Верность идее, как и верность любви, всегда приведут к победе.

Я крепко обнял и поцеловал И., от всего сердца поблагодарив его за все

заботы, и лёг спать, благословляя жизнь за свет и красоту и будучи в полном

мире с самим собой и со всей вселенной.

ГЛАВА XIV

СТОЯНКА В Б. И НЕОЖИДАННЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Во сне я видел Флорентийца, и так реально было ощущение разговора и

свиданья с ним, что я даже улыбнулся своей способности жить воображением.

Утреннее солнце сияло, качка почти совсем прекратилась, и меня поразила

близость берега. Рядом возник верзила и сообщил, что мы скоро войдём в бухту

Б., указывая на живописно раскинувшийся вдали красивый городок.

Снизу поднялся И., радостно поздоровался и предложил скорее отпить кофе,

чтобы пройти к Жанне и приготовить ее к встрече с итальянками.

Мы принялись за завтрак; тут подошел капитан и, смеясь, подал мне

душистую записочку.

- Рассказывай теперь другим, дружище, что ты скромный мальчик. Велела

передать дочка, да старалась, чтобы маменька не увидела, - похлопывая меня

по плечу, сказал капитан.

Я смеялся, как, вероятно, всему смеялся бы сегодня, потому что у меня

смеялось всё внутри. Я передал записку И., сказав, что я слишком голоден и

не могу оторваться от бутерброда, а потому прошу её прочесть вслух.

Капитан возмутился таким легкомыслием и стал уверять, что только теперь

понимает, как я молод и по-мальчишески неопытен в любовных делах; что

женские письма следует читать самому, так как женщины - существа загадочные

и могут выкинуть самые неожиданные штучки.

Всё же я настоял на том, чтобы прочёл записочку И., и потребовал, чтобы и

почтальон присутствовал при этом.

- Ну и занятный мальчишка, - сказал, расхохотавшись, капитан и присел к

столу.

Записка, в чём я был уверен, и впрямь носила деловой характер. Молодая

итальянка писала, что просит поскорее свести их к нашей приятельнице,

поскольку в Б. много хороших магазинов и можно купить детям всё необходимое.

Капитана несколько разочаровало содержание записки; но он продолжал

уверять, что это только благовидный предлог, а развитие любовной истории

будет завтра, послезавтра и т.д. - потому что в глазах у девушки он увидел

мой портрет.

Так, шутя, мы вместе с ним спустились вниз и прошли прямо к Жанне.

Капитан, в виде дружеского назидания, покачал головой и погрозил мне

пальцем.

Жанну мы застали в беспокойстве. Её дети метались в жару. Она рассказала,

что в семь часов они были совершенно здоровы и весело выпили свой шоколад.

Но вот около получаса назад малыш пожаловался на головную боль; затем и

девочка сказала, что у неё болит голова; не успела Жанна уложить их на

диван, как они начали бредить.

И. внимательно осмотрел детей, вынул из кармана красивый гранёный флакон,

которого я ещё не видел, и дал лекарство.

- Вы не волнуйтесь, - обратился он к Жанне. - Можно было ждать и худшего.

Через два часа жар спадёт, и дети снова будут чувствовать себя хорошо. Но

это не значит, что они уже совсем здоровы. Я вас предупреждал, что немало

ещё времени вам придётся за ними ухаживать.

- Ухаживать я готова всю жизнь, лишь бы они были здоровы и счастливы, -

героически удерживаясь от слёз, ответила Жанна. Я заметил в ней какую-то

перемену. О таком молодом существе не скажешь, что оно вдруг постарело. Но у

меня сжалось сердце при мысли, что только сейчас она начинает по-настоящему

осознавать своё положение, и в ее сердце ещё глубже пускает корни скорбь.

По распоряжению И. детей вынесли на палубу и, завернув в одеяла, оставили

там вплоть до нашего нового визита.

Устроив её подле, мы сказали, что сейчас же вернёмся с нашими

приятельницами, о которых говорили ей вчера. Но пусть она лежит и не думает

вставать.

