Письмо к матери от черного сына из Вьетнама

Перевод А. Голембы

Милая мама,

слава богу,

я уже прикончил нескольких вьетконговцев,

и белый капитан

сказал мне, что я молодец

и настоящий герой.

Но когда я убью гораздо больше,

то он представит меня к медали,

и когда я убью еще больше,

он поместит мое имя во всех газетах,

и ты будешь гордиться твоим родимым сыном,

всеамериканским героем всей Америки!

Здесь никто не упрекнет цветного, что он цветной,

поле боя усеяно трупами цветных.

Вы ведь знаете: Кассиус Клей не решился приехать,

но ваш сын — герой,

и, быть может, когда я убью кучу этих красных,

отсюда сообщат мою фамилию в Белый дом, —

быть может, Президент узнает мое имя,

быть может, он в один прекрасный день

самолично наградит меня орденом

и скажет, —

до чего горда Америка мною.

«Господь на вашей стороне, мой мальчик!»

И я щегольну своей медалью в своем родном городе,

в Детройте, в Ньюарке и в Алабаме, —

и я увижу черные тела в лужах крови,

и я вспомню Шарпевиль,

и я вспомню моих задушевных братьев во Вьетнаме.

Милая мама,

черная мама,

прости твоего черного мальчика во Вьетнаме!

Я не Кассиус,

прости,

я, понимаешь, не Мохаммед Али,

я твердо запомнил наконец,

что я

неутонченный,

необразованный,

неуклюжий

и т. д. и т. п.,

и все, что я делаю здесь,

я делаю для того только,

чтобы стать всеамериканцем ,

культурным и окультивированным —

истинным сыном Америки;

ты знаешь это, мамочка, —

и, если бы не цвет кожи и не курчавые волосы,

я был бы парень хоть куда!

Впрочем, парик стоит всего лишь сто долларов,

а белолилейный крем «Беляночка» всего лишь пять долларов

банка!

И ежели это мерзопакостное снадобье не подействует вовсе,

лучше уж я околею здесь,

я предпочту,

мамочка,

лучше останусь здесь, в этой заморской могиле!

И ежели я помру здесь,

так и знай,

что я погиб за Америку,

за счастье быть сыном этой Земли Обетованной…

Но ежели я погибну, сражаясь,

скажем,

в Ньюарке,

или в Миссисипи,

или в Детройте,

или в Чикаго,

или в любом другом месте, которое ты назовешь,

мама, —

то ты уж пойми, дорогая,

что президент не назовет меня героем,

а мой белый капитан

не станет превозносить меня до небес.

Моей вдове не назначат пенсию,

и они скажут, что я из красных,

и они скажут, что было бы лучше,

если бы твоего черного сына убили во Вьетнаме.

Прости,

мама,

я знаю,

что я тупой,

неразумный,

невоспитанный грубиян и т. д. и т. п.

Я знаю все это,

и мне

совершенно точно известно,

почему именно

я должен

помогать здесь моим соотечественникам

в осуществлении плана

истребления цветных.

Не плачь обо мне,

черная мама,

не оплакивай мой американизм и т. д. и т. п.

Горе Америке! Джазы ее грохочут,

их громыханья и возгласы

не прерываются ни на мгновенье,

и дыхание их донеслось до Хиросимы,

их лопотание и гром реют над Африкой, —

вспомни, мама,

что они визжат везде и всюду, где есть наши братья,

и тебе теперь

превосходно известны все резоны,

всякие там отчего и почему,

И на кой ляд,

прошу прощения,

милая мамочка,

ваш черный малыш

обязан убивать здесь как можно больше цветных!

Видишь ли, мама,

я здесь сражаюсь за свободу,

сражаюсь во имя божие,

видишь ли,

я храбро сражаюсь здесь с красными,

знаешь ли,

я здесь слышу,

как свистят пули,

и я снова должен проводить в жизнь

расширенные наметки по истреблению цветного населения.

Милая мама,

я, право же, предпочту погибнуть здесь,

в этой заморской могиле,

нежели околеть где-нибудь в Нью-Йорке,

и вообще

ты, конечно, поймешь, почему это у меня такое странное желание!

Ну а ежели ты меня не захочешь понять,

так, может, и впрямь

твой родной сын — грубиян невоспитанный,

чурбан совершеннейший,

неблагодарный остолоп

и т. д. и т. п.!

