Ромен роллан. о роли писателя в современном обществе

Начиная разговор о роли писателя, прежде всего следует определить, в каких условиях приходится ему жить, действовать и творить в наше время. Потому что очень легко, хотя и совершенно бессмысленно, спорить — как это всегда любили интеллигенты — по какому-нибудь отвлеченному поводу и независимо от обстоятельств об искусстве как таковом, его достоинстве и назначении. Сегодня подобное начетничество Духа — которому и я отдал дань, как и другие, — столь же неуместно и далеко от действительности, как были неуместны во время осады Константинополя дискуссии о том, какого пола ангелы.

Константинополь снова осажден. Вся цивилизация, все человечество переживают ныне могучий сдвиг, находятся в состоянии войны. Следовательно, истинный вопрос, который стоит перед нами, таков: «О роли художника в обществе, пребывающем в состоянии войны».

Нам выпал жребий родиться в самом сердце великой битвы. Мы не имеем права от нее устраняться.

И уже тут между нами происходит первое размежевание. Большинство художников как раз уклоняются от участия в

сражении. Они даже возводят это в закон для гордого духа, уверяют, будто миссия искусства (а кем она возложена на них?) дает им право уединяться. Уважительных причин для этого всегда хватает. Никто и не спорит, что каждый настоящий художник не только имеет право, но и обязан сосредоточиться на своей внутренней жизни (я вернусь к этому вопросу в связи с советскими писателями). Однако это вовсе не значит, что он может расположиться там на долгое жительство и, эгоистически запершись в этом укрытии, не выходить оттуда; художник обязан почерпнуть там новую энергию, чтобы затем вернуться к действию.

Так вот, именно этого в наши дни и стараются всеми средствами и под всякими предлогами избежать художники Запада в их огромном большинстве. Независимость духа, эстетство, достоинство писателя, вечное искусство ради искусства — в ход идут все побрякушки рабства, кокетничающего своими цепями...

На самом деле девять десятых художников боятся. Боятся действия, боятся Революции, боятся происходящих у них на глазах превращений. Потому что видят-то они все эти лучше, чем кто-нибудь другой. Как говорится в моем очерке «Ленин, искусство и действие»¹, «художники, в чьей душе вибрации событий резонируют сильнее, чем в душах прочих людей, в девяти случаях из десяти впадают в состояние некоего транса, который их истощает, и прячутся от последствий этих событий в лоно реакции. Они увидели перед собою ров, пропасть, через которую надо перепрыгнуть. Но от этого зрелища у них начинает кружиться голова и подкашиваются ноги. Чтобы восстановить нарушенное неустойчивое равновесие, они отшатываются назад, от края уносящего эпоху потока к буржуазному порядку, в котором ищут опоры и успокоения от того, что раз увидели и больше видеть не хотят. А так как в глубине души они отнюдь не гордятся тем, что пятятся назад, то и пытаются отыграться, словно бьющий хвостом рак, провозглашая революционность духа в области эстетики, — это не грозит беспокойством общественному устройству, зато возвращает художникам уверенность в своем кастовом превосходстве и наносит свежий слой штукатурки на потрескавшийся фасад их престижа».

Оставим их, пусть перекрашивают свою постройку, а сами займемся теми художниками, которые намерены всегда оставаться причастными к действию.

Я часто слышу, как некоторые из нас — лучшие наши писатели, преданные делу социальной Революции, — жалуются, что их искусство с трудом проникает в народные массы, и винят в этом недостаточную подготовленность народа. Мне кажется, что им следует винить самих себя. Первейший долг тех, кто претендует

¹ «Europe», 15 janvier 1934. — Прим. автора.

на звание попутчиков пролетариата, говорить на языке, доступном идущему рядом. Я не доверяю такому писателю, которого могут прочитать лишь некоторые. В молодости я хорошо запомнил шутливую фразу старого Толстого: «Мне неинтересно писать менее чем для ста тысяч читателей!»

