Андре стиль. ответ на вопрос «нувель критик»: «какую пользу вы приносите?»
Какую пользу я приношу? Пожалуй, мне легче было бы ответить на вопрос, кому и чему я стремлюсь принести пользу.
И сразу же хочется объяснить, как это вообще возможно, хочется вмешаться в спор о пользе искусства, — спор, которому не видно конца. Вот так опять уклоняешься от очень важного вопроса, не случайно он обычно и остается невыясненным. Было бы неплохо услышать ответ от читателя, но вряд ли стоит ждать этого ответа.
По своему характеру творческая работа слишком часто вызывает у писателя мучительное чувство бесполезности. Бывает так, что все сомнения рассеиваются, когда книга закончена, опубликована, принята читателем. Но во время работы попробуйте убедить себя, что вы мучаетесь напрасно... Для истинного творчества необходимо состояние, похожее на «сон наяву», более того, этим сном надо уметь управлять, что очень трудно, почти невозможно.
Истинное творчество требует максимальной концентрации энергии, в какой-нибудь один момент ее может потребоваться больше, чем на всем протяжении любой другой работы. И в то же время порой искусство не воспринимается как работа, и даже самим писателем. Если же для писателя служение делу, которое он для себя избрал, не ограничивается пером и бумагой, но принимает и другие, не менее важные формы, ему не избавиться
от нелепого, но тем не менее неотвязного чувства вины, от сознания того, что, мол, вот он здесь ничего не делает, занимается пустяками, в то время как другие... Не так-то легко убедить себя, что совесть у тебя чиста, если в твоей работе известная доля лени только помогает. Это, может быть, единственный случай, когда «уметь себя заставить» бывает губительно, а «дать себе поблажку» совсем не позорно, наоборот, есть проявление смелости, даже политической, если хотите. Как давно я убедился в том, что гораздо проще решиться на более серьезные дела, польза от которых будет быстрей и очевидней, где сама уже преданность делу избавляет от гнетущей личной ответственности и где вы завоюете право на уважение менее дорогой ценой. И жертвы тогда будут не тяжелы. Долгая работа писателя, которая, хотите вы этого или нет, всегда будет работой в одиночку, не выдерживает никакого сравнения с активной жизнью среди соратников, в восторженном единении с ними (чем, кстати, эта самая работа и питается и в чем видит свой смысл). От жизни все требуют самого важного, самого главного, а искусство держится на таких мелочах... Веточка вишни или еще что-нибудь в этом роде — и читатель будет потрясен забастовкой, по-новому посмотрит на войну в Алжире. Но посмотрит ли... ведь вы так до конца ни в чем и не уверены, и вся ваша работа может оказаться неудачей, зря потраченным временем. Тут трудности лежат не в области психологии, и их нельзя решить индивидуально. Они объективны, реальны. В нашем требовательном мире лучшее в произведении рождается как бы «на ощупь». И этому моменту. когда все на волоске, когда медленно, от слова к слову. происходит процесс созидания, всегда сопутствуют волнение, неудовлетворенность. Можно не говорить об этом, можно не придавать этому значения, но отрицать это нельзя. Чем глубже осознаешь великие задачи, свой долг и ответственность, которая на тебе лежит, тем яснее понимаешь, что не можешь обойтись без тех самых мелочей, без тысяч минут, проведенных над одним словом, над одной сценой, — чего никто или почти никто никогда не поймет; ведь что такое, в конце концов, верно схваченная интонация, гармоничная форма, то есть форма, которая подходит к содержанию без морщин и складок, что такое собственный стиль, как не еще одна мелочь, ничтожное вместилище стольких усилий, пылинка в стихии народного языка! Смешно, да и только! Наверное, никто и не будет отрицать, что в нашем обществе труд писателя до сих пор не обрел достойного признания, не говоря уж о том, что писателю, по-видимому, навсегда отказывают в праве на свою амбразуру и свой токарный станок.
Честно говоря, я не совсем уверен, деликатно ли, уместно ли в политическом смысле задавать такой вопрос людям искусства. Он способен всех привести в замешательство. Тех, кто старается на него ответить, по причинам, мной упомянутым. А другие из-за того, что его задают коммунисты, могут увидеть в нем попытку
«ангажирования» с требованием объясниться в случае отказа. Этот вопрос разделяет писателей по второстепенному принципу. Потому что дело здесь не в желании, не в принятом решении, не в осознании необходимости. Вполне возможно, что наибольшую пользу принесут произведения тех писателей, которые как раз не делали для этого больших усилий да и вообще не охочи на эту тему рассуждать. Есть люди, которые, не желая того, приносят пользу, и есть другие, чьи старания, несмотря ни на что, остаются напрасными.