Войдя к Жанне, обе женщины сердечно обняли её, осторожно, на цыпочках,

подошли к детям и чуть не расплакались, тронутые их красотой, беспомощностью

и болезненно пылающими щёчками.

Обе итальянки выказали большой такт в обращении с Жанной; говорили мало,

вопреки свойственным этому народу говорливости и темпераменту; но все их

слова и действия были полны уважения и сострадания.

Очень нежно и осторожно, с моей помощью, молодая итальянка обмерила

детей, и по её лицу несколько раз пробежала судорога какой-то внутренней

боли. Очевидно, и её сердце уже знало драму любви и скорби.

Старшая дама в это время успела снять мерку с Жанны, хотя та и уверяла,

что ей ничего не надо, но вот всё детское бельё и платье у неё стащили на

пароходе моментально.

Нежно улыбаясь Жанне, дамы вышли. Я последовал за ними, а И.,

задержавшись возле детей, догнал нас уже на нижней палубе, где сейчас

устанавливали сходни.

Пароход должен был простоять в порту весь день, так что спешить было

незачем. Но И. хотел поскорее купить детям игрушки, чтобы они, проснувшись,

легче выдержали постельный режим.

Городок был живописен. С массой зелени, огромными садами, редкостной

растительностью и красивыми, почти сплошь одноэтажными домами, большей

частью белыми, он был очень уютен.

Мы отыскали игрушечный магазин, набрали кучу самых разных игрушек и

отправили их Жанне, скорбные глаза которой всё стояли передо мной.

Мне хотелось самому отнести покупки, но И. шепнул, что мы должны

проводить дам в другие магазины, отвести на пароход, а затем ещё спешно

навестить одного из друзей, где нас могут ждать известия.

Быть может, нам придётся свернуть на лошадях к турецкой границе и

добираться в Константинополь сушей, что и дольше и труднее.

Я пришёл в ужас. "А Жанна?" - хотел я крикнуть. Но И. приложил палец к

губам, взял меня под руку и ответил на какой-то вопрос старшей итальянки.

Я так был потрясён возможной разлукой с Жанной, печалился её дальнейшей

судьбой, что в моё сердце словно вонзилась заноза. Я мгновенно превратился в

"Лёвушку-лови ворон", забыв обо всём, и если бы не твёрдая рука И., я бы,

наверное, застыл на месте.

- Подумай, разве мог Флорентиец быть столь рассеянным, невоспитанным и

нелюбезным. Иди, предложи руку молодой даме и будь ей таким кавалером, каким

ты желал бы выглядеть в глазах Жанны, если бы тебе пришлось её провожать.

Вежливость обязательна для друга Флорентийца, - услышал я шёпот И.

Снова и снова я постигал, как трудно мне даётся искусство самовоспитания,

как я неопытен и не умею владеть собой. Мелькнул передо мною образ брата; я

вспомнил о его железной воле и рыцарской вежливости во время разговора с

Наль в саду Али Мохаммеда. Я сделал невероятное усилие, даже физически

ощутив напряжение, подошёл к молодой девушке, снял шляпу и, поклонившись,

предложил ей руку.

Тоненькое личико с огромными глазами вспыхнуло, она улыбнулась и как-то

мгновенно изменилась. Она стала так миловидна, что я сразу понял, чего ей

недоставало. Уныние, разочарование, лежавшие на этом лице, делали его

мёртвым.

"Должно быть, и здесь Матери Жизни потребовалась чёрная жемчужина в

ожерелье", - вспомнились слова Али.

Жалость к спутнице помогла мне забыть о себе, и я стал искать, чем

рассеять её печаль.

Я начал с того, что представился, попросив прощения, что мы не сделали

этого раньше.

Девушка ответила, что фамилию она прочла в судовой книге, и это не

составило труда, ибо каюта-люкс на пароходе только одна.

Она рассказала, что родом из Флоренции, что вот уже два года они живут в

Петербурге у дядюшки. На родине её постигло очень большое горе, и мать

увезла её путешествовать.

