Обновленное продуктивное состояние
Вазов в своих драмах, но не в романах, часто возвращается к первым редакциям и подвергает их основательной переработке. Перечитывая «Скитальцев», он был поражён своим открытием, что в тексте 1894 г. есть ряд более или менее удачно связанных между собой сцен, но далеко не настоящее драматическое действие. В 1899 г., сохраняя общий план в его основных линиях, он «изменяет его во внутренних частях», так что характеры приобретают «более полную обрисовку», интрига становится «более интенсивной», пространные диалоги превращаются в «простое гармоническое» развитие фактов, в то же время не страдает «напряженный интерес» [1321]. Такие признания автор мог бы сделать и о «Бориславе» (1905). Привыкший больше к театральной механике, он настолько недоволен первой записью своей исторической драмы, что безжалостно уничтожает её и затем пытается написать в совсем новой редакции, которую в свою очередь долго поправляет, прежде чем в 1909 г. она увидит свет [1322].
Ещё более упорно работает Вазов над «Ивайлом», поставленным в театре в 1911 г. Перечитывая позднее свою драму, он заметил в ней нетерпимые шероховатости. «И вот почему, — пишет он, — как каждый писатель, уважающий себя и не позволяющий себе Пилатовы слова: «Я же писал, писал!», я храбро занялся переработкой «Ивайло». Увидит ли когда-нибудь переработанный «Ивайло» сцену, не знаю. Для моего успокоения важнее знать, что драма — такая, какой она должна быть [1323]. Как далеко заходит Вазов в своих стараниях достичь технически и психологически того лучшего, на что он только способен в своих произведениях для театра, наглядно показывают нам четыре редакции его посмертной драмы «Престол» (1921). Он работает над ней с большим терпением, пытаясь снова обрести вдохновение; его обостренный критический взор ищет все, что необходимо для композиции, характеристик и исторической правды; он берёт сперва «забракованный» текст, сокращает, дополняет, перерабатывает целиком некоторые сцены и диалоги, и сохранившиеся поправки со многими параллельными версиями и вычеркнутыми местами свидетельствуют о его бесконечных колебаниях при установлении удовлетворительного для него текста [1324]. Особый интерес представляет здесь отношение автора к критике, который подвергает последнюю редакцию драмы его друг, профессор Шишманов.
В пространном анализе драмы (см. письмо из Швейцарии от 6/IX 1921 г.) профессор указывает на множество ошибок и слабостей, которые глубоко затрагивают её структуру и требуют временно отложить её представление на сцене. Свой «резкий» приговор «мучительной попытке» объяснить трагический конец героя историк литературы оправдывает своим добрым намерением спасти автора от компрометации пьесой, неудовлетворительной во многих отношениях[1325]. Вазов для виду соглашается с мнением своего советника и решает не вредить своей репутации «рискованной работой». Но он не упускает случая заметить в своём ответе от 17/IX 1921 г., что считает необоснованными некоторые замечания Шишманова: «Причина этого — наши различные понимания драмы » [1326]. Если верить свидетелю, посвящённому в работу над драмой, Вазов в частном разговоре с ним заявлял ещё более определённо, что он не разделяет некоторых возражений критика: Вазов знает, что пишет, у него развита самокритика. Шишманов не прав… Я люблю прислушиваться к мнению некоторых людей о моих работах, но последнее мнение за мной. И только если сочту, что их замечания правильны, тогда исправляю» [1327].
Точка зрения Вазова, который не согласен с критиком, требующим коренной переработки произведения, имеет своё серьёзное психологическое оправдание. Это относится к проникновению в творческий процесс, что значительно отдаляет понимание автора от проникновения постороннего наблюдателя в различные отправные точки. Аналогичный случай представляет собой мнение Гёте о критике Шиллером (тоже в частных письмах) его романа «Вильгельм Мейстер» (тогда в рукописи). С самой благосклонной добросовестностью и с несомненным тонким чутьем тайн творческого вдохновения Шиллер обнаруживает в произведении своего друга наряду с общим удачным развитием сюжета и мастерской характеристикой героев и некоторую неполноту и несообразность, которые требуют то небольших поправок, то чувствительных добавлений и переработок. Как бы ни был благодарен Гёте за замечания своему другу и знатоку общей эстетики и техники литературного искусства, он всё же оказывается бессильным принять все его внушения и отмечает: «В различии наших натур лежит то, что моё произведение никогда не может удовлетворить Ваши требования» [1328]. Истина состоит в том, что в творческих идеях автора, обладающего высокой художественной культурой, всегда есть какая-то необходимость, какая-то ненарушаемая целостность и последовательность, исключающая чужие пожелания об изменениях, вытекающих из других личных предпосылок. Такие изменения наряду с некоторыми удачными догадками и рекомендациями могут навредить, если не будут согласованы с первичным планом и личными особенностями изображения у автора.
