Сидела Элис, дочь доктора Маккензи

Сидела Элис, сидела Элис, дочь Альберта Маккензи и Эвелин Маккензи.

Сидела невеста пропавшего без вести, давным-давно погибшего, лежавшего на дне Северного моря, разложившегося, растащенного рыбами Глена, по-детски милого Глена, который ни разу в жизни не притронулся к Элис…

Сидела мать Эдварда, мать Кэтлин, жена, сбежавшая жена Гордона, необузданного, укрощенного, не находившего себе места Гордона Эллисона, сидела…

Сидела в тесном холодном гостиничном номере с растрескавшимся потолком, с рваными обоями, сидела на кухонной табуретке у непокрытого деревянного стола, наклонившись вперед…

Сидела, и била себя в грудь кулаками, и безмолвно всхлипывала, не осмеливаясь прокричать громко:

О боже, всемогущий боже, что я с собой сделала, почему натворила такое, почему так наказала себя… Неужели никто не мог удержать меня, встряхнуть как следует, прежде чем я решилась на это, прежде чем надругалась над собой, обезобразила свою душу, осквернила ее, унизила?

Я плохо поступила; Элис, ты плохо поступила.

Элис, ты не можешь отвечать за то, что наделала.

Элис, признайся, над тобой тяготеет проклятье, ты проклята, ты заслужила, чтобы тебя ввергли в геенну огненную, где души вечно стенают и мучаются.

Вот что тебе предстоит, ты к этому приближаешься, оглянись вокруг, приглядись, прислушайся, пойми себя.

Что ты с собой сделала, Элис, зачем ты это сделала, что тебя на это толкнуло? Неужели он тебя на это толкнул?

О, я ничего не знаю. Я думала о Глене. Он был со мной в молодости, я его любила. Знал ли он вообще об этом? Его образ неотступно стоял у меня перед глазами. Почему я не отводила глаз? Почему не выбросила Глена из головы? Мне бы надо было запретить своим мыслям следовать за ним. Я всегда мечтала о близости с Гленом. Мы любили друг друга, не признаваясь в этом; а потом его не стало.

Теперь я терзаю себя, не нахожу себе покоя, не ищу покоя. Нет, я не хочу больше быть несчастной, не хочу, чтобы сердце мое рвалось на части; по ночам, когда я просыпаюсь, когда не слышно ни звука, я лежу в яме, на дне черной ужасающей ямы. Знаю, яма — это я, яма называется — мое «я». Я лежу наедине с собой, одна-одинешенька.

Вся жизнь, все, что есть, фокусируется в моем «я», похожем на разбереженную мучительную рану. Сердце рвется на части, когда утром за окном брезжит рассвет и появляются первые машины; какое-то время я дремала, какие-то часы стерлись в моей памяти, но мне не дано этого счастья, меня опять втолкнули в явь, вернули к моему палачу, неутомимому заплечных дел мастеру.

Я хочу молиться, чтобы победить всех недругов, оторвать их руки от моей двери, но на устах у меня лишь пустые слова, молитву я произнести не могу.

Молитва осталась за дверью. Она мне не далась. Она не приняла моего приглашения. Мое приглашение не привлекло молитву; ну а палачи и заплечных дел мастера, большие и маленькие, уже ждут своего часа, они заранее хихикают, входят, располагаются. Они знают, что я принадлежу им.

О, что еще будет.

Почему я должна гореть ярким пламенем?

…Сидела Элис, дочь Альберта Маккензи и Эвелин Маккензи…

…Сидела невеста призрачного, брошенного Глена, давным-давно пропавшего без вести, погибшего Глена: Глена, лежавшего на дне соленого Северного моря, разложившегося, растащенного рыбами, Глена, который совсем легко, подобно сновидению, коснулся ее жизни (может быть, она искала беспокойный, ищущий счастья дух Глена, ищущий счастья, так же как она сама искала счастье)…

…Сидела мать Эдварда, которого она призвала, чтобы добиться своих прав. Но что это были за права и против кого она их обратила? Против мечты, вначале лелеемой, а потом изуродованной…

…Сидела мать Кэтлин, девушки, которая с горечью в душе убежала из родительского дома, чтобы когда-нибудь передать своим детям холодный вопрошающий взгляд.

…Сидела жена, сбежавшая жена Гордона, блуждавшего по свету, стонавшего, израненного вепря Гордона Эллисона; сидела перед деревянным непокрытым исцарапанным столом; сидела, мерзла, положила голову на столешницу.

Твердое гладкое дерево, которое было когда-то плотью березы в далеком лесу, излучало спокойствие, проникавшее ей в душу. Дерево казалось Элис более гладким, нежели полотно подушки. Элис погладила ладонью дерево.

Я так покинута и одинока, что кладу голову на доски столешницы. Они мне заменяют дружеское плечо. Хорошо, если бы за моей спиной появился палач, занес бы свой топор и отрубил мне голову со всеми моими мыслями, хорошо, если бы мои мысли хлынули вместе с кровью и просочились потом в землю; да, там они не могли бы наделать бед: я хочу, чтобы грудь моя стала холодной, пустой и впалой, подобно тем домам, в которые попала бомба и от которых остался один остов.

Как я жажду мира. Душевного спокойствия. Трудно представить себе, что существует такое понятие, как мир.

Познала ли я мир? Только первое время с детьми. Но и он не был подлинным миром, ибо тогда, в дни мира, я плакала из-за того, что мои дети не были детьми другого. Детьми человека, которого я любила и который целовал бы их и нянчил.

Мир… почему он не мог на меня снизойти? Почему он мне заказан?

О, я мечтаю о блаженстве. Я человек, дурной человек, но и в моей душе живет ангел, который хочет резвиться и летать.

Покажись, мой ангел. Пролети передо мной. О, мое ужасное сердце, окаменевшее, сжавшееся сердце, расслабься!

Сжалься надо мной, мое ужасное, окаменевшее сердце, мой строгий страшный судия! Освободи меня от пут.

Выскочи из моей груди, о сердце!

Господи боже мой, великий жалельщик, я жалка, ничего хорошего я не заслужила. Я не осмеливаюсь обратиться к тебе, ведь я такая скверная. Я знаю, что не должна этого делать. И потому мои губы сжимаются: я хочу прочесть молитву, но понимаю, что для таких, как я, жалости нет. Сжалься все же надо мной!

Отец небесный, взгляни, как мне плохо. Сжалься! Приди ко мне.

Скажи хоть слово.

Пусть я уже на дне — как-никак ты сотворил меня. Неужели у тебя не найдется для меня ни полслова?