Но раз уж у нас с вами зашла об этом речь, получим хотя бы удовольствие от беседы.
Все же и в этом вопросе есть что-то несомненное или таковым мне представляется. Если говорить обо мне, то я стал писателем по тем же причинам, по которым я стал коммунистом. Давно, еще в детстве, я увидел страдания, несчастья, моральные унижения людей, достойных лучшей участи. С той поры я проникся к ним восхищением и постарался его передать, став писателем. То, что эти люди — определенный класс общества, я понял позднее. Но в наше время историческое содержание понятия «класс» (речь идет, конечно же, о рабочем классе) таково, что способно еще больше укрепить и усилить это чувство восхищения. Дать возможность понять и полюбить этих людей, узнать в них класс, несущий в себе будущее, помочь, насколько это возможно силами искусства, рождению этого будущего, пока хотя бы в пределах самого искусства, — вот в чем я вижу свою цель, и с этого, пожалуй, и следует начать мой ответ. Это только мое желание, но не установка. Творчество не должно подчиняться этой цели, приспосабливаться к ней, но оно должно естественно из нее исходить, держаться ею. Это касается и формы произведений: нужно увидеть и показать этих людей крупным планом, через мельчайшие подробности их жизяи, через особенности их языка и т. д. Более того, надо постараться «стать одним из них». Вжиться в их «я», «поставить себя на их место», главным образом для того, чтобы помочь читателям, всем без исключения, в свою очередь встать на их место, чтобы судить их глазами и их сердцем, судить с их особой точки зрения (которая, возможно, таит в себе опасности, но, несомненно, несет и прозрение) современный мир. Эта точка зрения имеет все основания считаться национальной точкой зрения, самой верной и самой распространенной.
В отличие от «социального заказа», "который легко превращается в директиву, возведение в абсолют коллективного «я», не измышленного и не придуманного, но правдиво и просто воссозданного, — это слияние автора и читателя с героем — удесятеряет реальную силу писателя, в громадной степени расширяет его аудиторию. Дидро говорил: «Писатель не должен специально наделять умом своих персонажей, надо просто суметь поставить их в такие обстоятельства, которые заставят их мыслить!» Это справедливо особенно по отношению к моим персонажам, «про-
стым», обычным, которые не умеют философствовать, хотя все, что их касается, представляет собой ценнейший материал для любой философии. Но эта мысль Дидро приложима не только к персонажам, но и к писателю. И к читателям тоже.
Поставив своих читателей вместе с персонажами, в которых они перевоплотились, перед вопиющим, возмутительным фактом (и конечно, актуальным), в ситуацию, заставляющую их «мыслить», вовлекающую их в действие, в самый решающий его момент, писатель приносит им пользу.
А затем надо отправить их в путь. Или, точнее, указать им путь, по которому они пойдут сами. Люди неохотно соглашаются учиться у человека, у жизни им приходится учиться волей-неволей. Без всякого сомнения, читателю, когда он берется за какую-нибудь книгу, приятно чувствовать себя в стороне, в укромном уголке. Но... Но это совсем не оправдывает литературу «бегства от действительности». Кстати, рыболовы тоже в течение долгих веков самым решительным образом оставались на берегу, всеми силами стараясь остаться сухими. А потом, и это было неизбежно, наступил век подводной охоты; люди уже не довольствуются сидением на берегу, они погружаются в воду все глубже и глубже. Читатель окажется способным на многое, если суметь пробудить его активность. А если он двинется вперед, надо оставить ему место в книге.
