Стихи из книги «ноктюрны» (1961 г.)

«Рука рассвета…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для флейт)

Рука рассвета ласково тронула веки мои ночные,

И улыбка твоя взошла над туманами, что монотонно плывут

над Конго моим,

И я откликнулся сердцем на девичью песню с зарею проснувшихся

птиц,

Кровью своей откликнулся, которая некогда отмечала горячими

ритмами белую песню соков в ветвях моих рук.

Видишь бруссы цветок, и звезду у меня в волосах, и ленту на лбу

пастуха?..

Я флейту пастушью возьму, что ритмом своим охраняет

спокойствие стад,

И весь день, до заката, в тени твоих длинных ресниц, возле

источника,

Верный тебе, я буду пасти твое светлорунное стадо.

Потому что сегодня утром рука рассвета ласково тронула веки

мои ночные,

Потому что весь день, до заката, откликается сердце мое

на девичью песню птиц.

«Ты долго сжимала…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для калама[359])

Ты долго сжимала руками голову черного воина,

Казалось, сумерки роковые уже охватили его,

И я видел с холма, как солнце закатилось в бухты глаз твоих…

О, когда же, когда смогу я увидеть родину, чистый горизонт

твоего лица?

Когда голод смогу утолить у стола твоей темной груди?

Но в сумрак уходит теплая нежность гнезда.

Я увижу другие глаза, буду жить под небом чужим,

Буду пить из ручья иных губ, прохладней лимона,

И, укрытый от бурь, засыпать под крышей волос чужих.

Но каждый год, когда вино весны воспламенит воспоминанья,

Я вновь томлюсь, зову я родину мою и свежий дождь твоих

глаз над жаждою саванн.

«О дороги бессонницы…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для флейт и балафонга)

О дороги бессонницы, дороги полуденные и дороги ночные, такие

безмерно длинные!

Цивилизованный чуть ли не с детства, я не научился смирять

белого бога Сна.

Я знаю его язык, но акцент мой ужасен…

Тьма непроглядно черна, а скорпионы на ленте дороги — цве́та

ночного песка.

Оцепененье сдавило грудь, и в груди — колючки и хрипы…

А сегодня ко мне наведался бриз, тот, что ко мне прилетал

в Жоале

В час, когда странные птицы, посланники Предков, пели оду

вечерней росе.

О, лицо твое… Память о нем раскинула жаркий шатер у меня

на сердце,

Я вижу синюю рощу твоих волос.

Улыбка твоя Млечным Путем мой небосклон рассекла.

Золотистые пчелы на щеках твоих смуглых жужжат, словно

звезды,

И на твоем подбородке мерцает Южный Крест,

И Большая Медведица горит на высоком твоем челе.

Я кричу, чтобы выплеснуть радость, затопившую сердце, —

так Нигер бывает небесной затоплен водою во время сезона

дождей.

Я выплесну радость мою, я крикну птицам: «Нанио!»[360]

Я крикну влюбленным, что шепчутся на песчаной циновке

океанского берега: «Нанио!»

И долго под пологом иссиня-черного отдыха буду лежать,

Долго спать в спокойствии мирном Жоаля —

Пока ангел Зари не вернет меня в руки твои,

К твоему жестокому и такому жестокому свету, Цивилизация!

«Я сидел как-то вечером…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Я сидел как-то вечером на унылой прозе скамьи.

Часы ожиданья вытягивались передо мной в бесконечную

линию, как монотонность столбов на долгой дороге.

И вдруг у меня на щеке — золотисто-коричневый луч твоего лица.

Где я встречал этот теплый и гордый цвет? Это было во времена

правителей древнего Сина.

Когда отец отца моего читал невесты лицо на оловянных

страницах прудов.

Как стало тепло на закате… Это на улицы сердца снова Лето

пришло.

Деревья облиты золотом, деревья в пылающих бликах; что же это?

Весна?

У женщин — воздушная поступь купальщиц на солнечном пляже,

А длинные мускулы ног — струны арфы под матовой кожей.

Проходят служанки с царственной шеей, — верно, идут за водою

к источнику в час вечерней прохлады.

А газовые фонари — высокие пальмы, в них ветер поет свои

жалобы,

А улицы — тихие, белые, как в послеобеденный час моего

далекого детства.

