Достоевский – в Апокалипсисе. Апокалипсис Достоевского

Что такое монолог героя «Кроткой»?

Он, герой, в апокалипсисе. Это его апокалипсис.

А все-таки: есть какой-то грех в самосознании, в самопознании, особенно в самонаписании.

Они, может, мертвые. А я пишу, и даже очень красиво пишу.

...Но вернусь к мысли о том, что люди перестали жить в ожидании конца, финала, эпилога...

Предупреждение религиозно-художественное (или, если угодно, художественно-религиозное) угасло и начало восстанавливаться лишь после Хиросимы и Чернобыля...

Русское христианство – православие – вообще родилось как нечто внеапокалипсическое и даже как антиапокалипсическое (в основном).

Это выразилось особенно в расколе: не в двух-, трехперстном крещении дело, а в расколе по апокалипсическому признаку: официальное никоновское православие стало еще более мирским, еще более антиапокалипсическим, а «раскольники», «старообрядцы» – еще более духовными, апокалипсическими...

На Руси до середины XIX века было лишь «устное» усвоение христианства.

«Новое христианство» (термин Бердяева; сюда входят Бердяев, Булгаков, Франк, Мережковский) насквозь апокалипсично.

Рад, что слово «перевод» – и именно в таком контексте – нашел недавно у С. Булгакова («Апокалипсис»).

Официальная церковь и сегодня живет вне апокалипсиса (мои наблюдения 80-х годов – встречи с Вазгеном, православными пастырями, мусульманскими).

М. М. Бахтин и Апокалипсис

Вдруг задумался: почему у Бахтина нет ни слова об Апокалипсисе?

Мое объяснение:

Во-первых, в те годы, когда Михаил Михайлович писал свою книгу, сам «предмет» (апокалипсис) был запрещен.

Во-вторых, вижу в этом своеобразную реакцию его на идеологизацию искусства вообще, Достоевского в особенности.

В-третьих, сам-то Бахтин был (никогда об этом не забуду по нашим с ним беседам в Саранске в 1965 году) насквозь христианский человек. А потому у него все христианство, все православие, весь апокалипсис «растворены» во всех его работах, в каждом его слове: апокалипсис у него просто «переведен» в другие, «легальные», «полулегальные», непонятные для марксистов-атеистов 20-х годов термины.

Я это вначале только почувствовал, но не понял. Понял только сейчас.

Гойя и Апокалипсис

Что вызывает такое сопоставление – Гойя и апокалипсис – в чувствах, мыслях читателя? Ну, конечно, прежде всего апокалипсические ужасы: Страшный суд у Гойи... Да нет же! Это просто значит: откровение Гойи, откровение, которым он поделился с нами.

Не устану повторять: апокалипсис не только и не столько Страшный суд, не только и не столько казнь, сколько надежда, помилование, и не столько помилование («сверху», «даровано»), сколько самоспасение (добыто, а не даровано).

В сущности, все очень просто, до ужаса и до радости.

Во-первых, ощущение, предощущение, чувство своей греховности, своей порочности.

Во-вторых, страсть – избавиться от этого греха и порока, надежда на это избавление.

Вот и все. Всего-навсего два «пунктика»: жуткий страх и ни на чем не основанная, но и ничем не истребимая надежда.

Понять надобно: вся надежда не на помилование Высшего судьи, а только на остатки твоей совести, твоих сил: встань, восстань – и спасешься!

И даже тут неправда: встань, восстань, чтобы спасти другого или хотя бы чуть-чуть ему помочь,– вот тогда и спасешься, спасешь-ся.

В общем, это, конечно, прозрение. С этой «точки зрения» кое-что становится яснее, прозрачнее: всякий человек, простой смертный или гений, и состоит из этих двух пунктов: греха, порока и надежды их искупить. Кто как кается и искупает – это уже другой вопрос.

Скажу еще проще: люди живут в апокалипсисе – и не знают, да и знать не хотят, что они живут в апокалипсисе.

Апокалипсис?.. Замутились, запутались мы совсем. Апокалипсис и откровение. О чем? Если уж совсем просто, то – о гибели и спасении...

Еще короче: о Тайне, большом «Икс».

Не может жить человек без апокалипсиса, да и никогда не жил, даже проклиная его, даже отрицая сам предмет. По природе своей не может.

Но эта путаница (апокалипсис – только возмездие, только Страшный суд, без понятия света, одна тьма без света) порождала, порождает и еще долго будет порождать абсолютную безнадежность.