Зовут её Мария, а мать Джиованна Гальдони, они едут в Константинополь

навестить тётушку, синьору Терезу, которая вышла замуж за дипломата и теперь

вот судьба закинула её в Турцию. Она спрашивала, куда едем мы с братом. Я

ответил, что пока в Константинополь, дальнейшего маршрута ещё не знаю.

Так дошли до магазина белья, и здесь мы уступили поле сражения обеим

синьорам. Однако при покупке платья и верхних вещей я решил вмешаться, ибо

итальянки предпочитали вещи светлые и яркие. Я же выбрал для Жанны синий

костюм из китайского шёлка, белую батистовую блузку и небольшую английскую

шляпу из рисовой соломки с синей лентой. Мы послали ещё купить два чемодана,

уложили в них всё, кроме шляп, сели на извозчиков и покатили на пароход.

Разряженные путешественники первого класса, дамы, показывавшие свои туалеты

и делавшие глазки мужчинам, и мужчины, старавшиеся блеснуть своим

остроумием, ловкостью, аристократичностью манер и выказать все свои мужские

достоинства, после того как я видел их изнанку во время бури, вызвали у меня

чувство, близкое к тошноте.

Со многими мы были знакомы, многим помогали во время бури. Я знал, как

они нетерпеливы, помнил их грубость в обращении с прислугой, отсутствие у

этих лощёных людей всякой выдержки в часы опасности. И теперь не мог

отвязаться от представления о стаде двуногих животных, которым подвернулась

новая возможность выставить напоказ свои физические достоинства.

Мы проводили наших дам до каюты Жанны, зашли за турками и вместе с ними

вернулись в город.

На этот раз мы двинулись к окраине. По цветущему приморскому бульвару мы

вышли на тихую улицу и позвонили у красивого белого дома, окружённого садом.

По дороге я спросил молодого турка, как ведёт себя рана на его голове.

- Рана почти зажила, а вот нога всё ещё очень болит, - ответил он мне.

- Почему же вы не покажете её И.? Он ответил, что не хочет волновать отца

и скрывает от него, что болен. Уже перед дверью я шепнул И., что у его

молодого приятеля рана на ноге, которую тот скрывает от отца.

И. кивнул мне головой, тут открылась дверь, и мы вошли в дом.

Скромный снаружи белый домик с мезонином был чудом уюта. Большая передняя

- нечто вроде английского холла - разделяла его на две части. Стены были

обшиты панелями из карельской берёзы. Такого же дерева вешалка, стулья,

кресла, столы. Выше панелей стены были обиты сафьяном бирюзового цвета, по

ним спускались большие ветки мимозы. Пол застлан голубым ковром с жёлтыми и

белыми цветами. Я остановился зачарованный. Так легко дышалось в этой

комнате, точно это был замок доброй феи. Я замер по обыкновению

"Лёвушкой-лови ворон" и не знал, в каком месте земного шара сейчас нахожусь.

Я ничего не слышал, а только смотрел и радовался гармонии этой комнаты,

даже жалкого подобия которой я никогда не видел.

На верхней площадке лестницы открылась такая же, карельской берёзы, дверь

с бирюзовой ручкой, и женская фигура в белом стала спускаться к нам.

Каково же было моё изумление, когда я увидел, что лицо женщины, её руки,

шея - совершенно чёрные. Она подошла прямо к И., протянула ему обе чёрные

руки и заговорила по-английски.

Неожиданно увидев черную женщину не в балагане, но разговаривающую

по-английски, с прекрасными манерами, с фигурой подобно статуе, с лицом

красивым, без ужасных толстых губ, и с косами, - я просто испугался. Должно

быть, моё лицо выражало смятение достаточно ярко, так как даже неизменно

выдержанный И. засмеялся, и я поспешил спрятаться за его широкую спину.

Сейчас я даже не знаю, почему так перепугался тогда. Правда, глазами она

вращала здорово, говорила горловым голосом очень быстро, но ничего

отвратительного в ней не было. Она была по-своему нежна и женственна, быть

может даже прекрасна.

Но мне она внушала ужас.