И к тому же еще самый разнегодный негодяй

изо всех,

что носят солдатский мундир!

Да будет тебе земля пухом, милая мамочка!

Покойся с миром, —

знаешь ли,

я здорово уважаю всех тех,

которые отдают свою душу господу

у себя дома,

в собственных своих постелях,

в наших старых-престарых американских городах!

Ваш любящий сын,

Грубиян Невоспитанный,

Остолоп Неблагодарный

и т. д. и т. п.!

Да благословит нас господь!

Перевод А. Голембы

Я спал,

и мне приснился мотылек,

ярко-желтый и прекрасный мотылек,

и я услышал, что вы назвали его красным,

и умертвили его,

и я ничего не сделал,

я только отошел в сторону

и умыл руки.

Проснувшись,

я услышал старый джаз,

старый задушевный джаз…

Проснувшись,

я прислушался к лязгу и скрежету,

и увидал, как остро выточенная сталь

пронзает

вьетконговцев,

и все, что я сделал —

отошел в сторонку

и умыл руки.

Я слушаю вас,

мои братья,

я слушал, как вы плачете над Миссисипи,

я видел, как вы гниете в родимом Гарлеме,

пустяшное дело, что ваши пули визжат,

пронзая ваших желтых братьев!

И я видел шрамы на ваших геройских подбородках.

Да благословит господь нас и нашу страну,

а я уж лучше отойду в сторонку

и умоюсь.

Блюз отчаяния

Перевод А. Голембы

Всю ночь, о Господь Всемогущий,

зова жду твоего,

всю ночь, о Господь Всемогущий,

жду, что руку протянешь мне.

Ты возьми меня на небо заживо,

а не то меня здесь забьют, —

так возьми меня на небо заживо,

а не то меня здесь забьют!

Всю ночь, о Господь Всемогущий,

ищу я лицо твое

ищу я, Господь, ищу я,

ищу я лицо твое!

А вокруг меня только цепи,

да решетки, да кандалы, —

а вокруг меня, Правый Боже,

все решетки да кандалы!

А вокруг все стены да колья,

и в оковах ноги мои, —

я ищу, где ж она, свобода,

где же свет улыбки людской?

Только все, что нашел я, Боже,

это ссадины да пинки, —

право, все, что нашел я, Боже,

это ссадины да пинки!

Так сойди же ко мне, Всевышний,

так сойди и освободи, —

не ослеп ты, Господь, я знаю,

знаю, ты, Господь, не оглох!

Я взывал к тебе и молился,

знаю, где-то витаешь ты, —

так приди ж меня вызволить, Боже,

а не то я знаю, как быть!

Напишу я с тебя картину,

чтоб все знали, какой ты есть!

Напишу палача-живодера

с перекошенным страшным лицом!

Если ты не придешь меня вызволить,

знаю, как поступлю тогда!

Если ты не придешь меня вызволить,

знаю, что учиню тогда!

Высококультурная дама

Перевод А. Голембы

Я был в концерте

с высококультурной дамой.

— Вам нравится музыка Бартока[371]? —

спросила она,

Я ответил, взглянув ей прямо в глаза:

— Что ж, я не чужд культуры!

На деревенской площади,

на выступлении африканского ансамбля

я спросил ее:

— Вам нравятся наши говорящие барабаны? —

Она ответила, глядя на меня искоса:

— Что ж, и я не чужда культуры!

Царица барабанов

Перевод А. Голембы

В музыку и в жарынь

вышла богиня богинь:

черных волос хаос,

как табакерка — нос,

ласков, и мил, и груб

очерк карминных губ, —

темен, угрюм и строг

лоск барабанных щек!

Груди подобны плодам,

каждая словно плод:

на́ тебе, на́ тебе — вот!

Бедра ее круты —

ведрами черноты,

в них — плодородья стан,

каждое — с барабан, —

гром барабанный, хлынь:

вышла богиня богинь!

Схлынь, грусть, схлынь:

пляшет богиня богинь!

Будто ложбинный зной,

пот струится спиной,

два барабана, нежны,

пляшут без пелены,

пляшут без пелены,

стройных повыше ног, —

ритм барабанный строг,

ноги ее стройны, —

горечь полыни, схлынь:

пляшет богиня богинь!

