Мифы и технологии внутреннего круга

Конечно, практически весь корпус европейской мифологии, в том числе и мифологии северо-западной, подвергнут на настоящее время подробнейшему анализу, изучен, исследован, разложен по полочкам. Но — мы уже говорили об этом — такое исследование чаще всего остаётся исследованием извне. А это значит — исследованием одного только текста, без учёта базирующихся на нём учения и магии, более того, исследованием без применения магии.

Между тем не стоит воспринимать миф просто как текст, как посвящённое историям о богах литературное произведение. Дешёвые романы, содержащие один только голый текст, живут несколько лет; века переживают книги, наполненные чем-то большим. Индоевропейские мифы пережили тысячелетия. Так, может быть, не стоит спешить с выводами, не стоит развешивать привычные, удобные ярлыки, исходя лишь из анализа голого текста?

Сама концепция мифа как явления сакрального, само его существование теряет смысл, как только мы начинаем воспринимать миф как текст, пусть даже текст культовый. Так превратилась в абсурд, в «мыльную оперу», античная мифология, когда сюжет, фабула и в конечном итоге текст вышли на первый план, заслонив собой роль мифа в учении. Сейчас в России мы рискуем отправить туда же и мифологию славянскую, анализируя, сопоставляя и компилируя тексты, создавая пространные «жизнеописания» богов и богинь, рисуя их бесконечные генеалогические древа...

По сути, по предназначению своему миф неразрывно связан с традиционным учением; он умирает, когда эта связь рвётся. А учение — истинное учение — всегда практично. Поэтому за каждым мифом всегда стоит путь — путь, предлагаемый Традицией, в рамках которой этот миф сформировался. Так делали боги, так теперь поступают люди... (Taittiriya Brahmana, 1.5, 9, 4) увидим ли мы этот предлагаемый нам богами путь, попросту проанализировав текст и сюжет мифа и развесив на героях ярлыки «светлый» и «тёмный», «плохой» и «хороший»?

Приведённая цитата из индийского трактата прекрасно характеризует один из базисов языческого учения. Люди следуют путям богов, и отражение этих путей — в мифологии. Правда, их нужно ещё увидеть, эти пути...

Узлы норн и драконовы шкуры

Начнём мы с прекрасной древней сказки, известной большинству европейских народов. Была ли она некогда мифом в полном значении этого слова — неясно, но так или иначе функцию мифа — магическую, обучающую функцию — она несла несомненно. Речь идёт о сказке, известной более всего в скандинавском варианте и называющейся в Скандинавии Сказкой о Принце-Драконе[49].

Давным-давно, в утреннюю пору северных земель, жил там прекрасный молодой король, и была у него удивительной красоты жена. Ни одну королеву во всём свете нельзя было сравнить с ней. Волосы её были подобны чистейшему золоту, а глаза светились васильковой голубизной. Шея её была белее парного молока в серебряном ведёрке, а губы алели, как кровь дикого лебедя, упавшего в Рождество на нетронутый чистый снег.

Не было на свете счастья, равного их счастью. Лишь одно омрачало их души — у них не было детей. Не проходило и дня, чтобы они не печалились об этом, ибо королева желала златовласую дочь, чтобы лелеять её и играть с ней, а королю нужен был сын и наследник королевства.

И вот однажды, когда королева прогуливалась вне замка, она оказалась возле дома одной старухи, что жила неподалёку от леса. Королева вошла внутрь и у видела сидевшую подле огня старуху без единого зуба во рту.

— Скажи мне, моя королева, — начала та, — почему в то время, когда такая старая карга, как я, находит мир прекрасным, такая красавица, как ты, хмурит брови?

— Увы, — отвечала королева, — все наши беды и несчастья принадлежат лишь нам самим. Нет никого на свете, кто сумел бы помочь мне.

— А ты всё-таки расскажи мне о своём горе, — посоветовала ей старуха. — Я помогала и таким, чьи несчастья были не меньше твоего.

Почти против своей воли рассказала ей королева о своей печали:

— У нас с королём нет детей. Потому-то я и несчастна.

— Каждой болезни — своё лекарство, — ответила ей старуха. — Делай в точности так, как я скажу тебе, и вскоре получишь то, что желаешь. Слушай же! Сегодня вечером, когда небо будет полыхать красным огнём заката, возьми небольшой кубок с двумя ручками и поставь его вверх дном на землю в северо-восточном углу своего сада. Завтра при первых лучах солнца подними его, и увидишь под ним две розы на одном стебле — одну белую и одну красную. Тебе придётся выбирать: если съешь ты красную розу, родится у тебя мальчик, а если белую — девочка. Но как бы ты ни поступила, что бы ты ни выбрала, ни в коем случае не должна ты съедать обе розы, иначе не миновать беды. Поняла ты меня?