Во время недолгой, но достаточно много давшей мне работы в системе начального образования (муниципальные школы Парижа), среди буйных мальчишек, которых нелегко было держать в руках, я на собственном опыте убедился, как захватили их «Отверженные» Гюго. Весь класс слушал разинув рот, в полном упоении, слышно было, как трепетали юные сердца. В пору, когда я был связан с народными университетами и центрами образования для рабочих, я стал свидетелем такого же мгновенного причащения к произведениям Бальзака, Золя, Диккенса, к некоторым страницам Альфонса Доде, к большим повестям Толстого (на первых порах стесняли лишь некоторые иностранные имена и термины, с которыми нетрудно было освоиться). И отдаленность на три столетия не мешает Мольеру так же непосредственно воздействовать на широкого народного зрителя, как он воздействовал на буржуа и маркизов «великого века».

Если между народом и собратьями Пруста и Валери образовалась большая дистанция, не заключайте отсюда, что отдалился народ! Отдалились вы, господа, причастные к элите и столь гордые этим обстоятельством. Если вы хотите, чтобы вас услышали, подойдите поближе! Вы всегда успеете в часы, посвященные «Übermenschenheit»¹, писать для узкого кружка «утонченных ценителей», как выражается г-н Тибоде — для аристократической «голубой гостиной», раз уж ваши сердца «стыдливых» сыновей и братьев народа уязвляет жажда высочайшей чести — увидеть свои имена вписанными в их гербовники. Всему свое время. Но когда вы желаете, чтобы вас было слышно всем, говорите для всех², не говорите для гербовника! И не бойтесь, что ваше искусство рискует «вульгаризироваться» оттого, что станет общедоступным! Если бы вы овладели стилем Вольтера, можете быть уверены, искусство ничего бы от этого не потеряло и ничто в нем не было бы потеряно ни для кого: вас услышал бы весь мир.

Это стоит сделать не только ради ясного выражения вашей мысли, но и ради самой мысли, ее сути, ради избранных вами сюжетов, в которых она воплощается. И то, что мы говорим о писателях, касается и других видов искусства. Если каждый значительный художник — это первооткрыватель новых земель:

¹ Сверхчеловеческому (нем.).

² Я с удовольствием обнаружил следующую декларацию, вышедшую из-под пера Мальро, который в двух словах, с присущей ему точностью выразил суть вопроса: «...основная и вместе с тем мало подчеркиваемая проблема форм — это проблема живой речи, поднятой, однако, на большую стилевую высоту» («Интернациональная литература», 1934, № 6, с. 102). — Прим. автора.

содержания и формы, то он всегда будет знать, стоит ли его открытие того, чтобы уговорить и других людей взойти на его каравеллу. Он не оставит их на старом берегу. Моцарт, чей гений ныне опять вошел в моду, обладал великолепным даром принадлежать сразу и своему времени, и нашему. Во всяком большом искусстве найдется, чем напитать всех: и нынешнее поколение, и завтрашнее. Но гении, опережающие свое время, никогда не отрываются от него. Иоганн Себастьян Бах, чьи открытия все еще не исчерпаны за два века, писал для повседневных нужд доминиканской церкви своего прихода. Как и все, чья широкая поступь оставляет далеко позади сотоварищей, он, должно быть, знал, что часть его владений и зарытых в них сокровищ будет оценена по достоинству гораздо позже, но тем не менее оставался усердным служителем своей общины, наполнял свои амбары. Бог, во имя которого он писал свои великие хоралы, «страсти», кантаты, был богом «Gemeinde» — Общности. Жалок тот художник, который не несет в себе своей «Gemeinde»!

