Об отношении между искусством и обществом

Для эстетического преломления обязательным остается то, что пре­ломляется; для воображения — то, что оно представляет. Это относит­ся прежде всего к присущей ему целесообразности. В отношении к эм­пирической реальности искусство поднимает господствующий там принцип sese conservare¹ до уровня идеала самобытия его произведе­ний; пишут, как сказал Шёнберг, картину, а не то, что она изображает. По самой своей сущности каждое произведение искусства стремится обрести идентичность с самим собой, ту самую идентичность, которая в мире эмпирической реальности насильственно навязывается всем предметам в качестве идентичности с субъектом, в силу чего это и не удается. Эстетическая идентичность должна помогать неидентичному, которое в реальности подавляется насильственным стремлением к иден­тичному. Только благодаря отделению от эмпирической реальности, которое позволяет искусству моделировать взаимоотношения между целым и его частями по собственному желанию, художественное про­изведение становится бытием второго плана. Произведения искусства являются копиями эмпирически живого, в которых живое наделяется такими качествами и чертами, которые не существуют во внешнем мире, за рамками этих копий, и тем самым освобождается от того, на что нацеливает эти копии их предметно-внешний опыт. И хотя демаркаци­онную линию между искусством и эмпирией, в особенности в резуль­тате героизации художника, нельзя стереть, произведения искусства все же живут своей собственной, sui generis² жизнью. И это выражается не только в их чисто внешней судьбе. Выдающиеся произведения посто­янно выявляют все новые и новые скрытые в них пласты, стареют, ос­тывают, утрачивая свой внутренний жар, умирают. То, что они, являясь артефактами, изделиями человеческих рук, не живут непосредствен­ной, живой жизнью, как люди, — тавтология. Но акцент на моменте артефактов в искусстве относится не столько к процессу их изготовле­ния, сколько к самой сущности, внутренним свойствам произведений, причем неважно, каким образом эти свойства и качества появились на свет. Произведения живут, потому что умеют говорить тем языком, ко­торого лишены как природные объекты, так и люди, создавшие их. Они говорят благодаря коммуникации всех отдельных элементов, содержа­щихся в них. Тем самым они контрастируют с рассеянностью и разбро­санностью просто существующего, сущего. Но именно как артефакты, продукты общественного труда, они осуществляют коммуникацию и с эмпирией, от которой они отказываются и из которой черпают свое со­держание. Искусство отвергает присущие эмпирии определения кате­горий и тем не менее прячет эмпирически сущее в собственной суб­станции. Поскольку искусство оппонирует эмпирии посредством сво-

¹ самосохранения(лат.).

²своеобразный(лат.).

ей формы — а взаимосвязь формы и содержания невозможно понять, не проведя различия между ними, — то взаимосвязь эту почти всегда следует усматривать в том, что эстетическая форма — это не что иное, как выпавшее в осадок содержание. Чистейшие по своей внешности формы, как, например, традиционные музыкальные, вплоть до самых своеобразных своих деталей восходят к такому содержательному явле­нию, как танец. Орнаменты нередко были некогда символами культа. Возведение эстетических форм к содержаниям, как это делала на мате­риале античного наследия школа Варбургского института*, следовало бы осуществлять более широко. Однако коммуникация произведений искусства с внешним миром, от которого они — во благо или на пагубу себе — отгородились глухой стеной, осуществляется при отсутствии коммуникации; именно в этом проявляется их преломляемость. Нетруд­но представить себе, что у их автономного царства только одно общее с внешним миром — заимствованные элементы, помещенные в совер­шенно другой, измененный контекст. Несмотря на это, неоспорим три­виальный для духовно-исторической школы вывод, что развитие худо­жественной техники, чаще всего обозначаемой понятием «стиль», со­ответствует общественному развитию. Даже самое возвышенное про­изведение искусства занимает определенное отношение к эмпиричес­кой реальности, высвобождаясь из-под власти ее чар, причем не раз и навсегда, а всякий раз заново, в конкретной форме, бессознательно по­лемизируя с состоянием этой реальности в данную историческую эпо­ху. Тот факт, что художественные произведения как закрытые от мира монады «представляют» то, чем сами они не являются, вряд ли можно объяснить иначе, как тем обстоятельством, что их собственная дина­мика, присущая им историчность, представляющая собой диалектику отношений между природой и ее покорением, не только обладает той же сущностью, что и внешний мир, но и походит на внешнюю реаль­ность, не имитируя ее. Эстетическая производительная сила — та же, что и сила, применяемая в процессе полезного труда, и обладает той же телеологией; и то, что можно назвать эстетическими производствен­ными отношениями, все, в чем обнаруживается действие производи­тельных сил, и все, к чему они прилагаются, все это отложения или отпечатки общественных производительных сил. Двойственный харак­тер искусства как явления автономного и в то же время как fait social¹ выступает беспрерывно в зоне его автономии. Занимая такое отноше­ние к эмпирической реальности, произведения искусства, не оказывая прямого воздействия на нее, спасают то, что люди некогда узнавали — буквально и недифференцированно — из опыта своего существования и что из него было вытеснено духом. В процессе просвещения они уча­ствуют потому, что не лгут; они не делают вид, будто то, что они сооб­щают, носит буквальный, дословный характер. Но в то же время они и реальны — как ответы на вопросы, приходящие к ним извне. Их соб­ственный напряженный интерес по отношению к любопытству, прояв­ляемому внешним миром, вполне оправдан. Глубинные слои опыта,