— Поняла, — радостно вскричала королева. — Добрая женщина, назови, что хочешь ты получить в награду?

Но старуха не захотела принять даже золотое кольцо с руки королевы.

— Рановато ещё говорить о награде, — сказала она ей. — И запомни, королева, — съесть можно лишь одну розу, не больше!

Королева сделала всё в точности, как велела ей старуха. На следующее утро на восходе солнца она прокралась в сад и подняла с земли кубок. К её удивлению и радости, под ним действительно на одном стебле росли две розы, точно такие, как и предсказывала старуха — одна белая и одна красная…

С этого момента и начались злоключения королевы. Какой выбрать цветок? Конечно, королевству нужен наследник, но ведь так хочется, чтобы родилась девочка, принцесса... Терзаемая сомнениями, королева не заметила, как съела оба цветка. Пришло время, и королева родила двойню.

Первым на свет появился страшный и гадкий змей. Злобно зашипев и перепугав королеву и всех придворных, уполз он из комнаты, а потом и из замка, так что никто не успел его поймать.

Вторым появился на свет мальчик, ещё более прекрасный, чем его отец.

Шли годы, и мальчик превратился в юношу, и тогда король решил, что пора женить сына. И вот в один прекрасный день король снарядил юношу в дорогу и отправил его искать себе невесту...

...Но если иноходью шли лошади при его отправлении, то вскоре галопом примчали они карету назад. Люди рассказали, что едва они добрались до первого перекрёстка, как увидели огромного дракона, хвост которого был обвит вокруг придорожного дуба, а клыки были смертоноснее молнии. Его отвратительное тело извивалось на середине дороги, а широкая чёрная пасть раскрылась при их приближении. И, что самое страшное, лицо его было наполовину человеческим, а наполовину — змеиным.

— Невесту мне, — прошипел он, — прежде чем невесту тебе!..

...Здесь мы на время прервём изложение северной сказки и обратимся к нордической мифологеме о трёх божественных девах, спрядаюших нити судеб.

Нити норн

Согласно скандинавской традиции, в самом сердце Мира, у корней Мирового Древа, возле священного источника Урд, живут три девы — норны, имена которых Урд, Верданди и Скульд, что значит «Судьба», «Становление» и «Долг». Эти девы прядут волшебную пряжу, определяющую судьбы всего сущего. Спрядаемая нить человека начинается в момент рождения, и рвётся, когда человек умирает. Пряжа доброго и счастливого человека — ровная и гладкая, злого и несчастного — драная и покрыта узлами. В Первой Песни о Хельги так описано прядение судьбы рождающегося героя:

Ночь была в доме,

норны явились

судьбу предрекать

властителю юному;

судили, что он

будет прославлен,

лучшим из конунгов

прозван будет.

Так нить судьбы

пряли усердно,

что содрогались

в Бралунде стены;

нить золотую

свили и к небу —

к палатам луны —

её привязали...

Божественные пряхи, прядущие нити судеб, известны в магических и религиозных традициях всех индоевропейцев. Сравните, например, со сказанным греческие представления о трёх мойрах, две из которых — Клото и Лахезис — прядут нить жизни, а третья — Атропа — обрезает её. Как и скандинавы, греки, говоря о героях, вспоминали их нити судеб: «ему же так некогда мойра сильная напряла рождающемуся нитью» (Гекуба о Гекторе).

Славянская мифология — не исключение; здесь функцию норн выполняет Макошь, чьё имя допускает интерпретацию «Мать Жребия» или «Мать Судьбы»[50]. Любопытно, что культ Макоши сохранился после крещения Руси гораздо лучше культов других богов и дожил до нашего столетия. Изменилось лишь имя: ту, кого раньше называли Макошью, после крещения стали именовать Святой Пятницей. Сохранилось практически всё: и память о связи богини со священным источником у корней Древа (сравн. посвящение св. Пятнице священных источников — прощ), и знание о том, что именно она спрядает судьбы[51], и даже ритуальная сторона древнего культа. К слову, название одного из обрядов поклонения Пятнице — мокриды — вообще может быть связано с именем Макошь (Мокошь), а не только с основой mok в значении мокрый, мокнуть.