Когда мы создаем произведение искусства — драму или роман, мало овладеть материалом и проникнуть в самое нутро рожденных нами персонажей! Это не все. Надо, чтобы туда запустило когти также и человеческое племя, которое составляет с нами одно целое, окружает нас и нашу добычу. Если мы — поэты, писатели, скульпторы, архитекторы, музыканты — действительно то, за что себя выдаем, а именно: авангард духа, глаза, уши, руки своего племени, то мы должны брать добычу не только для себя, но и для всего племени. Пусть же каждый получит свою долю! Хватайте ее тысячами человеческих рук! Станьте каждым из тех, кто видит, слышит, понимает и берет через ваше посредство! Сделайтесь каждым в отдельности и всеми сразу!.. От этого не утратится ваше драгоценное «я», оно станет лишь богаче и полнокровнее! Оно вберет в себя народы и увлечет за собою армии.

Чтобы произошло или возродилось это необходимое слияние писателя с массами, — слияние, составлявшее силу великих веков искусства, таких, как слишком краткие взлеты, именуемые греческой трагедией либо елизаветинским театром, — первый шаг должен сделать писатель (художник). Но и народ должен пойти ему навстречу. И здесь предстоит проделать большую предварительную работу, создать социальные предпосылки.

В те годы, когда я пытался, явно преждевременно, организовать народный театр (с тех пор прошло уже три десятилетия), я пришел к выводу, что для того, чтобы иметь народное искусство, «надо прежде всего иметь народ, — народ, обладающий достаточной свободой духа, чтобы воспринять это искусство, располагающий досугом, не раздавленный нищетой и беспрестанным трудом; народ, не оболваненный всякого рода фанатизмом и суевериями, народ, который был бы хозяином себе и победителем в разыгрывающейся ныне великой битве. Фауст сказал:

В начале было Дело»¹.

Эти строки были написаны и напечатаны за два года до революции 1905 года.

Сегодня я повторяю их Западу. Востоку Европы, Советскому Союзу говорить этого не нужно. Советский Союз создал свой народ. Создал он и Дело. Но поскольку Дело есть необходимое условие освобождения нашего народа и рождения искусства, возникающего из недр народа, созданного народом и для народа, то отсюда с неотвратимостью следует, что мы, художники, обязаны принять участие в этом Деле. И делать его, применяя все виды оружия, которыми располагаем, в первую очередь наше собственное оружие — перо, кисть, резец. Наше творчество должно пустить корни в самую сердцевину плодородной почвы современного действия и питаться соками души нашего времени, его страстей и битв, его устремлений.

Значит ли это, что творчество должно быть порабощено? Ничуть не больше, чем был порабощен Шекспир демоническими силами души, развязанными в его театре. Но вбирая их в себя, он повелевал этими силами, прояснял их суть, пускал в ход их законы и расчищал пути, по которым предстояло следовать человеческому духу. Ибо в том и состоит — или должно состоять — преимущество художника, что он видит дальше и переживает глубже, чем видят и переживают другие люди. Потому и призваны художники стать штабом армии или, по выражению Сталина, гвардией, «инженерами человеческих душ». Но пусть заслужат себе нашивки, сражаясь рядовыми бойцами в общем строю! Право называться избранным не может принадлежать тому, кто отрывается от идущего вперед народа. Избранные — это те, кто шагает во главе колонны, лицом к вражескому огню.

Наши товарищи — советские писатели — хорошо знают это! Они скорее склонны недооценивать сосредоточенность на внутренней жизни — эту вторую половину единого искусства — ради безоговорочного участия в общем деле. И я при случае отстаивал перед ними право художника на внутреннюю сосредоточенность, так же как говорю художникам Запада, что участие в общем деле — их долг.

Быть может, нелишне привести здесь несколько выдержек из обращения, направленного мною в августе 1934 года через Белу Иллеша писателям СССР по случаю созванного в прошлом году Международного конгресса революционных писателей. Мое общее, не претендующее на полноту суждение о молодой советской литературе послужит полезным дополнением к тому, что можно сказать о литературе Запада. Пример наших советских коллег столь же поучителен для нас, как и наш пример для них.

«Лучшие из новых произведений советской литературы (например, книги Шолохова) в своих главных чертах продолжают

¹ «Народный театр. Очерк по эстетике нового искусства», 1903. — Прим. перев.