Один из самых одаренных преемников Вазова в беллетристике с сельской тематикой Т. Г. Влайков усваивает его метод работы при новом редактировании своих рассказов и повестей. Предпринимая в 1928 г. полное издание своих сочинений, он убеждается, что многие из них спустя двадцать лет не удовлетворяют его и по сюжетам и технике. Но в состоянии ли он подогнать их к своему новому вкусу? «Не иссякли ли, не потеряны ли даже совсем его творческие силы?.. При этой зловещей мысли дрожь пробирает…». Всё же он решается сделать попытку переделать свой первый рассказ «Посиделки», в котором некоторые важные моменты необходимо «дополнить и расширить» или «передать несколько иначе». Опыт удался[1329]. Ободренный этим, он приступает к переделке и других своих рассказов, и в результате очерк «Косарь» и повесть «Внучка деда Славчо» приобретают совсем новый вид. «Теперь, — говорит автор по поводу этих и остальных старых вещей, — они коренным образом переработаны. Или, вернее, по канве старых тем написано заново . И поэтому они, можно сказать, представляют собой совсем новые произведения» [1330]. Уверившись в новых творческих силах, Влайков находит и некоторые новые темы, чтобы продолжить давно прерванное литературное творчество. Так он пишет большую повесть «Тетка Венковица и её сноха».
Примером переработки более значительного произведения после того, как прошло достаточное время со дня его завершения и автор вступил в новый период своего развития, представляет вторая, значительно измененная, редакция повести Йордана Йовкова «Жнец».
«Надо было, — признаёт автор, — сохранить общее построение, смириться с некоторыми существенными недостатками в композиции, которые не смог устранить, надо было точно установить те места, которые требовали привнесения новых моментов, моменты эти надо было дать так, чтобы было не заметно тому, кто читает сегодня книгу, что она была такой и в первой своей редакции. Всё это было связано с расчетами и соображениями, напоминающими работу архитектора». Помимо своего успеха в языке, автор вносит «более полную картину сельского быта» и расширяет сюжет с помощью любовной интриги, нескольких женских образов, делающих повесть «теплее, разнообразнее и напряженнее». Однако самое важное изменение в другом месте: «Я доволен также, что и основная идея произведения стала совершенно ясной: отношение крестьянина к земле и труду как источнику всех его моральных качеств и прежде всего его религиозности»[1331].
Как отмечалось уже в подчеркиваемых до сих пор случаях, мы стоим перед обновленным творческим состоянием, на помощь которому приходит все более взыскательная критическая мысль. Именно при учете этой потребности возврата к самой основе произведения, пересмотра первого замысла и главной линии сюжета приобретает своё полное значение исповедь Достоевского 1858 г. в письме к своему брату. Когда Михаил Достоевский торопит Федора с печатанием своих работ, последний ему возражает:
«Но что у тебя за теории, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч… и проч… и проч…? Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд огромный. Поверь, что лёгкое, изящное стихотворение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и перемарывалось у Пушкина. Это факты. Гоголь восемь лет писал «Мертвые души». Все, что написано сразу, — все было незрелое… Ты явно смешиваешь вдохновение, т. е. первое мгновение создания картины или движения в душе (что всегда так и делается) с работой. Я, например, сцену тотчас же записываю так, как она мне явилась впервые, и рад ей, но потом целые месяцы, годы обрабатываю её, вдохновляюсь ею по нескольку раз , а не один (потому что люблю эту сцену) и несколько раз прибавлю к ней или убавлю что-нибудь, как уже и было у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше» [1332].
Здесь правильно разграничивается стихийное открытие с первой быстрой записью и окончательная обработка вследствие острого сознания несовершенства достигнутого при дисциплинированной воле к новому труду. Длительная работа над текстом для того, чтобы он получил художественно законченный вид, означает одновременно и обновленную деятельность творческого воображения, и вступление в действие критического разума, ведомого определёнными принципами словесного искусства.
ГЛАВА XIII ЯЗЫК ПОЭЗИИ