Я всё пятился, пропустив вперёд обоих турок, которые, очевидно, знали её

раньше. Я дрожал от ужаса при мысли, что мне придётся коснуться этой

агатовой руки.

О чём-то договорившись с И., чёрная женщина быстро прошла своей лёгкой и

гибкой походкой в комнату. Я вытирал пот со лба и всё не мог успокоить

своего колотившегося сердца. И. всмотрелся в меня внимательно, перестал

смеяться и очень ласково сказал:

- Я должен был тебя предупредить, что у Флорентийца ты встретишь семью

негров, спасённую им во время путешествия по Африке. А эта женщина была

младенцем привезена в Россию вместе с двумя маленькими братьями и матерью.

Она хорошо образованна, очень предана Флорентийцу и Ананде. Я не сообразил,

что нервы твои слишком потрясены, и зря понадеялся на твои силы. Прости,

возьми эту конфету, сердцебиение сейчас пройдёт.

Я долго ещё не мог успокоиться, сел на стул, и И. подал мне ещё какой-то

воды. Я всеми силами стал думать о Флорентийце, чтобы только не упасть снова

в обморок.

Но мне вскоре стало лучше. Я сделал над собой огромное усилие, улыбнулся

и сказал, что движения женщины напомнили мне змею, а змей я боюсь до ужаса.

Молодой турок весело рассмеялся и согласился, что змеи очень противны, но

в этой тонкой и высокой женщине он не видит ничего змеиного.

В эту минуту снова показалась она. И вправду, только от неожиданности

можно было так перепугаться. Ничего противного в ней не было. Это была

чёрная статуя стройностью и совершенством форм. Однако контраст чёрной кожи

и безукоризненной белизны одежды в этой дивной светлой комнате, где моё

воображение уже поселило золотоволосых ангелов, подействовал на меня

удручающе.

Я мысленно всеми силами вцепился в руку Флорентийца; и ещё раз осознал,

что не знаю жизни, неопытен и несдержан.

"Враг не дремлет и всегда будет стараться воспользоваться каждой минутой

твоей растерянности", вспомнил я строки из письма Али.

Не успели все эти мысли мелькнуть в моей голове, как чёрная девушка уже

подошла к И. и сказала, что хозяин просит И. пройти к нему в кабинет, а

остальных прогуляться по саду, куда они сойдут через четверть часа.

И. прошёл в комнату хозяина, очевидно зная дорогу; нас девушка повела в

сад, открыв зеркальную вращающуюся дверь, которую я принял за обыкновенное

трюмо. Через эту дверь мы попали в библиотеку, с несколькими столами и

глубокими креслами, а оттуда вышли через веранду в сад.

Какой чудесный цветник был разбит здесь! Так красиво сочетались в гамме

красок незнакомые мне цветы! Щебетали птицы, деревья бросали на дорожки

фантастические тени. Такой мир и спокойствие царили в этом уголке, что не

верилось в близость моря, шум которого здесь не был слышен, в бури и весь

тот ужас, через который мы только что прошли, чтобы попасть сюда, в это

безмятежное поэтическое царство.

Не хотелось двигаться, не хотелось не только говорить, но даже слушать

человеческую речь. Я остался у цветника, сел на скамейку под цветущим

гранатовым деревом и стал думать о Флорентийце и его друге, у которого и дом

и сад - всё наполнено миром и красотой. Не для себя одного, размышлял я,

создал этот уголок хозяин. Сколько бурь сердечных должно утихнуть в душах

людей, попадающих в эту тишину и гармонию! Словно каждый предмет здесь,

каждый цветок напоён любовью. Казалось, я понял, чем должно быть земное

жилище тех, кто любит человека, встречая в каждом подобие самого себя,

стараясь дать каждому помощь и утешение.

Я пытался представить себе нашего хозяина, внутреннее существо которого,

казалось, я постиг. И подумал, что он, должно быть, похож красотою на

Флорентийца. Туг я почувствовал новый прилив сил, представив себе своего

друга в белой одежде и чалме, каким он был на пиру у Али. "Увижу ли я вас,

дорогой Флорентиец? О, как я люблю вас!" - говорил я мысленно, вкладывая в

эти слова всё своё сердце, и ясно - совсем рядом - услыхал его голос: "Я с

тобой, мой друг. Храни мир, носи его всюду и встретишь меня".