великую реалистическую традицию прошлого века, составляющую душу русского искусства, традицию, которую обессмертило творчество Толстого. Те же обширные полотна, где выступают целые народные пласты в окружении природы, та же объективность и полнота взгляда, который, не искажая, отражает все, что входит в широкое поле зрения художника, то же стремление выдвинуть на первый план предмет изображения, за которым как бы стушевывается личность автора, — тогда как на Западе искусство слишком часто становится румянами, приукрашивающими лицо действительности.

Но молодая советская литература обновляет эти характерные черты великой русской литературы всех времен не только тем, что изучает иной предмет — возникающий в борьбе новый мир, но и тем, что вдохновляется иной верой, что ее пронизывает дух коллективизма, бурный порыв, влекущий огромные массы к великим целям социалистического строительства.

Разница между двумя эпохами наиболее разительно выступает, по-моему, когда перечитываешь «Войну и мир» — один из шедевров русского романа, особенно мне дорогих. Заново прочитав эту книгу, я был поражен гением Толстого, который как бы взвихряет пыльный смерч жизни, как будто без всякого отбора, без всякого видимого порядка нагромождает куски действительности, одинаково ровно и правдиво изображает большие и малые события, как бы ничего не выделяя. И вся эта могучая пыль жизни — люди, толпы, армии — поднимается столбом и снова оседает, словно взметаемая слепым роком, который играет волей людей и царит над ними.

В полную противоположность такому миропониманию в духе прошлого века, которое вело Толстого к религиозному фатализму, новый век знает, куда идет, и идет он, рождая бурю. Теперь человек, люди — сами себе рок. И ведет их собственная разумная воля, а с ними вместе она ведет и искусство. Инстинкты, предрассудки и страсти то и дело восстают и сопротивляются этой воле и этому разуму. Вот в чем состоит драматический интерес новых произведений. Но каковы бы ни были перипетии, действующие лица, ход событий, драматический конфликт, такое произведение искусства всегда есть некий мир, движущийся к далекой или близкой цели, избранной человеческим духом.

Общественное значение этой новой литературы состоит прежде всего в том, что она бесстрашно предлагает широким массам своих читателей верное зеркало жизни. Крупный художник — всегда око своего времени. Этим оком смотрит и видит себя эпоха. И существующая в СССР самокритика, которой предаются там с горьким упоением (порой неосторожным, поскольку враги злоупотребляют ею, оборачивая против СССР), — это суровая школа совести для всей читательской массы, которая через произведения своих писателей учится судить о себе и дисциплинировать себя. Грандиозные картины коллективной жизни, создава-

емые в главных советских романах, служат для читателей своего рода термами коммунизма, в них, как в античных банях, закаляются юные и сильные тела нового поколения.

Но я должен указать также и на то, что представляется мне в молодой советской литературе еще недостаточно разработанным. Это обширные области внутренней жизни. Конечно, литература предшествующих времен этим злоупотребляла, тесно замыкаясь в личной сфере. Но речь вовсе не о том, чтобы возрождать этот куцый эгоизм, разрывающий связи между личностью и человеческой общностью; у буржуазных писателей он выявляет как раз недостаточность для творчества лишь внутренних источников. Речь о том, чтобы проникнуть под кору жизни и достигнуть глубинных слоев человеческих страстей. Ибо они являются и навсегда останутся сокровенной сущностью жизни, каков бы ни был общественный строй.

Советские товарищи! Ваша здоровая привычка к общественной жизни не должна мешать каждому из вас жить жизнью внутренней. В потоке совместных действий и чувств вам надо сохранить для себя келью, где можно уединиться, запереться наедине с собою, чтобы отдать себе отчет в своей силе и слабости, сосредоточиться, поразмыслить, а затем снова соприкоснуться с землей и, подобно Антею, воспрянуть обновленными и укрепленными для грядущих битв. То, что мне известно о вашей советской литературе (если не считать некоторых исключительных моментов), показывает, что ваша сила пока еще бывает чаще разлита по поверхности, чем сосредоточена на великих часах или минутах напряженной страсти и размышления. Откройте путь струям глубинной жизни, пусть брызнут они наружу, так же как в великих творениях Шекспира и Эсхила. По стихийной силе жизни наше время стоит их времени. Оно ждет своих выразителей».