¹ социальный факт (фр.).

лежащие в основе мотивов, движущих искусством, родственны мате­риально-предметному миру, от которого произведения стараются от­далиться. Нерешенные антагонистические противоречия реальности вновь проявляются в произведениях искусства как внутренние пробле­мы их формы. Именно это, а не влияние материально-предметных мо­ментов определяет отношение искусства к обществу. Напряженные вза­имосвязи различных позиций, рождающие новые импульсы, кристал­лизуются во всей чистоте в художественных произведениях и благода­ря их эмансипации от реально фактического фасада внешнего мира зат­рагивают непосредственно самую суть дела. Искусство, χωρίς¹ от эм­пирического бытия, занимает по отношению к нему позицию, соответ­ствующую аргументации Гегеля против Канта, согласно которой уста­новленные границы и барьеры перешагиваются уже благодаря самой их структуре, которая вбирает в себя то, против чего она и возводилась. Только в этом, а не в морализировании заключается критика принципа l'art pour l'art², который в своем абстрактном отрицании превращает χωρισμός³ искусства в его альфу и омегу. Свобода произведений искус­ства, которой гордится их самосознание и без которой их не было бы, — это лукавство их собственного разума. Все свои элементы они «при­ковывают» к явлениям, перелетев через которые они были бы на седь­мом небе от счастья и в гущу которых они в любой момент угрожают погрузиться. В своем отношении к эмпирической реальности они на­поминают о религиозной догме, которая гласит, что в состоянии спасе­ния все остается таким же, как было, и в то же время становится совер­шенно другим. Тут несомненно налицо аналогия с тенденцией мирян к секуряризации сакральной сферы с таким усердием, пока секуляризи­рованной только и останется одна лишь эта сфера; сакральная сфера как бы опредмечивается, огораживается забором, ибо та частица лжи, которая содержится в ней самой, с таким же нетерпением ожидает се­куляризации, с какой страстью она защищается от нее. В соответствии с этим чистое понятие искусства не должно было бы иметь объема, включающего одну раз и навсегда определенную сферу, а формирова­лось бы каждый раз на основе мгновенного и хрупкого психологичес­кого равновесия между Я и Оно, которое заключалось бы не только в одном лишь сравнении между ними. Процесс отталкивания должен постоянно обновляться. Каждое произведение искусства — всего лишь мгновение; каждое удавшееся — начало, мгновенная приостановка процесса, открывающегося пристальному взгляду. Если произведения искусства — это ответы на свои собственные вопросы, то в силу этого они сами становятся вопросами. Склонность воспринимать искусство как явление вне- или доэстетическое, которую до сих пор не умалила неудачная, надо признаться, система образования, — это не только вар­варский регресс или слабость мыслительных способностей у людей, отставших в своем развитии. В самом искусстве есть что-то такое, что

¹ отстраненное (греч.).

²искусство для искусства (фр.).

³ отстраненность (греч.).