Можно привести и ряд других доказательств, что православная Пятница «дублирует» древнюю Макошь, соединившую черты норн с чертами Богини-Матери, также связанной со священными водами. Одно из самых показательных — самоё её имя. Пятница, пятый (или шестой — по европейскому счёту) день недели, ещё в античное время был посвящён Венере (Афродите) — великой богине священных вод. Не забывали об этом и в Средние Века: «Чтим мы богиню самую могущественную изо всех, носящую имя Фреи, коей прародители наши посвятили шестой день недели…» (Гальфрид Монмутский — о саксах. Отсюда — английское имя пятницы — Friday, «День Фреи».)

Традиционно считается, что после крещения Руси многим христианским святым были приписаны некоторые черты древних языческих богов и богинь: св. Власию достались черты Велеса, св. Параскеве Пятнице — черты Макоши... Возможно, так оно и было — формально. Но какой русский при упоминании о Святой Пятнице вспомнит греческую святую Параскеву из Иконии, принявшую мучения при Диоклетиане в 282 году? Нет, не черты богов перешли к христианским святым, напротив, — древние боги приняли новые имена...

Что же за нити прядут божественные девы?

Буддийская традиция называет их нитями дхарм, нитями судьбы. Могущественные маги древности умели видеть эти нити и даже работать с ними. Это — нити мифологем, из которых норны спрядают судьбы.

Нити дхарм прекрасно известны и современному оккультизму, хотя большинство методов работы с ними давным-давно позабыты. Приведу в качестве примера отрывок из труда известнго современного российского астролога Авессалома Подводного: «В буддхиальном теле человека видны переплетающиеся нити — это его дхармы (линии кармических программ и соответствующей этики). Множественное пересечение этих нитей символизирует событие, тем более дисгармоничное, чем более этих нитей пересекается...» Лишь в одном я возьму на себя смелость поправить этого автора: то, что происходит с нитями норн, не символизирует событие, но является им — разница велика. В остальном же всё совершенно верно: чем узловатее и запутаннее дхармы, выходящие из рук норн, тем дисгармоничнее жизнь человека.

Не следует, однако, считать представление о норнах и дхармах фаталистическим. Если норны свободны запутывать наши нити дхарм, то мы свободны развязывать заплетённые ими узлы.

Думается, сказанное требует пояснений. Как «работает» узелок на нити норн? На уровне психологии прекрасным примером могут послужить столь типичные для людей нашего времени комплексы (неполноценности и проч.): оказываясь в определённых ситуациях, человек словно включает некую программу действий, отличающуюся от оптимальной. Он попадает, так сказать, в глубокую проторенную им самим колею, выбраться из которой у него не хватает сил. Это и есть узел — маленький, нередко почти незаметный, но работающий безотказно: вместо прямого движения вдоль нити событий, «носитель» комплекса проваливается в «навороты» заплетённого норнами (или им самим) узла. Пример на событийном уровне — фатальное невезение, нередко характеризуемое древним языческим термином заколдованный круг. Круг чего? Круг дхармы — тот самый узел на нити норн!

Наузы и личины

В русском языке есть древний магический термин — науз. Так называют колдовское (чаще всего — вредоносное) действие, технология которого прямо связана с завязыванием, и результат этого действия. Иногда именуют наузом связанные противусолонь в узел колосья хлеба (чаще называемые заломами), иногда — узел, завязанный с приговором на тряпице. Считается, что колдуны делают наузы, дабы навести на врага порчу. Впрочем, «порча» — термин слишком широкий, и традиционные колдуны и знахари употребляют его нечасто. Термин науз более конкретен, он подразумевает не только вполне определённую технологию, но и конкретный результат. Технологию оставим в стороне, а вот результат нас как раз и интересует.

Магические термины всегда допускают сразу несколько толкований. Узел на тряпочке — всего лишь привычный для колдуна атрибут действия; название происходит не от него. Название «науз» дано, вероятно, теми магами древности, которые видели результат — появляющиеся на нитях норн узлы, именно эти узлы, скорее всего, и назывались первоначально наузами, т.е. наведёнными узлами.

Конечно, науз, сделанный профессиональным колдуном, — редкость. Но каждый знает, как больно может ударить одно-единственное брошенное кем-то слово, как глубоко ранят равнодушие, предательство, ложь... Почти всё со временем забывается, но остаются следы — современный психоаналитик скажет, что каждое встреченное нами зло (а иногда — и добро) оставляет после себя какой-нибудь «комплекс», иногда — маленький и незаметный, а иногда — приводящий к печальным последствиям...