Думаю, что это предостережение применимо к писателям всех стран. Оно напоминает, что сфера искусства заключена между двумя полюсами. Великий художник — это тот, кто естественно движется и к одному полюсу, и к другому. Нет великого искусства без союза действия и мечты. Это дополняющие друг друга силы. «Надо мечтать!» — сказал Ленин¹. «Надо действовать», — сказал Гёте.

1935

ЛЕОН МУССИНАК.СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ

Во введении «К критике гегелевской философии права» Карл Маркс писал: «Критика сбросила с цепей украшавшие их фальшивые цветы — не для того, чтобы человечество продолжало носить эти цепи в их форме, лишенной

¹ В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, с. 171.

всякой радости и всякого наслаждения, а для того, чтобы оно сбросило цепи и протянуло руку за живым цветком»¹.

Для нас, писателей-революционеров, создать произведение социалистического реализма как раз и означает протянуть руку за живым цветком.

Нам предстоит сказать то, что до нас не было сказано, да и не могло быть сказано. Для этого мы должны обратиться к тем художникам прошлого и настоящего, в чьих великих творениях наиболее полно и правдиво отразилась эпоха. Но не менее важно для нас искать и находить новые пути и средства, творчески осваивать литературное наследство, найти стиль, созвучный нашим деяниям, и создавать произведения, которые бы не пассивно отражали, но активно выражали каждый шаг нашего осознания действительности. В решающий час, когда на смену старому, мистическому и спиритуалистическому мировоззрению пришло молодое, материалистическое и диалектическое мировоззрение Маркса, писатель, по нашему твердому убеждению, обязан искать для своих произведений новые самобытные формы, где в самой разнообразной манере — трагической или комической, патетической или фантастической или, если возможно, в гармоническом слиянии их, иначе говоря, со всей страстью и щедростью, во всем величии и красоте, а значит, наиболее действенно и с наибольшей пользой, наиболее жизненно и правдиво — нашло бы выражение новое содержание той идеи, что отныне каждый день и каждый час направляет наши поступки и определяет наше место в борьбе классов, в битве трудящихся за завоевание власти, за победу социализма.

К чему так упорно разделять человека, художника и борца? К чему так упорно настаивать на том, что позиция, даже «долг» писателя могут быть определены только его совестью человека и художника, единственно подлинной, по мнению критики? Совесть писателя-революционера оказывается, таким образом, отягощенной всеми преступлениями против искусства.

Старый спор, и пора бы уж с ним давно покончить. Критиков смущает то, что искусство ставится на службу идее. Критика охотно выдвигает в качестве аргумента, что теория как таковая никогда не порождала истинно художественного произведения. Не говоря уже о том, что история литературы опровергает подобное утверждение, критика приписывает к тому же писателям-революционерам грехи некоторых буржуазных писателей, которые не смогли подняться над собственными интересами (примеры можно легко найти в довоенной литературе). В борьбе мы пускаем в ход все, что кажется действенным, но, когда мы начинаем строить, мы предпочитаем новое оружие. Поэтому оружие, которое мы выковываем, должно отвечать своему предназначению и своему времени. Надо постепенно, заботливо, вдохновенно,

¹ К. Маркс, Ф. Энгельс. Сочинения, т. 1, с. 415.

талантливо, если есть талант, приспособить его к потребностям тех, кому оно предназначается и кто еще не привык к подобному оружию. Приспособить к потребностям не означает низвести до уровня потребностей, а, наоборот, усовершенствовать. Ведь пролетарии штурмуют небо.