Во всяком случае, можно освободить ему дорогу. Ни одно изображение романиста не имеет для меня такой притягательной силы, как известный всем игрок, зачем-то подметающий землю перед катящимся шаром. Здесь все подмечено: и эта тщательность, быть может и не совсем уместная, добровольное отречение от не столь уж честолюбивых притязаний других игроков, щетка в руках, которая так буднично выглядит среди всеобщего веселья, и даже что-то смешное в позе, и стремительное движение в сторону... Он освобождает путь для шара своих товарищей, чуть опережая их. В этом «чуть впереди», на мой взгляд, лучшее, что есть в социалистическом реализме. Все в движении, и благодаря работе уборщика сразу видно, куда катится шар и насколько он удачен. Это означает, что в романе могут быть поставлены проблемы, которые жизнью еще не ставятся или являются в жизни проблемами «открытыми», неразрешимыми на данном этапе, но приобретающие тем самым еще более тревожащее, животрепещущее, притягательное значение некой тайны. Особенно это важно для нашего несовершенного мира, где даже в повседневной жизни большинство проблем остается нерешенными. «Открытые финалы» античной трагедии стали великим новшеством современного романа. Совсем неплохо, чтобы в книге одна дверь оставалась открытой и люди могли через нее выйти и отправиться сводить свои счеты с жизнью. Литература в отличие от логики никому не предлагает готовых решений. Мы не можем подарить людям прекрасное утро, но мы можем поднять их
пораньше. Пробудить людей и проблемы. Неуверенность в том, вовремя ли и правильно ли мы это делаем, конечно, остается. Но даже тот, кто восклицает, как уличный сторож в средневековом городе: «Спите, добрые люди! Полночь! Все спокойно!» — возможно, тем самым будит очень многих. Разве мы не знаем людей, которые становились коммунистами, читая Мальро или Сартра? Или сюрреалистов? Или Гомера? Но если нас спрашивают, каким образом это происходит, мы неминуемо отвечаем банальностью. Мы уверены лишь в самом общем, в самом элементарном. Но что мы знаем о самом главном, возвышенном, о самом новом в нашей работе, что есть у нас, кроме желания или просто иллюзии? Интересно, что ответил бы Бальзак... Случается и так, что чрезмерная ясность в этом вопросе душит вдохновение. Это не обскурантизм. Есть чувства и мысли, идущие в авангарде. Мы окунаем перо в тень, которую они отбрасывают, но затем пишем при ярком свете. И затрагиваем в самых глубинах души каждого человека то, что подспудно толкает его к действию: ведь в тайниках души человека могут прятаться — и это случается довольно часто — мысли, забегающие вперед.
Мы должны приносить пользу человеку всеми возможными способами. Надо все вокруг наделить сердцем. И природой — в наш век машин и дыма. И мечтой — в век теорий и цифр. Защитить и воспитать человека. Дать возможность испытать гордость собой тем, кто прав, кто на стороне добра, и заставить зло опустить глаза. В нашу эпоху, когда все, от техники до политики, стремится принять сверхчеловеческие масштабы, мы должны объяснить всем и каждому, что и сверхчеловеческое берет начало в человеке. Именно поэтому мы каждый день подбираем с земли мельчайшие крупицы величия. Надо помочь людям жить сейчас, сегодня, на этой земле, сгибаясь под тяжестью зла, но не смиряясь с ним.
Наконец, мы просто, без всяких оговорок служим красоте. Я говорю и о той новой красоте, которая рождается постоянно в нашем изменяющемся, будь то политически или как угодно, идущем вперед мире. Разве луна, встающая над Ангарой, над Северным полюсом или над войной в Алжире, похожа на луну из «Восточных напевов»? Столько надо заметить, осмыслить, показать, чтобы вызвать у людей восхищение и интерес, которые всегда ведут прямым путем к познанию. Рассказать о самом главном, но не забыть и о подробностях. Новое, живое, оригинальное, остроумное, удивительное, волнующее, трогательное, неожиданное находятся — особенно сегодня — не вне больших, важных тем, например политических, не в самоустранении от них и не в их подделке, но, как это ни странно, в углублении их. Я бы сказал: в их разработке вглубь открытым способом. Человек раскрывается лучше всего, когда в его политической позиции не остается ничего недосказанного.
Надо подумать и о прогрессе средств выражения, о создании
новых форм и особенно о развитии языка. О его актуализации, приведении в соответствие с практикой, с его сегодняшними функциями, с людьми, которым он служит. Постоянное развитие, обновление языка должно находить на бумаге отражение, может на первых порах и несколько необычное.
Похоже, я никогда не закончу. Как только начинаешь говорить на эту тему, с первого же слова чувствуешь какую-то неловкость, и тебе хочется оправдываться до скончания веков.
И потом, нигде так не велика опасность все упростить. Есть люди, которые только и ждут, когда писатели-коммунисты заговорят о своих желаниях, о пользе, которую они стремятся принести, о своей незаменимости. Есть также люди, которые любят в Ахилле только пяту.
1960