, просил извинить, если что-либо здесь

не так, как он привык, объяснил, где ванна, и скрылся, напомнив, что в

половине восьмого обед.

Я был словно в чаду. Я был и капитану рад и не мог отделаться от

поразившего меня контраста в комнатах Ананды, и такими же несовместимыми

казались мне Анна и Жанна, Анна и магазин...

Обед и вечер прошли весело. Дружеская беседа наша затянулась далеко за

полночь. Капитан рассказывал так интересно и, вместе с тем, так просто и

забавно о своих путешествиях и встречах, что я неоднократно перескакивал из

состояния "Лёвушки-лови ворон" в неудержимый заливистый смех.

Наконец И. напомнил нам, что капитана ждёт обычный хлопотливый рабочий

день. Мы простились с нашим милым хозяином, ещё раз поблагодарили его за все

заботы и разошлись по своим комнатам.

Как обычно, мне казалось, что спать я не хочу, а не успел раздеться, как

мгновенно заснул.

На следующий день я так поздно проснулся, что едва успел к завтраку, за

которым меня уже ждал князь. Он сказал, что И. не будет дома раньше вечера,

что вернётся он только вместе с Анной, прямо к музыке.

Я опечалился. В первый раз И. покидал меня так надолго, и я был

предоставлен самому себе. Не то чтобы я не знал, чем себя занять, - я мог и

в город пойти, и в магазин, и книг у меня было много... Но без И. какая-то

неуверенность, даже тоска сжимала мне сердце.

"Боже мой! Как я по-детски привязчив и неопытен", - подумал я. Видя моё

расстроенное лицо, князь предложил мне вместе пройтись по городу и заказать

сласти на вечер. Но я возразил, что Анна вечером ничего, кроме фруктов, есть

не будет, а потому и хлопотать о парадном столе не стоит. Но князь со мной

не согласился и поехал один.

Я же уселся на диван в своей комнате и через несколько минут весь ушёл в

книгу, что дал мне И., и оказался в другом мире.

Очнулся я от стука в дверь. Должно быть, я долго читал, так как руки и

ноги у меня затекли, я с трудом распрямился.

Стучал ко мне капитан, среди дня случайно забежавший зачем-то домой. Он

предложил пойти с ним, подождать его в одном месте минут десять, но зато

потом пройтись по азиатской части города и поискать что-нибудь у

антикваров...

Я согласился. Мне вдруг пришло в голову - тайно от всех - заказать для

Ананды сладкое печенье "Багдад", как я его прозвал, у кондитера - приятеля

капитана. И купить фруктов для него же и пирог и поставить всё завтра в его

комнату.

Я поделился своим желанием с капитаном. Он весело кивнул головой, и мы

отправились по его делу. Взглянув на загорелое лицо капитана, на весёлые

тигриные огоньки в его глазах, я решил, что дела его поправляются. Он же

признался, что ждёт игры Анны с огромным нетерпением и волнением, каких

давно не испытывал.

Я хотел ему сказать, что он не получит того, чего ждёт, если ждёт только

светского развлечения. Но вспомнил, как говорил И. о страдании и повороте,

который должен в нём вскоре наступить, - и только вздохнул над бессилием

каждого из нас перед грядущими бурями.

"Зачем все должны страдать, - думал я, протестуя. - Сейчас капитан весел,

ему радостно. Неужели же он будет счастливее, если что-то новое сожжёт в его

уме и сердце понятия и представления, которыми он жил до сих пор".

- Ну вот, Лёвушка, и кондитерская. Зайдём, я выпью чего-нибудь и оставлю

тебя здесь на четверть часа. Не успеешь ты насладиться "Багдадом", как я

снова буду с тобой, - прервал мои размышления капитан.

Быстро проглотив что-то со льдом, он скрылся, как метеор. Меня же совсем

разморило от жары, и я сел в ожидании питья и соблазнительного печенья, от

нечего делать рассматривая публику.

Сам хозяин подал мне еду, спрашивая, как понравились гостям его торты. Я

рассказал, какой фурор они произвели, и прибавил, что у меня есть к нему

личная просьба, которую я хочу сохранить в тайне от моих друзей.

Он лукаво улыбнулся и затянулся своей зловещей трубкой, ожидая, очевидно,

услышать женское имя. Узнав, что я хочу заказать торт и печенье для мудреца,

да ещё принца, - он даже привстал.

- Эта дела серьезна была, - сказал он. - Я тэбэ дэлаю, дэлаю карош.

Тут он сказал мне, что мудрецу нужно, чтобы на вид было просто, а как

возьмёшь в рот - рай. А принц, - принцу надо, чтобы на вид тоже было просто,

только чтобы лежало это на таких блюдах, до которых дотронуться - "не

подходи".