Слуховая иллюзия была так ярка, что я вскочил, чтобы броситься на любимый

голос. Но каково же было моё разочарование и удивление, когда я увидел И.,

зовущего меня, жалкого "Лёвушку-лови ворон".

И. стоял на веранде рядом с человеком в обычном европейском лёгком

костюме. Контраст между мечтой и действительностью был таким разительным,

что я не мог удержаться от смеха. Все неожиданности - и чёрная змеевидная

женщина вместо ангелов, и обычный человек вместо Флорентийца - всё вместе

вызвало во мне смех над собственной детскостью.

Совершенно не сознавая неприличия своего поведения, я встал и пошёл,

смеясь, на зов И.

- Что тебя веселит, Лёвушка? - спросил И., нахмурясь.

- Только собственная глупость, Лоллион, - ответил я. - Я, должно быть,

никогда не выйду из детства и не сумею воспитать в себе тех достоинств,

живой пример которых вижу перед собой. Смешно, что я попадаюсь на иллюзиях,

которые мне подстраивают мои глаза и уши. Это всё противная, тяжёлая и

жаркая дервишская шапка испортила мой слух.

- Нет, друг, - сказал хозяин дома. - Если твои иллюзии рождают весёлый

добрый смех, - ты можешь быть спокоен, что достигнешь многого. Только злые

люди не знают смеха и стремятся победить упорством воли; и они не побеждают.

Побеждают те, что идут любя.

Я остановился, как вкопанный. Мысли вихрем завертелись в мозгу. Что

общего между нашим хозяином и Флорентийцем? Почему сердце моё сразу

наполнилось блаженством? Я видел человека среднего роста, с

темно-каштановыми, вьющимися волосами, на которых сидела небольшая шапочка

вроде тюбетейки. Его прекрасные синие глаза смотрели мягко, любяще, однако

излучали огромную силу.

Вот это выражение силы, энергии, внутренней мощи и поразило меня, вызвав

в памяти образ Флорентийца и пылающую мощь глаз Али.

Я был глубоко тронут его ласковой речью, вниманием, которого я - первый

встречный - никак не заслужил. И невольно подумал, что уже много дней живу

среди чужих людей, дающих мне защиту, кров и пищу, а я... И я грустно

опустил голову, подумав о своём собственном бессилии, и слезы скатились с

моих ресниц.

Хозяин сошёл с веранды, тихо и нежно обнял меня и повёл в дом. Я не мог

унять слез. Скорбь бессилия, сознание великой доброты людей, защищающих

брата, преклонение перед ними и полная моя невежественность, незнание даже

мотивов их поведения, ужас от мысли лишиться их покровительства и дружбы и

остаться совсем одиноким - всё разрывало мне сердце, и я приник, горько

рыдая, к плечу моего спутника.

- Вот видишь, друг, какие контрасты играют жизнью человека. В страшную

бурю, когда пароходу грозила гибель, - ты весело смеялся и тем поразил и

ободрил храбрых людей. Сейчас тебя заставила смеяться великая любовь и

преданность другу, - а в результате ты плачешь, думаешь об одиночестве и

впадаешь в уныние от ещё несуществующего будущего. Как можно потерять то,

чего нет? Разве ты знал минуту назад, что будешь сейчас плакать? Ты лишился

мира и радости только потому, что перестал верить своему другу Флорентийцу,

которому хочешь сопутствовать всю жизнь. Ободрись. Не поддавайся сомнениям.