Пляшет богиня — она,

будто луна, темна,

солнца она светлей:

рокота не жалей,

грохота не жалей,

в звонкую шкуру — бей!

Горечь полыни,

схлынь,

пляшет богиня богинь!

Темная, как божок

солнечных душных дорог, —

дробных раскатов град,

мать барабанных стад, —

это твоя, господь,

идолица и плоть,

это твоих теперь

злых барабанов дщерь —

это во тьме утроб

ритм барабанных троп!

В ропоте перепонок,

в отзвуках музыки ранящей,

бей, золотой барабенок,

в чудище барабанище!

В музыку и в жарынь

пляшет богиня богинь!

ТАНЗАНИЯ

САИДИ НГУЗО[372]

Язык суахили

Перевод М. Курганцева

Словно реку дожди,

меня наполняют мысли

о языке родном —

зеркале чувства и мысли.

Где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Ты пробуждаешь к свету

спящего человека.

Влагой познания щедро

ты поишь человека.

Где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Я нахожу слова

для моей любимой,

самые ласковые

слова для моей любимой.

Где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Верных друзей

друзьями я называю.

Подлых врагов

врагами я называю.

Где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Есть у меня копье —

испытанное оружье.

Но слово привета и мира

дороже мне, чем оружье.

Где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Спрашиваю людей,

умудренных опытом жизни,

славных людей,

чей ум — украшенье жизни;

где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Мне ничего не сказали

мудрые люди, —

в книгах ищут ответа

мудрые люди,

где твой исток и начало,

где прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили?

Словно ночной небосвод,

суахили прекрасен.

Блещут созвездия слов —

суахили прекрасен!

В сердце народа

твое начало,

в нем прозвучал ты впервые,

о мой родной язык,

о суахили!

ШААБАН РОБЕРТ[373]

Свобода

Перевод М. Курганцева

Нет прекрасней слова «Свобода» —

В нем — бесстрашие, честь и гордость,

Свежий воздух, простор и свет.

В нем — надежда для всех живущих,

В нем — величье и гордость духа,

Радость жизни, вера в добро.

В нем — вся мудрость веков прошедших.

В нем — достоинство человека,

Справедливость и красота.

Ничего нет позорнее рабства,

Даже если мягкие руки

Над рабами заносят хлыст.

Рабство горькое проклинаю —

Пусть оно безвозвратно сгинет,

Пусть зачахнет, умрет, сгорит!

Пусть повсюду царит свобода —

В каждой хижине, в каждом сердце,

В каждом взгляде, в каждой улыбке,

В чистом небе и на земле.

ОГЕНДО ХЕЙСТИНГС[374]

Скажи богу, скажи ему

Перевод В. Минушина

Скажи богу,

Что я видел друзей моих, евших отбросы,

Рывшихся в мусорных ящиках, каждый в своем,

Радуясь тухлому джему И другому гнилью.

Скажи ему,

Что душа моя плакала, ибо любил я этих несчастных —

С их объедками, грязью, обносками.

С их нищетой, позором, озлобленностью, я их любил бесконечно.

Скажи богу, что я видел, как они шли в его церковь святую.

Скажи ему, что я слышал, как им проповедник блаженство на небе сулил.

Но проповедник никогда не был в их шкуре.

Тех несчастных ждет ад, ему же он не грозит.

«Блажен, кто наг и сир», — он читал без особой уверенности.

Но они потеряли всю веру, веру в могущественные небеса.

Скажи ему,

Что этот пастырь перебрался в Нью-Стенли

Под призывно манящие ветви тернового куста,

Где покой, довольство и святость хранят от греха и мук людской любви.

Скажи ему,

Что я мучился болью людей и его появления ждал.

Скажи ему, что я искал его всюду, но не нашел,

Что я к нему взывал, но он молчал,

Что молился все ночи и душа моя кровоточила, но в Диго-Роуд он не пришел.

Скажи богу, скажи ему, что довольно в раю блаженствовать,

пусть он появится в этом аду

Ради страждущих, больных и отверженных, с плачем руки простерших к нему.

Скажи: те, кто наг и сир, ждут, чтобы он о себе возвестил,

Что сирота и бездомный, одержимый и безумный исстрадались, ожидая его.