идет навстречу этой склонности. Когда оно воспринимается строго эс­тетически, как раз эстетически-то оно и не воспринимается как следу­ет. Только там, где «другое», содержащееся в искусстве, ощущается как один из первых слоев опыта общения с искусством, он подлежит суб­лимации (возвышению), а связанность искусства материалом должна быть ослаблена, причем для-себя-бытие искусства не станет равнодуш­ным ко всему на свете. Искусство существует для себя и в то же время не для себя, его автономия невозможна без наличия в нем гетероген­ных ему моментов. Великие эпические поэмы, до наших дней неподв­ластные забвению, в свое время воспринимались чуть ли не как исто­рические и географические сочинения; писатель Валери ставил себе в упрек тот факт, что при всем том, что очень многое в гомеровском, гер­манском языческом и христианском эпосе утверждалось, так и не пере­плавившись в строгую, подчиняющуюся законам красоты форму, об­стоятельство это нисколько не умалило величия этих творений, в отли­чие от куда более «чистых», свободных от «шлаков» произведений. Ана­логичным образом и трагедия, исходя из которой вполне можно было бы воспроизвести идею эстетической автономии, являлась слепком куль­товых действий, рассматривавшихся как комплекс совершенно реаль­ных, оказывающих прямое воздействие на окружающих акций. Исто­рия искусства как история развития его автономии никак не может выр­вать с корнем и отбросить прочь вышеуказанное обстоятельство, и не только потому, что оно так уж цепко оплело ее своими путами. В реа­листическом романе на самой вершине его развития как формы еще в XIX веке уже было что-то такое, к чему его планомерно подталкивала теория так называемого социалистического реализма, принижая до уровня репортажа, предвосхитившего те обзоры и отчеты, составление которых впоследствии стало задачей науки об обществе. Фанатизм, с которым автор «Мадам Бовари» бился над совершенствованием и от­тачиванием языка, может быть, является функцией именно этого, столь противоположного ему момента; в их единстве — залог их неувядаю­щей актуальности. Критерий оценки художественных произведений должен учитывать два обстоятельства — удалось ли им интегрировать все пласты материала и детали под эгидой присущего им закона формы и в процессе такой интеграции сохранить все, что ей противоречит, пусть даже с потерями и издержками. Интеграция, как таковая, еще не гарантирует качества: в истории художественных произведений оба эти момента часто расходятся. Ведь ни одна отдельно взятая категория, в том числе и эстетически основополагающая категория закона формы, не определяет сущности искусства и недостаточна для оценки его про­изведений. Искусству органически присущи определения, противоре­чащие его четкому культурно-философскому понятию. Содержатель­ная эстетика Гегеля распознает этот свойственный искусству момент его инакости (инобытия), в чем поднимается выше формальной эстети­ки, которая оперирует внешне куда более чистым понятием искусства; правда, она в то же время дает простор и развитию исторических про­цессов, заблокированных содержательной эстетикой Гегеля и Кьерке­гора, например, таких, которые ведут к возникновению беспредметной

живописи. Однако идеалистическая диалектика Гегеля, рассматриваю­щая форму как содержание, резко снижает уровень анализа, отступая на позиции доэстетического подхода. Она смешивает изобразительную или дискурсивную обработку материала с тем структурообразующим для искусства фактором, о котором говорилось выше, — с его инакостью. Гегель словно совершает насилие над собственной диалектичес­кой концепцией эстетики с непредвиденными для самого себя послед­ствиями; он способствует обывательски невежественному переносу ис­кусства в сферу господствующей идеологии. А ведь, напротив, момент нереального, несуществующего в искусстве по отношению к существу­ющему вовсе не свободен. Он возникает не благодаря чьему-то произ­волу, он не был изобретен в силу некоего взаимного соглашения, нет, он структурируется из соотношений существующего, формирующих­ся в силу требований этого самого существующего, из его несовершен­ства, недостатков и противоречивости, из его потенциальных возмож­ностей, причем в этих соотношениях улавливается отсвет реальных взаимосвязей. Искусство относится к своему «другому» как магнит к пространству, усеянному железными опилками. Не только его элемен­ты, но и их конфигурация, их формальная структура, то специфически эстетическое, что принято относить к духу искусства, указывают на наличие «другого». Идентичность художественного произведения с су­ществующей реальностью является также идентичностью его центри­рующей силы, которая собирает вокруг себя воедино его membra disjecta¹, следы существующего, произведение становится родственным миру в силу принципа, контрастирующего с миром, благодаря которо­му дух и создал сам мир. И синтез, осуществляемый художественным произведением, не просто совершается в отношении его элементов; он повторяет в процессе взаимного общения элементов какую-то часть присущей им инакости. Своей основой синтез имеет также чуждую духу материальную сторону произведений, то, над чем он работает, не просто в себе самом. Это связывает эстетический момент формы с не-насильственностью, с непринуждением. В своем отличии от существу­ющего художественное произведение до известной степени неизбежно формируется на основе того, в чем оно не является художественным произведением и благодаря чему оно и становится художественным произведением. То упорство, с каким некоторые художники настаива­ют на непреднамеренности искусства, наблюдаемое с определенного момента истории как выражение симпатии к его проявлениям низшего порядка, — как, например, Ведекинд, высмеивавший «искусственных художников», Аполлинер, может быть, и художники раннего кубизма — выдает бессознательное осознание искусством его участия в вещах, ему противоположных; именно это осознание и явилось побудитель­ным мотивом культурно-критического переворота в искусстве, отбро­сившем иллюзорные представления о своем чисто духовном бытии.

¹ разъятые члены (лат.).