Я знаю, что для свержения буржуазии большая часть оружия будет взята из ее собственного арсенала. Но неужели художник должен отказаться от риска, от поисков, от трудных и опасных путей и сидеть сложа руки до тех пор, пока трудящиеся не обеспечат ему, как в Советской России, условия, необходимые для творчества? Разум говорит нам «нет». История говорит нам «нет». Наша совесть говорит нам «нет». Жизнь говорит нам «нет». Маркс говорит нам «нет». Маркс говорит нам: «Протяни руку за живым цветком».

Многие еще думают, что такая позиция писателя навязана нам извне вместе с лозунгом «социалистический реализм». Но раз выбор сделан, может ли воображение, мысль, творчество писателя идти по иному пути, чем тот, который он сам для себя избрал?

Суметь распознать всюду, вплоть до самых сложных, тайных, неуловимых движений сердца и ума человека, укоренившиеся буржуазные мысли, идеи, чувства, веру, желания, буржуазные привычки и предрассудки; показать и объяснить с помощью реалистического вымысла, к чему ведут классовые конфликты, противоположность интересов, вкусов, физических, моральных, интеллектуальных и социальных потребностей, борьба цинизма и благородства, эгоизма и мужества; наконец, описать чудовищный и всеобъемлющий процесс разложения буржуазии и обнаружить то, что уже нарождается, вырастает из ее тления, новую силу и новую власть, идущие на смену упадку, — разве для романиста, драматурга, поэта подобная задача банальна, унизительна, надуманна, второстепенна?

Разве существуют низкие темы для искусства? А не зависит ли все от того, как эти темы трактуются?

Мы верим в то, что в поступках людей, чьими соратниками мы стали, выражаются их действительные чувства. Мы верим также, что произведение искусства отражает действительность, потому что для нас действительность, будь она дружественная или враждебная, прежде всего и главным образом революционна. Наше мировоззрение решительно подводит нас к социализму. Это касается не только наших книг, но и нашей жизни.

И ответьте мне, раз уж мы об этом заговорили: неудержимое стремление рассказать о мужестве и борьбе писателей, которые посвятили свою жизнь делу революции, которые считали себя солдатами революции, выразить их чувства — разве в вашем обществе все это считается объектом, недостойным искусства? Существуют десятки способов говорить о любви, о смерти, да и вообще о судьбе человека. Разве может писатель-революционер забыть о том, что, как напоминал один коммунар, на весах

буржуазного правосудия «падаль с епископского двора перетянет мертвого рабочего»? А такая ли уж это очевидная, простая истина? Мы по горло сыты презрением! И на наших весах мертвый рабочий весит больше, чем епископская падаль.

Мы не хотим убаюкивать людские беды. Не меньше красоты и величия в том, чтобы показать подлинные страдания, причины этих страданий и таким образом дать людям возможность узнать вкус подлинного счастья.

То, что вопрос о социалистическом реализме вызвал споры, и порой ожесточенные, свидетельствует лишь о том, что этот вопрос был многими плохо понят или не понят вообще и что не всякий писатель может в мгновение ока стать «инженером человеческих душ». Эти споры свидетельствуют о том, что в СССР есть писатели, а точнее, литературные критики и искусствоведы, не очень квалифицированные и прикрывающие недостаток собственных знаний употреблением лозунга «социалистический реализм» против самих форм искусства, — ведь искусство в своем становлении сначала должно подвергнуться испытанию, а затем использовать все накопленное буржуазной литературой, приняв ее достижения в вопросах стиля и литературной техники.

Пример советской литературы весьма ценен для нас, поскольку он показывает, что остается в литературе, а что отбрасывается и почему это происходит, хотя, конечно, нельзя забывать о том, что пока еще там и здесь, у нас, условия в корне различны. Есть люди вовсе не разбирающиеся в социалистическом реализме, как другие не разбирались в диалектическом материализме. «Правда» в 1932 году назвала их шарлатанами, которые пытаются научить, «как писать картину или как строить дом, исходя из принципов диалектического материализма».