Скажи богу, о! скажи ему,

Что он был слишком долго в соборах и прекрасных церквах современной архитектуры.

Скажи ему, что он был слишком долго в священных местах, где мы молимся у его алтарей

И где нет никого, только священники.

Скажи богу: пусть он в трущобы придет, о, скажи ему: пусть он придет

скорей!!

ТУНИС

АБУ АЛЬ-КАСИМ АШ-ШАББИ[375]

Во мраке

Перевод Н. Павлович

Трепещет во мраке грустной ночи

Рой моих мечтаний,

Над темной грядою боли,

Над тучами страданий.

Очи звезд удивились,

Увидя воскресших влюбленных,

С небес на них изливая

Лучи, словно дождь зажженный.

И сердце грусть источало,

Хранил я ночью молчанье,

Любовь — судьбы отголосок —

Таилась в моем страданье.

Молчал я, как все живое,

И песен моих не стало,

А сердце мое в испуге

В глубинах жизни блуждало,

О, сила любви всевластной, —

Жизни она сильнее!

О, свет любви лучезарной,

Мрак жизни пред ней бледнеет.

Мощь зла, и мечты покоя,

И все сиянье востока,

Улыбка зари во мраке

В глазах моей черноокой.

Красота жизни

Перевод Н. Павлович

Шел я полями, вставал рассвет,

И становилось светло.

Мрак отступал, трепетало над ним

Чистой зари крыло.

Словно красавица гордая, ночь

Не ускоряла шагов,

И в холодке пролетал ветерок

Влажным простором лугов.

Как охмелев, бормотала река,

Трезвым стоял цветок,

И мирозданью хвалебную песнь

Мощно слагал восток.

И, покрывало тумана сняв,

Ясное солнце встает,

Лилия кубок серебряный свой,

Полный росы, подает.

Время идет. На престол ночной

Всходит царица ночей.

Солнце идет на закат, и кровь

Льется в борьбе лучей.

И воцаряется ночь, победив

Солнце, и меркнет заря.

Ночь — как убийца, проливший кровь

И поразивший царя.

«Так и судьба — пришла и ушла…»

Перевод Н. Павлович

Так и судьба — пришла и ушла,

В разных одеждах она,

Или светла, или темна,

Вопль и тишина,

Песня она, а порою стон,

Радость и горькая тень.

Верно, что в сговоре с ночью судьба,

Но побеждает день.

Песня грома

Перевод Н. Павлович

Когда в молчании ночи

Вселенная страхом объята,

И голос надежды скрылся

За тучею горя косматой.

Гром песню свою грохочет,

И все живое ей вторит,

Как будто истины голос

Зовет из пучины горя.

И гром в извивах долины

На вопль ее отвечает,

Как будто дух пробудился

И к ней из бездны взывает.

Тогда я спросил у ночи,

Внушающей ужас тайный,

И бросил я вызов ночи

Прекрасной, необычайной:

«Что в песне той отразилось,

Не стон ли глубин вселенной,

Не жалоба ль тяжкой грусти

Ее — смятенной и пленной?

Иль это проснулась сила,

О помощи грозно взывая.

Мы слушаем мощный голос,

Терзанье ее узнавая.

Как пруд в степи, онемела

Грозовая полночь эта,

И голос мой тоже замер,

Без отклика, без ответа.

Воля к жизни

Перевод Н. Павлович

Если однажды захочет народ пробудиться,

То и судьба отозваться будет готова,

И неминуемо тьма рассеется ночи,

И распадутся оковы.

— Тот, в ком любви нет и воли нет к жизни,

Сам в ней исчезнет, растлится растлитель,

Горе ему, если жизнь его возненавидит,

Небытие встанет над ним, как победитель, —

Так, торжествуя, мне жизнь говорила.

Так все живое мне это открыло.

* * *

Ветер звенел, проносясь над горами:

— Огненный смерч я на бой вызываю!

Я промчу между скал, над листвою,

Об осторожности я забываю,

Не сторонюсь я ни круч, ни ущелий,

Только б достичь мне намеченной цели!

Тот, для кого высота не отрадна,

Вечно в болоте останется смрадном.

Кровь молодая во мне заиграла,

Вихри в груди закружились моей,

Слушаю песню могучую грома,

Музыку ветра и ритмы дождей.