А что сказал бы об этом маг, носитель нордической традиции? «Душевные раны» оставляют после себя наузы, большие и маленькие, заметные и не очень... Представьте себе, сколько таких «нечаянных» узелков появляется на нити норн за день, за год, в течение жизни. И каждый из них ограничивает движение, затягивает человека в свой заколдованный крут.

И ведь это ещё не всё. Посмотрите, например, на современного «культурного» человека. Он ходит на работу, прилично одевается, читает книги, посещает иногда театр, заглядывает изредка в музеи... Задайтесь вопросом: может ли он попросить милостыню в метро, или прийти на работу с розой в петлице пиджака, или встать на голову, когда весело? Ответ другого «культурного» человека: он не будет делать этого, потому что такого ему не захочется и потому что ему это не нужно. Ответ мага: он не может этого сделать, потому что любое общество формирует собственные наузы, ограничивающие свободу человека. Другой пример того же явления — классическое чеховское «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»...

И ещё есть наузы, которые мы делаем себе сами, выстраивая вокруг себя уютный мирок, закрывающий нас от безграничности Мира...

А теперь вспомните всё, только что прочитанное, и представьте, в какой кокон иллюзий, комплексов, принятых моделей поведения и запретов вы закутаны. И он не «где-то там», он — вокруг вас, он — плотен, тёмен и осязаем. Каждая ваша привычка, каждый ваш науз — там, вокруг вас, а значит — вне вас.

Теперь представьте, что этот ваш кокон может дать трещину, расколоться...

Каюсь, на этих страницах мне приходится чуть-чуть практиковать вербальную магию. Но это неизбежно, согласно постулату, давно принятому многими авторами: невозможно писать о магии, не используя её самоё...

Присмотритесь — этот кокон живёт, собственной жизнью, очень мало зависящей от вас. Он даже умеет перестраиваться, изменяться в зависимости от ситуации, выпячивая из себя то одну личину, то другую. Посмотрите на других людей — что вы увидите: лица или личины? Поймайте себя на том, как лицо ваше привычно и послушно надевает при нужде мышечные маски. Когда вы наедине, заметьте — ваше лицо всегда напряжено, потому что всегда давит на него тяжёлая маска кокона.

Теперь представьте, что этот ваш кокон может дать трещину, расколоться...

Засим — возвращаемся к сказке.

Шкуры дракона

— Невесту мне, — прошипел дракон, — прежде чем невесту тебе!..

Тотчас вспомнили во дворце о змее, родившемся у королевы и ускользнувшем из замка. Вспомнили и о том, что родился он первым, а значит — действительно имел право первым жениться. И тогда король (а это был справедливый король древности) решил, что если младший принц действительно хочет жениться, то надобно сперва найти невесту для его старшего брата — Дракона.

Понятно, сказать это было значительно проще, нежели сделать, и вот как поступил тогда король: он послал послов в самую далёкую страну, которую только знал, и велел пригласить оттуда принцессу для своего сына. Поскольку он сохранил в тайне, о каком сыне идёт речь, принцесса, конечно же, прибыла, — и, надобно сказать, весьма пригожая.

Её не допускали в комнату жениха, пока он сам неожиданно не появился рядом с ней в огромном зале королевского замка, весь сверкающий и гибкий.

Что ей оставалось делать? Свадебные яства были готовы, свадебный эль сварен, гости успели потратиться на дорогие наряды, а до её дома было так далеко.

— Я согласна, — храбро заявила принцесса.

Дракон скушал, её немедленно после свадьбы и уполз по своим делам, а младший его братец снова отправился на поиски невесты.

Разумеется, история повторилась, и дракон, остановив принца на первом же перекрёстке, вновь потребовал себе жену прежде, чем брату. Король вновь признал его требование справедливым и выписал для него из-за границы новую принцессу.

Как и предыдущая, эта невеста тоже вела себя весьма достойно и так же храбро закончила свои дни в желудке дракона.

А после третьей съеденной принцессы король задумался о том, как отреагируют на столь своеобразную внешнюю политику его соседи, и принял решение впредь кормить дракона невестами исключительно подлого происхождения.

Неподалёку от королевского замка в ветхой лачуге рядом с лесом жил старик, королевский пастух, и была у него дочка, про которую говорили, что во всём королевстве не сыскать девушки более кроткой, нежной и прекрасной. Её-то и сосватал король своему старшему сыну.