Без сомнения, многие совершенно искренне полагают, что в искусстве как таковом (то же и в «буржуазной морали») есть вещи, «о которых не говорят». Например, о социальных и политических проблемах или еще шире — о классовых отношениях. Как будто действительность наших дней вмещается в рамки буржуазной любви и буржуазного алькова, буржуазной смерти с ее фамильным склепом и с ее дальнейшими перипетиями на небесах и у нотариуса — в рамки буржуазной судьбы и буржуазной республики!

Многие говорят с презрением: это, мол, социальный роман, социальная пьеса, словом — произведение второго сорта, раз и навсегда вошедшее с такой оценкой во все учебники по литературе и не имеющее права претендовать на что-либо большее. А если какой-нибудь герой, движимый душевным порывом, как мы с вами, отчетливо выражает свою позицию, то еще и прибавят: это, мол, пропаганда.

Надо срочно пересмотреть все эти понятия.

Однако зло много глубже.

Писатели, большей частью выходцы из буржуазии, не знают

жизни рабочих, а рабочие еще лишены возможности сами рассказать о своей жизни. Это дело будущего: мы пока намечаем его контуры.

К тому же часто писатель отказывается от современности, какой бы богатой, волнующей, боевой она ни была, как от негодного, неблагородного, бесполезного материала, потому что при изображении современности, как опять-таки якобы учит история литературы, без дистанции во времени не обойтись.

Социалистический реализм ставит, таким образом, перед нами, писателями страны, где революция — дело будущего, вместе с общими проблемами обновления содержания и формы романа, повести, поэмы еще и свои, особые проблемы. Мы лишены каких бы то ни было предрассудков: для нас хороши все жанры, если мы можем в них художественно трансформировать и по-новому воспроизвести действительность, в которой мы живем и которую наши поступки в свою очередь в зависимости от их значения и силы трансформируют и обновляют.

«Протяни руку за живым цветком...» Нет такого цветка, который бы мы не сорвали, только бы этот цветок вырос на земле нашей страны и расцвел под ее небом.

У нас нет предрассудков в отношении искусства. Утверждали, что железобетон не пригоден для архитектуры, что патетика Маяковского не имеет ничего общего с поэзией, что кубизм — это не живопись, что современная полифония — это не музыка, что кинематограф — антипод искусства и т. д. и т. п.

Однако каждая эпоха находила свои собственные средства выражения, можно составить их список на протяжении истории литературы; не следует забывать при этом и то, что новое время — время технических побед, что в эпоху империализма в этой области были сделаны великие открытия. Ни романист, ни поэт, ни драматург не могут не замечать того, что бурное развитие прессы и радио, фотографии и кинематографа открывает широчайшие возможности для поисков новых материалов, которые не идут ни в какое сравнение по своей значимости с материалами любой другой исторической эпохи и будут лучшими свидетелями современности. Конечно, возможны подделки и фальсификации. Но книга является для нас продолжением борьбы писателя и в большей или меньшей степени втягивает в нее читателя. Неудачи пока что неизбежны, но и они имеют свою ценность — как урок на будущее.

Обвинения в схематизме и тенденциозности могут быть и оправданными, и совершенно безосновательными; но здесь у нас нет времени обсуждать это. В своем выступлении я смог лишь кратко резюмировать спорные вопросы социалистического реализма, по которым я уже сумел составить определенное мнение. Сейчас все так или иначе подвергается сомнению. Решения еще впереди. Литература праздности, бегства от действительности и литература борьбы противостоят друг другу. Литература чистога-

на защищает свои привилегии от рождающейся пролетарской литературы. Писатели-революционеры должны сказать то, что до них никто не сказал, никто и не мог сказать. А как сказать это, зависит и от нас, и от тех, к кому мы обращаемся. Надо выбрать наилучший способ. Тут нет ни системы, ни легких рецептов, есть только желание. Тут нет указаний, есть лишь свободный выбор. Именно поэтому мы — революционные писатели.

«Протяни руку за живым цветком», — говорит мне Маркс.

И поэтому я — за социалистический реализм.

1936