Землю спросил я: — О мать, неужели

Нас не видишь ты, злобой полна?

— Благословляю только отважных,

Тех, для кого никакая беда не страшна.

И проклинаю подобных лежачему камню,

Тех, кто не видит, какая настала пора,

Так и вселенная вся — жизнь принимает с лихвою,

Мертвое гневно клеймит, хоть она и стара.

Мертвую птицу не станет поддерживать воздух,

Не поцелует пчела мертвых цветов,

Если б не я, не моя материнская жалость,

Даже могилы б извергли своих мертвецов.

Горе отверженным жизнью, им нет утешенья,

Вечным уделом их — уничтоженье.

Ночью одной осенней,

Отягощенной болью и гневом,

Был опьянен я сияньем звездным,

Пел своей грусти хмельным напевом.

Мрак я спросил: — Вернется ли к жизни,

Все, что она погубила весною? —

И ничего мрак не ответил,

Девы зари не запели со мною.

Голос раздался, на струнный похожий,

Роща сказала мне с жалостью нежной:

— Время зиме дождей и туманов,

Время зиме холодной и снежной,

И волшебство исчезнет деревьев,

Все волшебство плодоношенья.

Очарованье ясного неба,

Благоуханного луча цветенье.

Листья с ветвей упадут и увянут.

Вместе с цветами, тебе дорогими,

Ветер, играя, умчит их в долины,

Бурно потоки хлынут над ними.

Все, как мечта, в этом мире проходит.

Все промелькнет, все живущее — бренно,

Но семена останутся навеки

Жизни прекрасной и драгоценной.

Мои стихи

Перевод Н. Павлович

Стихи мои, сердца певучая часть,

Вы жизни частица, где вся моя страсть.

Она неизменна навек, навсегда,

Тяжелые думы вложил я сюда.

Желаний моих вы несете напев,

И в вас зазвучал затаенный мой гнев,

Еще не излитый до этой поры,

В вас горнего сумрака дышат миры,

И утро, что в чистом сиянье встает,

В вас звездной улыбкой горит небосвод,

И быстро бегут по нему облака,

И дымка тумана в пустыне легка.

В вас бодрствую я и тихонько дремлю,

И детства покой я опять узнаю.

Улыбку и радость всего бытия,

Любовь в вас былая и юность моя.

И вновь неподвижность, движенье и страсть,

Над сердцем весны торжествующей власть,

Колосья склоняются, роза цветет,

И песню любви это утро поет,

И на ухо юности шепчет моей;

Стихи мои — жатва сияющих дней,

Где вечные летних мечтаний плоды,

Но в вас есть и осень, и горя следы;

Увяли цветы, облетела листва,

И облаком черным укрыты слова.

Стихи! К вам приходит и плачет зима,

Бушует гроза, и грохочут грома,

И мрачного сердца засохли цветы,

И падают в бездну они с высоты.

Стихи! Повесть жизни, мое существо!

В стихах навсегда отразил я его,

Вы — свадебной песнью, так, значит, я рад,

Вы — лютня печалей моих и утрат.

Вино драгоценное! Вас я вкусил

И пью с наслажденьем вино средь могил.

Прощание

Перевод Н. Павлович

Боль, замри! Скорбь, замри!

Вот над горем сиянье зари!

Лет безумия — нет!

Я в смертельных ущельях укрыл свою боль,

Смерть развеяла муку мою,

Лютню жизни беру, заиграю на ней

И для новых времен запою.

Пусть отчаянье тает в красе бытия,

Стало сердце оазисом песни моей,

Розы в ней, и трава, и сиянье, и мрак,

Юность, страсть, все желания в ней.

Боль, замри! Скорбь, замри!

Вот над горем сиянье зари,

Лет безумия — нет!

Стало сердце большим, храм оно красоты,

Жизнь его создала, отдаваясь мечтам,

В нем я жизни молюсь, перед ней преклонясь.

Свечи жгу и курю фимиам.

Сила жизни волшебна и давно — вечна,

Что роптать нам на мрак! Он пройдет,

Снова утро займется, минует зима,

И весны неизбежен приход.

Боль, замри! Скорбь, замри.

Вот над горем — сиянье зари!

Лет безумия — нет.

Пусть же волны ревут и сгущается мрак,

К жизни утро меня позвало

И потряс меня зов! Даже эхо его

В край далекий меня повлекло.