...Когда пастух рассказал об этом дочери, горе её было неописуемо. Из глаз её хлынули слёзы, она в отчаянии принялась заламывать пальцы, пока из-под ногтей не выступила кровь. Она и минуты не смогла пробыть дома, бросилась в лес и бежала до тех пор, пока не изорвала в клочья своё платье, а тело её не покрылось сплошь царапинами. И тогда встретила она древнюю старуху без единого зуба во рту.

— Скажи мне, дитя моё, — обратилась к ней старуха, — почему, когда такая старая карга, как я, находит этот мир прекрасным, на лице такой прекрасной девушки, как ты, видно лишь горе и отчаяние.

— Увы, — ответила ей дочь пастуха, — от моего ответа не будет никакого проку. Никто в мире не в силах помочь мне.

— А. ты всё-таки расскажи, — посоветовала ей старуха. — Я помогала и тем, кто был несчастен не менее тебя.

И девушка через силу рассказала ей о своих бедах.

— Я должна выйти замуж за старшего королевского сына, Принца-дракона. Каждый знает, что это значит. Он уже успел жениться на трёх прекрасных принцессах и съесть их, не оставив ни косточки. А. теперь он съест и меня, — сказала девушка, и слёзы потекли из её глаз.

— И это всё? — спросила старуха. — Вытри глазки, дитя моё, и обещай сделать всё в точности так, как я тебе скажу, и тогда всё закончится хорошо. Слушай же! После свадебного пира, когда придёт время отправляться спать, ты должна попросить, чтобы тебя одели в десять шёлковых белоснежных рубашек. Когда это будет исполнено, ты должна попросить одну лохань для купания, наполненную уксусом, а другую — парным молоком. Третье, что должна ты сделать, — попросить столько кнутов, сколько сможет принести в руках крепкий для своих лет десятилетний мальчуган. Всё это должно быть снесено в вашу спальню. Затем, когда Дракон прикажет тебе сбросить с себя рубашку, ты должна приказать ему сбросить его змеиную кожу. А когда он сбросит все свои кожи (их может быть девять или десять, но никак не больше), ты должна окунуть кнуты в уксус и хорошенько его высечь. Затем ты должна обмыть его целиком в свежем молоке и, наконец, ты должна взять его руками и крепко прижать к себе хотя бы на одно мгновение.

— Ух! — вскричала дочь пастуха. — Я никогда не сумею сделать этого!

Её сердце чуть не выскочило из груди, когда она представила, каким холодным, мокрым и скользким должен быть Линдворм, и сколь ужасны будут эти объятия.

— Либо ты сделаешь это, либо будешь съедена, — проворчала старуха и, не дожидаясь благодарности или хотя бы ответа, исчезла...

И вот наступил день свадьбы. Помня наставления старухи, девушка попросила сделать всё, как та велела, и король не посмел отказать ей в такой малости. Закончился свадебный пир, и молодых супругов проводили в опочивальню...

Едва закрылась за ними дверь, повернул дракон своё лицо к дочери пастуха, и раздвоенный язык показался из чёрной его пасти.

— Прекрасная девушка, сбрось рубашку! — приказал он.

— Принц-дракон, сбрось кожу! — ответила девушка, хотя сердце её от страха готово было выпрыгнуть из груди.

— Никто доселе не осмеливался приказывать мне это, — злобно прошипел дракон.

— А я велю тебе сделать это!

Па мгновение ей подумалось, что он сейчас же проглотит её, но вместо этого он начал охать, плакать и стонать от боли, корчиться и извиватъся, и настал в конце концов миг, когда большая тяжёлая змеиная кожа оказалась рядом с ним на полу. Тогда девушка сбросила первую рубашку и накрыла ею змеиную кожу.

Вновь оборотил к ней дракон своё страшное лицо.

— Прекрасная девушка, сними рубашку!

— Принц-Дракон, сбрось кожу!

— Никто ещё не осмеливался просить меня об этом второй раз! — прошипел он в бешенстве.

— А я велю тебе сделать это!

На мгновение ей подумалось, что он тотчас съест её, но вместо этого он снова начал ворчать и ныть, шуршать и тужиться, и вскоре вторая змеиная кожа легла на пол подле него. Девушка тотчас же сняла с себя вторую рубашку.

В третий раз открылась его чёрная пасть.

— Прекрасная девушка, сними рубашку!

— Принц-Дракон, сбрось кожу!

— Никто ещё не осмеливался говорить мне об этом в третий раз, — прошипел он, точно обезумев.