О подруга моя цвета Африки! Продли этот час ожиданья.

Те, кого мучит голод, безмерно богаты своей Прозорливостью.

Их улыбка нежна. Это улыбка Предков моих, танцующих

в синей деревне.

«О, забыть всю эту ложь…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для флейт и балафонга)

О, забыть всю эту ложь, как рваные раны на теле предместий,

Все измены, и взрывы, и плен, и смерть, поразившую душу, —

То молчанье развалин, там, далеко, в заснеженной белой

России, —

Все надежды мои, что скошены грубо под корень, и душа, как

обезумевшая Дева, отданная поруганью.

В мягкой нежности, в светлой нежности этой весны,

Вспомнить, о, вспомнить девушек наших, как мечтаешь о чистых

цветах

В жестокой чащобе бруссы. Во мраке диких лесов

Помнить, верить, что есть еще свет удивленных весенних глаз,

Раскрытых, как светлая просека на заре, ее повелителю — Солнцу.

Верить, что есть еще пальцы, нежнее, чем пальмы, нежней

колыбельной ньоминка[361],

Нежные пальцы, чтоб убаюкать мне сердце, нежные пальмы

для сна моего и тревоги.

Привет тебе, пальма, твой стан, и гибкий и стройный, твой

строгий лик взнесены над чащей.

О черные губы, их поцелуй — только для братьев воздушных,

пассатов.

Только бы слушать твой голос, медлительный и глубокий,

как вдали гудящая бронза.

Только бы слушать биенье наших сердец в ритме тамтамов,

Верить, что Юная Дева в нетерпенье на пристани ждет меня,

Ищет лицо мое в ярком цветенье платков.

В ясной нежности этой весны верить: она меня ждет, Дева

черного шелка.

«То была ли магрибская ночь?..»

Перевод М. Ваксмахера

(Для двух флейт и одного далекого тамтама)

То была ли магрибская ночь? Я покидал Могадор[362], его девушек

цве́та платины.

То была ли магрибская ночь? Нет, и нашей она была, эта ночь,

наша Ночь, ночь Жоаля,

Ночь до рождения нашего. Ты причесывалась перед зеркалом

моих глаз.

Мы сидели с тобою в сумраке нашей тайны, полные смутной

тревоги, —

Ожидание имя ее, — и трепетали ноздри твои.

Ты не забыла еще спокойного гула, заливавшего ночь? Волна

за волной, вырываясь из города,

Гул накатывался на нас и у ног утихал. Далекий маяк подмигивал

справа,

А слева, у сердца, — неподвижность твоих зрачков.

О внезапные молнии в душной ночи! Я видел твое лицо,

Я его пил, оно было ужасно, и его черты искаженные разжигали

все больше жажду мою,

И в моем удивленном сердце, в моем молчаливом сердце, которому

было уже невмочь, —

Каждый звук, доносившийся издали, даже лай далекого пса,

в нем взрывался гранатой.

Потом золотисто песок захрустел, будто листья взмахнули

ресницами.

Черные ангелы, гигантские боги Эдема, мимо прошли,

И ночные легкие бабочки, словно лунные блики, мерцали у них

на руках. А для тебя и меня это счастье чужое было

точно ожог.

Наши сердца колотились — их стук долетал до Фадьюта[363],

Как дрожь возмущенной земли под победной стопою атлетов,

Или голос влюбленной женщины, поющей сумрачный блеск

красоты любимого своего.

А мы не решались рукой шевельнуть, и наши губы беззвучно

дрожали.

Ах, если бы камнем на грудь кинулся с неба орел, оглушая нас

клекотом дикой кометы…

Но неумолимо теченье влекло меня прямо на рифы — на ужасную

песню твоих неподвижных зрачков.

Будут ночи другие у нас, ты вернешься, сопэ́, к сумрачной этой

скамье,

Ты будешь все та же всегда — ты будешь другая всегда.

Но сквозь все твои превращенья я буду боготворить

Лицо нашей Кумба-Там.

«Но воспоют ли вас…»

Перевод Е. Гальпериной

(Для кларнетов и балафонга)

Но воспоют ли вас, влюбленные, при стеклянном свете грядущего?

Воспоют ли под звуки флейты любовные ночи прошлых времен?

О дождь зеленый! На что мне все славословья певцов, если я

иссохшею веткою стану,

Если Христос не воскресит меня светлой весной?