Апокалипсис как надежда.

Апокалипсис как последняя надежда.

Апокалипсис как анти-»Бобок».

Человек, человечество, народ должен, обязан увидеть свой «Бобок», но только для того, чтобы его избежать, его победить.

Не могу избавиться от мысли: «Бобок» наступает, побеждает, добивает нас, последних. Имею в виду не какую-то «иерархию», а просто людей, сие чувствующих и сознающих. Стало быть, вот и вся задача, вот и вся недолга – победить «Бобок», который кажется уже себе победителем.

Пушкин и Апокалипсис

Пушкин...

Такой свет в такой тьме! Непредставимо ни то, ни другое, особенно непредставимо это сочетание. И вдруг понимаешь или, точнее, чувствуешь что действительно Достоевский прав, когда все эпитеты, принадлежащие по праву лишь Богу, относит вдруг к Пушкину.

Гегель и Апокалипсис?

До сих пор никогда не задумывался, но ощущение такое: Гегель вне апокалипсиса.

Вне?

Почему? Да потому: Гегель, «немецкий клоп» (так в сердцах называл его Достоевский), все хотел примерить на логике...

А Логика и Апокалипсис – несовместны.

Гегель прямо-таки враждебен морали в Истории, низводит мораль до «бессильного морализаторства» (потом это особенно понравится Марксу и Энгельсу), а апокалипсис – предельная концентрация «всей морали», «всего морализаторства» (ср.: «Мысль злодея выше всяких моралей...» – Гегель).

Но: Гегелю же принадлежит мысль об «абсолютном господине», об «абсолютном господине – смерти».

Разобраться: «абсолютный господин» над человеком или и над человечеством?

Тысячи книг написаны после 1945 года на тему – Бог, Библия, Христос, христианство после Холокоста, после ГУЛАГа, после Хиросимы...

Никуда не уйдешь от этих вопросов. Стало быть, нужно, не струсив, идти им навстречу: все религии, все пророки, все мыслители и художники – перед этими вопросами, после всего свершившегося.

Уже давно для себя определил: плохая память = чистая совесть; чистая совесть = плохая память.

В сущности, у памяти есть еще одно имя (alter ego) – совесть.

А у совести есть еще одно имя (alter ego) – память.

Совесть = память.

Память = совесть.

Их зависимость от времени и пространства.

Если есть зависимость, то их нет.

Если нет зависимости, то они нашлись, есть.

18 ноября

Сегодня ночью я был совершенно счастлив. Это произошло ровно в 2 часа 10 минут.

Читаю «Второе послание к коринфянам святого Апостола Павла» (12; 1–5):

«Не полезно хвалиться мне, ибо я приду к видениям и откровениям Господним.

2. Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает)– восхищен был до третьего неба.

3. И знаю о таком человеке ( только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает)–

4. Что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать.

5. Таким человеком могу хвалиться; собою же не похвалюсь, разве только немощами моими».

Вот та искра из «Нового Завета», которую Достоевский разжег в пламя – написал «Сон смешного человека»! Вот зерно, из которого Достоевский вырастил этот сон.

«...он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать...»

Смешной: «После сна моего потерял слова. По крайней мере все главные слова, самые нужные. (...) я все-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел».

Ищут, нашли и будут еще искать и находить (это правильно, и это очень нужно) многие, уже десятки параллелей, источников «Сна смешного человека» (см. замечательные комментарии к «Сну…» В. Туниманова).

Но истинный первоисточник, праисточник, архетип «Сна» – Библия.

И непонятно, читая «Сон», «восхищен» был Смешной на другую планету (на райскую планету) «в теле или вне тела» (т. е. живьем или только душа улетела).

«...я приду к видениям и откровениям Господним...»

Но если апокалипсис = откровение, если откровение = апокалипсис, то, стало быть?..

Стало быть, во-первых, надо выяснить, не стоит ли в самом первоначальном тексте Библии Апокалипсис вместо откровения, выяснить все слова, образы, понятия откровения – как переведено? И тогда? И тогда выходит, что везде или в большинстве случаев апокалипсис «переведен» на откровение и только в одном случае дан в первоначальном виде. (Проверить это по переводам на разные языки.)

Апокалипсис от Иоанна – гениальный финал гениальной симфонии, лейтмотивом которой и является откровение, которая и сама вся является апокалипсисом.