— А я велю тебе сделать это!

В третий раз подумала она, что дракон убьёт её и проглотит, но вместо этого он начал плакать и рыдать, свиваться и мучиться, и третья змеиная кожа легла перед ним на пол. Дочь пастуха и эту кожу накрыла шёлковой рубашкой.

Так оно и продолжалось. Каждый из них приказывал другому, пока девять сброшенных змеиных кож не оказались лежащими на полу, причём поверх каждой лежала белоснежная рубашка. С каждой сброшенной кожей принц становился всё отвратительнее, покуда в конце концов не превратился в сырую, плотную и скользкую массу, колыхающуюся и катающуюся по всему полу. Тогда схватила дочь пастуха кнуты, опустила их в уксус, и, вынув их, принялась сечь его, что было сил. А когда руки её повисли плетьми от усталости, она обмыла его с головы до хвоста в парном молоке, а затем, когда руки и ноги её уже дрожали от усталости, прижала на мгновенье к себе его извивающееся тело, и обессиленная погрузилась в сон.

Рано утром на следующий день при первых лучах солнца король и его придворные пришли, охваченные печалью, к комнате Принца-Дракона, чтобы узнать, что стало с дочерью пастуха. Они прислушивались, но из-за закрытой двери не доносилось ни звука. Они заглядывали в замочную скважину, но толком, разглядеть ничего не смогли. Так они и стояли, боясь зайти, пока в коньце концов король не приоткрыл дверь сначала на один дюйм, а затем на два. И тогда они увидели дочку пастуха, в объятиях которой лежал не прежний дракон, а прекрасный статный принц.

— О, сын, — воскликнул король, — о, дочь!..

Волшебная северная сказка имеет счастливый конец — отвратительные драконьи шкуры спадают, и оказывается, что они покрывали собой прекрасного принца. Мы видим, что сказка (вернее, её протовариант) являет собой отражение идеи о необходимости высвобождения чего-то светлого из оков внешних проявлений, «ненастоящих», не-сущих форм. Вероятно, несложно догадаться, что речь идёт о внутреннем магическом круге и тех самых узах, что привязывают человека к состоянию пашубхавы.

Более того, эта древняя сказка содержит не только постановку проблемы, но и конкретный путь её решения. Однако это уже выходит отчасти за рамки этого раздела, а отчасти — и за рамки этой книги...

Бой на Калиновом Мосту

Вот пришёл Иван Быкович да под Калиновый Мост через реку Смородину. Вдруг воды на реке взволновались, орлы на дубах раскричались — выезжает чудо-юдо Змей шестиглавый; под ним конь споткнулся, чёрный ворон на плече встрепенулся, пёс борзой позади ощетинился...

Стал Иван Быкович биться со Змеем и победил его. На другу ночь побил он Змея девятиглавого, а на третью — Змея о двенадцати головах...

Только старуху старую, матушку Змееву, не одолел Иван. Привела она его в подземелье к старцу — отцу Змеев. Позвал старик двенадцать воев и говорит им: «Возьмите вилы железные, поднимите мне веки чёрные, ужо погляжу я, кто сыновей моих погубил».

И подняли ему веки чёрные, веки тяжкие...

Известная сказка, традиционный сюжет. Анализом её занимались многие исследователи; большинство из них соглашаются с тем, что сказка глубоко мифологична и представляет собой пересказ одного из древнейших славянских мифов. Действительно, довольно очевидно, что река Смородина, разделяющая противников, — это река между нашим и Иным мирами, известная всем индоевропейцам; недаром и самое имя её содержит сразу две древние основы: mor (*mri) — «смерть», и rod — «рождение»[52]. Неоспоримо и то, что по ненашу сторону реки стоят Владыки мира мёртвых — Змеи и их отец, достаточно обратить внимание на обилие эпитетов «чёрный», или на спутников Змея — волка (пса) да ворона, или на то, что логовище их находится под землёй...

Казалось бы, что может быть проще: раз по одну сторону — чёрное, значит, по другую — белое. Значит, перед нами — битва добра со злом. Можно даже сделать вывод, что перед нами «Центральный Миф Индоевропейцев» — поединок верховного бога-громовержца с чудовищем...

Можно, да только стоит ли?..

Поединок на грани

На этих страницах я отнюдь не планирую опровергать или поправлять предыдущих исследователей сказки о бое на Калиновом Мосту. Более того, существующие представления о значении используемой в сказке символики кажутся мне вполне верными. Другое дело, что большинство исследователей не ставили перед собой цели раскрыть внутренний, магический смысл исходного по отношению к сказке мифа.