Горы горя, прощайте! Прощайте навек,

Кручи адской тоски и туман,

Парус я распустил. Безнадежность, прощай!

Челн мой вышел теперь в океан.

МУХАММАД АЛЬ-АРУСИ АЛЬ-МАТВИ[376]

Зов земли

Перевод А. Эфрон

Земля — моя!

Я вышел из нее!

Она цвела

Для прадедов моих.

Она должна

Навеки быть моей,

Я — сын ее, и возвращу я ей

Почет и славу прежних дней.

Захватчики коварны и сильны.

Но им не победить моей страны.

Я — сын ее!

Таких, как я, — не счесть.

Нас не сразят ни страх, ни меч, ни месть,

Нас не поставит на колени враг,

Глаза народа не застелит мрак,

Не горек будет мне и смертный час,

Когда сама земля, сама — за нас!

Земля — моя!

Ее хозяин — я!

Мне до чужих законов дела нет.

Тот, кто писал их, в кровь макал перо,

Хлеб у детей он отнимал

И свет.

Чужой закон насилием живет,

Он землю чужестранцам отдает,

Родных полей лишает он народ,

Богатств подземных и прозрачных вод.

Земля — моя!

Я прогоню врагов,

Что превратили мой народ в рабов.

Кто б ни был враг —

Да обратится вспять,

Земля моя да расцветет опять.

Доколе жив, доколе силы есть,

Я славу сохраню ее и честь.

Жестокие настали времена?

Мне до времен жестоких дела нет.

Могучие восстанут племена,

Рабу поработитель даст ответ.

Земля — моя! Верну ее себе,

Обиды, горя, гнева не тая.

Ее добьюсь в отчаянной борьбе.

Земля — моя!

УГАНДА

Е.-С. АТИЕНО-АДХИАМБО[377]

Возрожденная Африка

Перевод О. Тугановой

Адонго сидела на бревне, курила глиняную трубку,

Потягивала дым через прокуренный тростниковый мундштук

И размышляла о «ветре перемен».

Какой-то толстосум купил землю Окело и пустил ее в дело:

Насадил райский сад, поставил деревья ряд в ряд,

Не сад, а дамская завивка;

Сделал всем коровам медицинские прививки.

Вот это и было отмечено министром как «выдающийся прогресс».

Адонго посмеивалась; а чего ей было теперь бояться?

Чернокожий помещик — свой человек; его не приходится бояться.

Он построил новые магазины и раздавал соль бесплатно.

Кто мог бы назвать его эксплуататором?

К тому же его избрал народ.

Он не мог быть подлецом.

Ведь он только что прогнал всех подлецов.

Оговорить его мог только злейший враг.

Так она размышляла: часы текли незаметно.

Вдруг появился и стал держать речь о Справедливости быстроглазый Военный.

Мы повесили носы, поняв, что

Обмануты глупейшим образом, бессловесные, покорные.

Но капитан держал автомат на прицеле и нас приободрил.

Он сказал, что освободит нас от злодея помещика — вот этой рукой.

Надеясь на спасительный автомат, я поближе к нему продрался.

Я хотел увидеть своими глазами, как упадет злодей помещик.

Но увидел вдруг, как упала Адонго с простреленной головой.

ПИТЕР МУВАТИ[378]

Не ищи, сердце

Перевод А. Сендыка

Не ищи, сердце,

Трепещущих пальмовых веток

На чужом пустом берегу,

Журчанья ручьев торопливых

На горе непривычно высокой,

Одинокого крика таинственной птицы

На зеленых полях при закате.

Упрямое сердце,

Зря не ищи.

ОКОТ П’БИТЕК[379]

Жалоба Лавино

(Из поэмы)

Перевод М. Курганцева

Муж глядит на меня с презреньем,

злится, рычит,

все ему не по нраву,

говорит, я — глупей своей тетки,

ни на что не гожусь,

старая рухлядь,

пора, мол, на свалку.

Муж, сын вождя,

одумайся, милый,

зачем ты меня позоришь, Окол,

равняешь с облезлой обезьяной?

За то, что азбуки не учила?

За то, что не сидела в школе?

За то, что живу, как все, некрещеной?

Муж, ровесник моего брата!