Чем энергичнее ты будешь гнать от себя уныние, тем скорее и лучше себя

воспитаешь, и внутренняя самодисциплина станет твоей привычкой, лёгкой и

простой. Не считай нас, твоих новых друзей, людьми сверхъестественными,

счастливыми обладателями каких-либо тайн. Мы такие же люди, как и все. А

люди делятся только на знающих, освобождённых от предрассудков и страстей, а

потому добрых и радостных, - и на незнающих, закованных в цепи предрассудков

и страстей, а потому унылых и злых. Учись, сын мой. В жизни есть только один

путь: знание. Знание раскрепощает человека. И чем свободнее он становится,

тем больше значит в созидающей Вселенной, тем весомее его труд на общее

благо и шире область той атмосферы мира, которую он несёт с собою. Возьми

этот медальон; в нём портрет твоего друга Флорентийца. Прекрасно, что ты так

предан ему. Теперь ты сам видишь, что и родного, и неродного брата, совсем

недавно обретённого, ты любишь одинаково сильно. Чем больше будешь ты

освобождаться от любви условной, тем вернее любовь истинно человеческая

будет просыпаться в тебе.

С этими словами он подал мне довольно большой овальный медальон на тонкой

золотой цепочке, в крышку которого был вделан тёмно-синий выпуклый сапфир.

- Надень его; и в минуты сомнений, опасности, уныния или горького

раздумья возьми его в руку, думая о Флорентийце и обо мне, твоём новом,

навсегда тебе преданном друге. И ты найдёшь в себе силы удержать слезы.

Помни: каждая пролитая слеза отнимает, а каждая побеждённая возводит

человека на новую ступень внутренней силы. Здесь надпись на одном из

древнейших языков человечества: "Любя побеждай".

С этими словами он открыл медальон, и я увидел дивный портрет

Флорентийца.

Я хотел поблагодарить его; я был полон благоговения и счастья. Но в дверь

постучали, и я едва успел надеть медальон. Но, должно быть, он прочитал мои

мысли; он улыбнулся мне, подошёл к двери и открыл её.

Я увидел белое платье, чёрную голову, шею и полуоткрытые руки, но этот

силуэт больше не пугал меня. Странное чувство - уже не раз испытанное мною

за эти дни - ощущение какой-то силы, обновления всего организма снова

наполнило меня. Я точно снова вдруг стал старше, увереннее и спокойнее.

- Могут ли войти ваши друзья, сэр Уоми? - спросила девушка.

- Да, Хава, могут. Познакомься ещё с одним моим другом. И пока я буду

говорить о совершенно неинтересных для него вещах, проведи его в библиотеку

и покажи полку, где стоят книги философов всего мира, трактующих

самовоспитание. Пусть он выберет всё, что только захочет. А ты сложишь книги

в портфель на память о себе, - сказал, улыбаясь, хозяин, и глаза его

заблестели юмором, точь-в-точь как у Флорентийца.

- Я с радостью проведу молодого гостя в библиотеку и покажу книги. Но

вряд ли ему будет приятна память обо мне. Европейцы редко переносят чёрную

кожу, - ответила Хава, открывая в улыбке ослепительно белые зубы.

Я был вконец сконфужен. А сэр Уоми обратился ко мне со смехом:

- Вот и первый урок тебе, друг. Побеждай свои предрассудки и помни, что у

всех у нас одна и та же, красная кровь.

Я вышел вслед за Хавой и в соседней комнате столкнулся с И. и турками,

направлявшимися в кабинет сэра Уоми. Должно быть, вид мой был необычен;

турки удивлённо на меня посмотрели, а И. улыбнулся и ласково провёл рукой по

моим волосам.

Хава пропустила их в кабинет и пригласила меня следовать за нею. Мы

миновали несколько комнат, затенённых ставнями от солнца, и через знакомую

уже зеркальную дверь вошли в библиотеку.

Теперь я лучше рассмотрел эту комнату. Какая художественная атмосфера

царила здесь! Тёмные шкафы красного дерева с большими стеклянными дверцами

красиво выделялись на синем ковре. Синий потолок с росписью: хоровод белых

павлинов и играющий на дудочке юноша.

- Вот, это здесь, - услышал я голос Хавы. - Вам придётся встать на

лесенку. На верхних полках этих двух шкафов стоят книги, которые

рекомендовал вам сэр Ут-Уоми.