Во-вторых, все творчество Достоевского – апокалипсис, все – откровение. Но «Сон смешного человека» – даже у него – откровение – апокалипсис – небывалой, невиданной концентрации.

Тут ведь вот еще что, не забудем: «Сон» – последнее законченное художественное произведение Достоевского, тоже гениальный финал гениальной симфонии. (Эта формулировка по отношению к Библии и собственно к «Апокалипсису», конечно, некорректна с точки зрения религиозной, да и не только религиозной: нельзя все-таки в терминах земных говорить о предметах небесных, нельзя «награждать» – «гениально» – силы высшие нашими земными наградами, хотя: не понимаю, почему нельзя рассматривать Библию и как небывалое художественное произведение?..)

И опять сверлит меня старая моя мысль о том, что первоначальное литературоведение, первоначальное искусствоведение есть не что иное, как богословие, комментарий к Библии, интерпретация ее, и здесь давным-давно открыты и развиты все орудия, средства, приемы, методологии, методики будущего литературоведения, будущего искусствоведения.

Удивительно еще одно: не припомню никакого другого (разве кроме «Бобка») художественного произведения Достоевского, написанного столь быстро и свободно, как «Сон смешного человека». Но перестаешь удивляться, когда понимаешь, что это именно финал, эпилог всего его творчества. Все-все уже выстрадано, все-все уже пережито, а тут «просто» сконцентрировано, сфокусировано, десятилетиями выстрадывалось и в секунду, в минуту – вдруг родилось (как рассказ Достоевского о романисте – признание в любви Анне Григорьевне).

22 ноября

Религия и искусство

Не доходит порой, что две тысячи лет все европейское искусство, литература, вообще культура (а русская – семьсот) коренилась в христианстве, питалась духовно им...

Да что там культура – вся жизнь, вся, вся жизнь. Люди жили в координатах, в масштабах, по ориентирам – христианским. Из века в век, из десятилетия в десятилетие, изо дня в день, с утра до вечера. Утренняя и вечерняя молитвы, религиозные праздники, посты... Быт был бытийствен, христиански бытийствен. Знаменитые итальянские зеркала – это ведь в быту. А церкви, храмы? Тоже ведь «модель» христианского, апокалипсического мира, тоже ведь зеркала духовные, в которые человеки во время богослужения смотрятся все вместе. Смотрятся и по отдельности... И что такое икона, как не духовное зеркало и как не духовное окно, открытое в Божьи тайны?

Так вот, и все люди, а может быть, особенно художники, жили в этих координатах, в этих масштабах, по этим ориентирам. И все это имело такое же значение (понимаю, сравнение хромает), как то, что все они, люди, разговаривали между собой по законам, модусам, формулам логики (даже пусть не зная того, осознанно или неосознанно). Из этого «гравитационного поля» никто не мог вырваться, даже атеисты, а если, как им казалось, вырывались, то кончалось это катастрофой – разбивались...

Библия.

Книга всех книг. Слово всех слов. Азбука азбук.

Откровение всех откровений.

Образ всех образов («Библия – все характеры». Достоевский), прасюжет всех сюжетов, прафабула всех фабул...

«Таблица Менделеева»...

Божья «таблица».

И все искусство – вовсе не «иллюстрация», бесконечные повторения, а каждый раз личное откровение, личное проникновение в Книгу книг – через прочтение «Книги жизни», через «живую жизнь», через страдания.

29 ноября

Надо обдумать мой доклад в Милане. Тема семинара – «Культура в посткоммунистическом обществе». Поедем в январе с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым.

Что значит посткоммунистическая культура? Вздор. Есть культура до, во время, после коммунизма, есть культура как единственный способ спасения, самоспасения, единственный способ сопротивления смерти и победа над нею. Только культура спасет.

Что значит «посткоммунистическая культура»?

Реально это значит только одно – культура постсмертности человечества.

Вот это-то главное и не осознается.

Коммунизм (больше, быстрее, нагляднее, чем фашизм) привел человечество на грань жизни и смерти... Не только он: он «лишь» ускорил это движение к самоубийству, ускорил действительно радикально...

А поэтому проблема совсем не в том, что названо здесь и сегодня «посткоммунистическая культура», а в том, как нам спастись, всем человечеством спастись – и коммунистическим, и некоммунистическим.

Поэтому-то я и считаю (прошу меня извинить за это), что весь вопрос поставлен неточно.

Итак...