Он советовал мне пройти в два антикварных магазина, где есть старинные

фарфоровые блюда. За фруктами послал на базар к своему приятелю; но

советовал заказать только дыню, груши и виноград. Ибо мудрец, по его мнению,

- без дыни - невозможен, а персиков хороших пока нет.

Он просил прислать блюда и фрукты к нему, обещая всё уложить и вовремя

доставить. Я дал ему адрес, точно условился о часе и сказал, что буду сам

ждать посланца у калитки.

Вернувшемуся капитану я заявил, что хочу купить два антикварных блюда,

чем немало его изумил.

Мы долго ходили, не находя ничего подходящего. Наконец, как бы случайно,

я назвал адрес, данный мне кондитером. Мы направились туда, и пока капитан

рассматривал какую-то вещь в ювелирном отделе, - я отдал хозяину записку

моего волшебника-кондитера.

Он долго что-то обдумывал, потом повёл меня наверх и вытащил из особого

шкафа блюдо.

Оно было фиолетовое, гладкое, с узким золотым ободком; и в середине его,

на белом фоне, была нарисована женская фигура с младенцем на руках. Чёрные

косы лежали по плечам на жёлтом хитоне; чёрные глаза, как живые, смотрели на

меня. Дивные руки держали кудрявого, золотоволосого мальчика.

- Господи, да уж не с Анны ли это рисовано? - чуть не крикнул я.

Хозяин повернул блюдо обратной стороной, показал дату - 1699 г.

За вторым блюдом он полез куда-то ещё выше, прося меня подождать. Я был в

восхищении и отчаянии. Какое-то благоговение наполняло меня, я так хотел

подарить Ананде это блюдо, рисунок которого напоминал лучшую миниатюру с

Анны. Но не будет ли дерзостью мой подарок? Будет ли он понят, как чистейший

дар моей восхищённой души?

Возвращавшийся хозяин нёс хрустальное блюдо, переливавшееся всеми цветами

радуги. Точно драгоценные опалы, сверкали его грани.

- Венеция, - сказал он, подавая блюдо мне. - Это старый принц куплено. А

это - Флоренция, - ткнул он в фиолетовое блюдо. - Тоже старо. Кардинал

покупал.

- Это, верно, очень дорого, - протянул я со страхом. Он усмехнулся и

ответил:

- Пишет друг - с тебя взять сколько можно мала мала. Меньше сто рублей не

будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, - опять ткнул он в записку

кондитера, - надо платить. Подожду, если сейчас нету.

Я радостно отдал ему половину суммы и обещал завтра занести остальное.

- Отдавай кондитерская, он перешлёт, а я ему отошлю блюда сегодня

вечером. Пишет - надо молчать. Хорошо. Капитан уже искал меня внизу.

- Ну вот ты меня покинул, Лёвушка, я тебе и не покажу перл, нечто

совершенно изумительное, что я здесь нашёл. И как кстати, - сказал

воодушевлённый капитан.

- Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только чур! не

выспрашивать! - отвечал я.

Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с

удивлением на меня посмотрел, но ни о чём спрашивать не стал.

Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же

оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень

скоро и сделали, велев их доставить завтра к трём часам дня в кондитерскую.

По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сластях и

фруктах, так как они предназначались Ананде. Хочу поставить их в комнату к

его приезду. Капитан, казалось, был очень разочарован.

- А я-то думал, что всё это для Анны. И моя тайна была согласована с

едой, - огорчённо сказал он.

- Об Анне хлопочет князь; да и ест она как воробей. Не стоит и хлопотать,

- утешал я его.

Он рассмеялся и спросил, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны

для Ананды.

- Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и

львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, - ответил я, снова думая о том,

тактично ли я поступил и одобрил бы меня Флорентиец или нет.

- Как говорят у нас на флоте, ты занятный мальчишка, Лёвушка. Жаль,

поздно ехать за город за цветами. Но всё же зайдём сюда, я вижу белую

сирень, - сказал капитан, взяв меня под руку и проходя в огромную,

прекрасную оранжерею.

Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить

такое же деревце тёмно-фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды.

Но я решил попросить об этом И. И тут же, вспомнив о деньгах Али молодого,

собрался купить довольно большое деревце с огромными душистыми кистями,

густо-фиолетовыми, с крупными махровыми цветами.

Капитан засмеялся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал

просьбу прислать сирень завтра.

- Лёвушка, - сказал он, - я буду молчать обо всём. Но скажи мне, почему

ты так чтишь этого человека?

- Я не сумею вам объяснить этого сейчас. Но если после игры Анны вы

повторите свой вопрос, мне будет легче объяснить вам своё благоговение. Это

не одно преклонение. Это путь его страданий и любви, претворённых им в свет

для людей.

Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроём сошлись за

обедом, и я снова ощутил, как мне недостаёт И. Я был рассеян, отвечал

невпопад и всё думал, где И., чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.

После обеда мы прошли в зал, передвинули рояль приблизительно так, как он

стоял у Анны, поставили белую сирень с таким расчётом, чтобы Анне она не

мешала, но вместе с тем пианистка могла бы ею любоваться. Принесли ещё

немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала

чайный стол. Я ничего не хотел больше делать; я ждал И., ждал Анну, ждал

музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться на одном месте.

Наконец, раздался стук колёс, и я понёсся по комнатам, как пудель,

почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своём бегу.

Едва увидев И., я повис на его шее, забыв всё и вся. Он засмеялся, прижал

меня к себе ласково, но сейчас же отвёл мои руки, поставив меня перед

закутанной в чёрный плащ Анной.

- Первая твоя обязанность была приветствовать гостью, - тихо сказал он.

Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор звучал совсем не

сурово.

Я принял плащ Анны, который уже снимал с неё отец, поцеловал ей обе руки

и отошёл в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и

капитану.

Князь сиял и волновался, благодарил её за оказанную ему честь; а капитан

- более чем когда-либо находясь в своей тигровой шкуре - рыцарски ей

поклонился.

Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнёт и

будет играть.

На ней было платье тёмно-оранжевого матового цвета, на груди крупным

алмазом приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.

Я вздрогнул. На моём блюде красовалась женщина в оранжевом хитоне, с

такими же косами... Что же я наделал? Не оскорбится ли Ананда?

Я так расстроился, что пришёл в себя только от звуков передвигаемого

стула у рояля.

Анна села. Снова лицо её стало не её обычным лицом. Снова из глаз полился

лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд

мелких белых зубов.

Первые же звуки "Лунной сонаты" увели меня от земли и всего окружающего.

Я понял, что не знал никогда этой вещи, хотя тысячу раз слышал её. Что

она сделала с нею? Откуда шли эти краски? Это не рояль пел. Это жизнь,

надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая боль

и радость, что скрывались в людях, под их одеждами, под их словами, под их

лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог

видеть никого и ничего.

Не дав нам пережить до конца эту сонату, но увидев впечатление,

произведённое ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.

Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд И. Лицо его

было бледно, строго, точно ему пришлось немало вылить из сердца душевных

сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.

Я отёр глаза и стал искать капитана. Два раза я посмотрел на какого-то

чужого человека, который сидел рядом с И., и только взглянув в третий раз,

понял, что это капитан.

Бледное, обрезанное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами;

глаза, несколько десятков минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и

воли, потухли. Он безжизненно сидел, как истукан, и чем-то напомнил мне И.,

который спал когда-то в вагоне сидя с открытыми глазами, чем привёл меня в

изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадёт. Но

глаза И. снова устремились на меня, и я остался на месте...

И снова музыка увела меня от земли, снова всё исчезло. Я жил в каком-то

другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука

которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан,

коленопреклонённый, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету,

имевшему очертание высокой фигуры. Фигура складывалась всё яснее, и я узнал

в ней Флорентийца, - я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва

перевёл дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки, и внезапно

в комнате полилась песня.

Контральто Анны напоминало голос мальчика альта или юного тенора. Нечто

особенное было в этом инструментальном голосе.

То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о

страданиях разлуки, то уводил в ликование радости.

И эта песня кончилась. И началась другая - песня любви к родине, песня

самоотвержения и подвига. А я всё не мог понять, неужели у стройной, хрупкой

женщины может быть такой силы глубокий низкий голос? Неужели земное грешное

существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только

какой-нибудь ангел?

Песня смолкла, Анна встала.

- Нет, Анна, дитя моё, не отпускай нас из залы в таком состоянии

возбуждения и с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все

плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поёшь так дивно. Но

верни нас на землю, иначе мы не проживём до завтра, - услышал я голос

Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.

Анна обвела нас всех глазами; на лице её засветилась счастливая улыбка;

она снова опустилась на стул и запела греческую народную песню, песню

любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.

Я взглянул на И. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал

ночью у моря, среди растерзанных трупов его близких. Мне захотелось

закричать, чтобы Анна спела что-то другое. Я уже было поднялся, но встретил

взгляд И., такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него,

что я понял впервые всё величие духа человека, который жил подле меня,

возился с моими немощами и... не тяготился мною, таким слабым, беспомощным

невеждой, а радостно нёс мне и каждому свою помощь.

Анна запела греческую колыбельную. О Господи, вся душа выворачивалась от

нежности, с которой она укачивала малютку... И эта женщина не мать, не

жена!?

- Она и мать, и жена, и друг; но всем, без личного выбора, потому что её