Я поблагодарил, запомнив, что друга моего зовут Ут-Уоми, и стал читать

названия книг. Я полагал, что читал очень много под руководством брата и

непременно найду хотя бы несколько знакомых мне изданий. Но ни одной из

этих, на разных языках, книг я не знал.

- Ненадолго оставлю вас одного и поднимусь к себе за портфелем, - сказала

Хава.

И я остался один. Окна и дверь веранды были распахнуты, и из сада в

комнату лился чудесный аромат. А тишина дарила особенное наслаждение, я

отдыхал после неумолчного шума моря. Тянуло выйти в сад, походить по мягкой

земле, но я боялся рассеяться и стал прилежно перебирать книги.

Я хотел было уже перебраться к другому шкафу, как вдруг на пол, неловко

задетые мною, выпали две книги. Я сошёл с лесенки, поднял книги и открыл

толстую кожаную обложку одной из них. "Самодисциплина, её значение в жизни

личной и космической", произведение Николая Т. Издание Фирс, Лондон, -

прочёл я заголовок.

Я протёр глаза; ещё раз прочёл заголовок. Схватил вторую книгу в таком же

переплёте. "Путь человека, как путь освобождения. Человек, как единица

Вечного Движения". Издание Фирс, Лондон. Произведение Николая Т.

Сомнений быть не могло, эти книги принадлежат перу моего брата. Но что

всколыхнулось во мне при этом открытии! Какие разноречивые чувства наполняли

меня, - описать невозможно! Вопросы: Кто же мой брат? Кто был моим

воспитателем? Почему я разлучён с ним? - опять превратили меня в

"Лёвушку-лови ворон". Я не стал искать дальше, а присел на лесенку и

принялся читать.

Не помню сейчас, много ли успел прочесть, но очнулся я от громкого смеха.

Вздрогнув от неожиданности, я так растерялся, что даже не сообразил сразу,

почему возле меня стоят полукругом И., турки, Хава и сэр Уоми, где я и что

со мной.

Сэр Уоми подошёл ко мне, ласково обнял и шепнул:

- Радуйся находке, но внешне войди в роль светского воспитанного

человека.

Тут И. взглянул на книги и на меня и весело рассмеялся.

- Теперь, Лёвушка, ты видишь, что не только ты скрывал от брата свой

литературный талант, но и он утаил от тебя свои книги. Ты нашёл их. Теперь

нужно становиться скорее писателем, чтобы и твои книги попали ему в руки.

Тогда вы будете квиты.

- Вот как! Капитан Т. - ваш брат? - сказала Хава. - Тогда вам будет очень

интересно прочесть и его последнюю книгу; в ней есть даже портрет капитана

Т.

С этими словами она быстро открыла шкаф у правой стены, подкатила туда

лесенку и достала книгу в синем переплёте, подав её развёрнутою на странице

с портретом брата. Он был очень похож; только лицо очень строгое, серьёзное,

и печать какого-то отречения лежала на нём.

Я прочёл заголовок: "Не жизнь делает человека, а человек несёт в себе

жизнь и творит свою судьбу". Я ничего не понял, к стыду своему, ни в одном

из заголовков. Тяжело вздохнув, я взял все три книги и вышел в сад, где

теперь находились сэр Уоми и остальные гости.

Подойдя к ним, я сказал печально, что книги брата мне очень дороги, но

они кажутся мне таинственной китайской грамотой. Я просил у доброго хозяина

разрешения взять с собой эти книги, чтобы потом вернуть их почтой.

- Возьми, друг мой, и оставь книги себе, - ответил он. - Я всегда смогу

пополнить свою библиотеку. Тебе же пока несколько труднее. У тебя сейчас

такой чудесный учитель и воспитатель в лице И., что он растолкует всё, чего

ты не поймёшь. И о нас расскажет, - прибавил он, понижая голос так, чтобы

нас не могли слышать турки, которых Хава увела в глубь сада.

- И не огорчайся так часто своей невежественностью и невыдержанностью, -

продолжал сэр Уоми, усаживая меня на скамью между собой и И. - Просто в