Но сделать это будет непросто. Текст, который мы рассматривали выше, дошёл до нас именно в той форме, в которой он некогда использовался, — сказка о Принце-Драконе, скорее всего, никогда не была мифом, т.е. рассказом о богах. А вот тексты, посвящённые бою на Калиновом Мосту, представляют собой именно пересказ некоего древнего мифа. Поэтому, если мы хотим разобраться в глубинном содержании этих текстов, нам придётся решать двойную задачу: сначала понять, что это за миф, а уже потом искать его сокровенный смысл.

Разумеется, один-единственный славянский текст, тем более текст, уже пересекший границу между мифом и сказкой, не сможет стать достаточным для такого исследования материалом. Нам придётся задействовать всё, что сохранилось до наших дней с тех древнейших времён индоевропейского единства, когда интересующий нас миф был ещё живым, как было живым соответствующее учение.

...Поиски мифологических аналогов — занятие сложное и даже рискованное: всегда есть опасность перейти некую грань достоверности, за которой начнут размываться лики богов и героев. Допущение здесь, допущение там, и — глядишь — от всего разнообразия индоевропейской мифологии уже осталось что-нибудь одно (например, «Центральный Миф Индоевропейцев»), а всё остальное превратилось в аналоги.

Однако в данном случае мы обладаем образом, спутать который с каким-либо другим вряд ли возможно. «Позвал старик двенадцать воев и говорит им; “Возьмите вилы железные, поднимите мне веки чёрные...”» Этот безымянный Некто, обладающий взглядом невероятной силы и веками, столь тяжёлыми, что поднять их можно лишь вилами, справедливо считается одним из самых загадочных образов славянской мифологии. Он нередко встречается в восточнославянских сказках, но наибольшую «известность» ему принесла несомненно, знаменитая повесть Н.В.Гоголя. Это — Вий.

«Вий», однако, не является собственным именем персонажа; это всего лишь хейти — на украинском языке слово вия означает «верхнее веко». Действительно, тяжкие веки, прикрывающие глаза, являются его непременным атрибутом. Взгляд же его, согласно восточнославянским легендам, испепеляет всё вокруг[53]. И.Белкин, склонный отождествлять Вия с Чёрным Богом[54], приводит в своей работе замечательный отрывок из славянской легенды:

«...Нет ребёнка в Подолии, который бы не рассказал вам, об этом страшном истребителе, взглядом своим убивавшем человека и превращавшем в пепел целые города. Счастье только, что этот убийственный взгляд закрывали прильнувшие веки и густые брови».

Другой непременный атрибут легенд и сказок о Вие — это вилы, железные вилы, которыми дюжина добрых молодцев поднимает его веки.

Итак, Владыка Иного Мира, имеющий смертоносный взгляд, огромные тяжкие веки и железные вилы для их поднимания. Действительно, спутать этот персонаж с каким-либо другим сложно. Именно он известен в Ирландии под именем Балора и в Уэльсе под именем Ысбаддаден Великан-из-Великанов.

Ирландский Балор, внук Нета, происходит из племени фоморов, мифологических противников богов из Племён Богини Дану[55]. Согласно преданию, некогда друиды его отца, одного из владык фоморов, варили во дворе замка некое колдовское зелье, и любопытный Балор, высунувшись из окна, подставил свои глаза под ядовитый пар, что шёл от котла с зельем. После того один его глаз погиб, а второй приобрёл смертоносную силу: девять врагов падали замертво, заглянув в тот глаз. Но веко того глаза стало таким тяжким, что только несколько воинов могли открыть глаз, орудуя продетым сквозь веко копьём. С тех пор в битвах всегда шёл Балор впереди войска фоморов.

Валлийский Ысбаддаден, предводитель великанов, обретается в своём замке вдали от населённых земель. В отличие от Балора, он имеет два глаза, но так же, как у Балора и Вия, веки его столь тяжки, что ему приходится держать специальных слуг, дабы те совместными усилиями поднимали ему веки в случае необходимости и подпирали их прочными вилами. Образ Ысбаддадена, посвящённые которому тексты были записаны только в середине текущего тысячелетия, утратил важную деталь — смертоносность взгляда из-под тяжких век. Зато эти же тексты[56] сохранили замечательную фразу, равно характерную и для славянского Вия: «Эй, поднимите мне веки!» При желании можно было бы считать это прямым текстуальным совпадением.