Опомнись, Окол!

Придержи язык,

посмотри на себя ты —

мужчина зрелый,

а сам, как младенец,

пузыри пускаешь.

За ум возьмись-ка,

банан зеленый!

Сын вождя, ты себя унизил.

О тебе судачит вся деревня.

Вместо хвалы — одни насмешки.

Плюешь на всех,

дурачок несчастный,

на меня глядишь, будто я

бесплодна,

никудышна,

пуста, как зола без соли[380].

Поле отца своего топчешь,

вырываешь заветную тыкву предков!

Родичи! Плачу!

Куда податься?!

Нет сил выносить обиду.

Муж родителей моих поносит,

родную мать мою обзывает

такими словами — стыдно вспомнить.

Он теперь стал важная шишка —

по-английски жену облаял.

Кричит: никуда не годишься, рожа!

Не нужна ты мне

и нужна не будешь!

Кроет меня и так и этак.

Ты, кричит, древесная обезьяна,

не умеешь играть на гитаре,

пустоглазая жаба —

читать не умеешь.

Кричит, что я, как овца,

скудоумна,

глупа, будто муха

на пивной бочке.

Ну, конечно, я ничему не училась,

английской брани не понимаю,

не умею считать и копить монету…

Родичи! Он всех костит и песочит,

с утра и до вечера дурнословит.

Каждое слово — больнее палки:

моя мать — ведьма,

родные — свихнулись,

крысоеды мы, кафры,

живем в пещерах,

не знаем священных книжек.

Мать на шее носит

зуб крокодила,

мы все — колдуны и ждет нас

пекло!

С его языка стекает ругань,

дурная, как кровь бездетной бабы.

Язык — ядовитый корень лионно[381],

осиное жало, рот скорпиона, зуб змеиный.

Послушаешь — тошно,

будто наелся прокисшей тыквы.

Мой муж оплевывает черных.

Он как спятившая наседка,

клюющая собственные яйца —

такой в котелке — самое место!

Брызжет слюной,

глаза таращит,

что твой нильский окунь,

когда прет на нерест.

Весь трясется,

дрожит от гнева —

ополоумевшая гиена.

— Черномазые, — кричит, — подонки!

Дикари! Обычаи ваши — мерзость,

ваши пляски — срам, разврат и пакость,

вы — прыщавые, нищие дурни!

А еще называет себя современным,

прогрессивным, цивилизованным мужчиной.

Он теперь такой умный, такой ученый,

что спать со мной больше не желает.

Я — деревенщина

тупоголовая,

в модах не смыслю,

красоту свою потеряла…

Я мешаю ему расти, развиваться.

Он кричит мне: слониха!

Толстые кости — мало мозгу!

Зря теряю с тобой время!..

* * *

Окол меня сторонится,

завел «современную»,

молодую…

Говорят, она смазлива

и лопочет с ним по-английски.

А еще недавно каждый вечер

мы сидели рядом, обнявшись.

А еще недавно каждый вечер

пели вместе старую песню.

А еще недавно он мне клялся

быть верным до смерти.

Шептал по-английски —

ничего не понимала я, дура…

Окол меня сторонится,

на стороне завел молодую…

Звать ее Клементина, Тина.

Эта тина его засосала…

Родичи,

видели б вы Клементину!

Черная кожа, не белей, чем у прочих,

а ночи не спит, лезет вон из кожи,

лишь бы сделаться белой леди.

Круглый день накрашены губы —

будто два раскаленных угля.

Глянешь, точь-в-точь дикая кошка

с окровавленными усами.

Рот ее — клубень сырого ямса,

пахучая, открытая язва,

и красная глотка злого духа.

Лицо посыпано белой золою —

позеленевшее, как у трупа.

Страшное, будто маска

колдуна, танцующего в полночь;

губы — точно их в кровь разбили;

волосы — прямые, как прутья;

кожа в опалинах, как у лисицы,

которой факел под хвост воткнули,

чтобы из норы ее выгнать.

А меня мутит от мыла с карболкой.

Злые духи в голове пляшут

от вонючей золы — от пудры.

У родного дяди, у брата мамы,

выпрошу козла; я его прирежу

и помажу щеки жертвенной кровью.

Козлиный запах сильнее пудры,

и злые духи меня покинут,

и покой поселится в сердце…