И из ирландских, и из валлийских текстов однозначно следует, что Балор и Ысбаддаден принадлежат ненашему, Иному, миру — миру по ту сторону реки Смородины, и это лишний раз подтверждает, что эти двое и Вий — это один и тот же древний мифологический персонаж. Наконец, совпадают и фабулы главных связанных с ними сказаний.

В Битве в Долине Туиред — битве между богами этого и Иного миров — Балор сходится в поединке со светлым богом Лугом, и Луг убивает своего противника, сначала выбив священным копьём Ассал его смертоносный глаз, а затем и отрубив голову.

В противоборстве со светлым королевичем Килухом гибнет Ысбаддаден, получив удар волшебным копьём в глаз под тяжёлыми веками.

Проигрывает поединок Ивану Быковичу и отец Змеев, обладающий всеми признаками и атрибутами Вия.

Сведём вместе получившиеся «пары» противников:

Русь	Вий	Иван Быкович
Ирландия	Балор	Луг
Уэльс	Ысбаддаден	Килух

Итак, перед нами три варианта поздней переработки некоего древнейшего индоевропейского мифа, каждый из которых по-своему осмысливает противостояние двух мифологических персонажей, двух богов. Важно понять, какие же боги скрываются под поздними именами, и три известных нам теперь варианта дадут, разумеется, больше информации, чем одна славянская сказка.

Начнём с первого из них, с Вия — Балора — Ысбаддадена. Это один из Владык Иного Мира; в ирландском варианте он одноглаз, в валлийском — предстаёт перед нами великаном, в славянском варианте волки да вороны сопровождают его детей. Не так уж мало для того, чтобы если не отождествить, то хотя бы сопоставить этот персонаж со скандинавским Одином. Действительно, Один — Отец Павших, князь мира по ту сторону смерти, он одноглаз, и служат ему два волка да два ворона. Следующий шаг — Велес, тождество которого с Одином мы обсуждали уже не раз. Здесь мы встречаемся с приятным подтверждением: судя по всему, имена Велеса и Балора восходят к одной и той же древнейшей индоевропейской основе wel/wal со значением «имеющий отношение к Иному Миру».

Второй божественный персонаж Иван Быкович — Луг — Килух также узнаваем. Луг владеет священным копьём — указатель однозначный; Иван Быкович происходит, как свидетельствует отчество, от не совсем человеческих родителей (в ряде вариантов сказки он именуется Иваном Коровьим Сыном) — тоже намёк отнюдь не туманный. Священным копьём (проникшим позднее в христианизированные сказания о святом Граале) в индоевропейской мифологии владеют только боги магии (например, Один). Сыном небесной коровы является Велес. Да и самого Луга ирландские саги прямо называют Самилданах — Господин-Всех-Искусств. А под искусствами (ирл. dan) в древности понимали прежде всего искусства магические...

Вот мы и пришли к тому, без чего не бывает решения, более того — к тому, с чего решение начинается. Мы пришли к парадоксу.

В битве на Калиновом мосту Бог Магии выступает против Бога Магии, Один против Одина, Велес против Велеса, Луг против Луга...

Прогулка тропою мёртвых

...Наша жизнь — хотим мы того или нет — представляет собой цепь посвящений (инициации). Это так, даже если мы не отдаём себе в этом отчёт и не замечаем самого момента инициации, перехода в некое новое качество, в новое состояние. Первая драка, первая любовь, первый опыт столкновения с магией — эти примеры поверхностны и банальны, но показательны.

В древнем мире, когда Традиция контролировала многие области человеческой жизни, инициации совершались осознанно. Знания об инициациях древних во многом утеряны для нас; лишь некоторая их часть может быть реставрирована по косвенным свидетельствам и данным, ещё меньшая сохранилась в живой традиции.

Сейчас нас не интересуют инициации возрастные (такие, как переход мальчика в состояние юноши, юноши — в состояние мужчины и т.п.), нас не интересуют инициации профессиональные (такие, например, как приобщение к таинству изготовления оружия). Интересуют нас инициации кастовые, а конкретно — магические посвящения.

Не случайно в данном выше простеньком определении посвящения использовано слово переход — «переход в новое состояние». Этим же словом мы обозначаем и широко распространённые в мифологии и сказочной традиции индоевропейцев путешествия в Волшебную Страну, за грань привычного, нашего, мира[57]. Действительно, переходы между мирами и настоящие посвящения во многом похожи д