Ни к чему мне робкие пляски юных влюбленных! Я б умчал

тебя на коне туарега, опьяненное тело к сердцу прижал бы

Среди вскриков взметнувшейся крови и посвиста копий.

Я порву все путы Крови. Я буду на вахте

Всю бесконечно долгую, единственную ночь любви.

Твой голос мягче теплоты гнезда, и сердце — черная голодная

змея — ждет хлеба твоих губ.

Я порву все путы Европы, чтобы выткать мой стих на золотистом

песке твоих бедер.

И что мне Христос! Пусть имя его горит на святых вратах.

Без тебя мне и рай не рай, и я обречен на ад.

«За какой грозовою ночью…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

За какой грозовою ночью вот уже трое суток

ты прячешь свое лицо?

Какие раскаты грома срывают с теплой постели

это сердце твое,

Когда сотрясаются хрупкие стены моей груди?

Пленник росистой поляны, я дрожу на холодном

ветру.

Вероломные тропы лесные завели меня в дебри.

Лианы — а может быть, змеи? — опутали ноги мои.

Я сползаю по скользкому склону в овраг

непонятного страха,

И увязает мой крик во влажной трясине хрипа.

Когда я услышу твой голос, лучезарная радость Зари?

Когда я увижу свое отраженье в смеющемся зеркале

твоих беспредельных очей?

И какими дарами умиротворить мне белую маску богини?

Кровью ли птиц и козлят или жертвенной кровью своей?

Или песней смиренною смыть с себя пятна гордыни?

Будь же милостива ко мне.

«Я тебя проводил до деревни…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Я тебя проводил до деревни, до самой границы Ночи,

И нечем мне было ответить на золотую загадку улыбки

твоей.

Короткие сумерки причудой божественной на твое

упали лицо,

С вершины холма, где искал прибежища свет, я смотрел,

как тускнеет пламя повязки на бедрах твоих

И узел волос, точно солнце, погружается в темень полей.

И вдруг вероломной пантерой древние страхи вцепились

в меня,

И не в силах был разум отбросить их прочь за дневной

горизонт.

Значит, ночь? Значит, ночь навсегда?

И прощание без «до свиданья»?

Буду плакать во мраке, уткнувшись лицом

в материнское лоно Земли,

Буду спать в тишине своих слез,

Пока надо мной не забрезжит млечный рассвет

твоих губ.

«И мы окунемся, моя подруга…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

И мы окунемся, моя подруга, в волну африканского мира.

Мебель Гвинеи и Конго, тяжелая, гладкая, темных и светлых

тонов.

На стенах исконные маски, чистые, и такие далекие, и такие

живые!

Табуреты почетные для наследных гостей, для Принцев

из Верхней Страны.

Хищные запахи, циновки густой тишины,

Подушки прохлады и сумрака, мирный ропот ручья.

Слова лаконичные; песни вдали чередой, как повязки

на бедрах суданцев,

И дружелюбная лампа, твоя доброта, чтоб укачать

наваждение — обступивший нас мир,

Черный, белый и красный, ох, красный, как африканская

почва.

«Не удивляйся, любимая…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для калама)

Не удивляйся, любимая, если напев мой мрачнеет,

Если сменил я певучий тростник на ропот калама,

Если сменил я зеленые запахи рисовых влажных полей

На галоп боевого тамтама.

Вслушайся — это угроза клокочет в божественном голосе

Предков, это гневом вдали канонада гремит.

Может быть, завтра навеки умолкнет пурпурный голос поэта.

Вот почему так спешат мои ритмы и пальцы над струнами

кровоточат.

Может быть, завтра, любимая, я упаду на тревожную землю

И глаза твои вспомню с тоской и туманный тамтам —

перестук деревенских ступок вдали.

А ты в опустившихся сумерках вспомнишь с тоскою

пылающий голос, что пел твою черную красоту.

«Я сложил тебе песню…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для двух флейт)

Я сложил тебе песню, нежную, как воркование голубя

в полдень,

И тоненько мне подпевал четырехструнный калам.

Я соткал тебе песню, но ты меня не услышала.

Я цветы полевые тебе подарил, их запах загадочен, точно

глаза колдуна,

И богаче их краски, чем закаты над Сангомаром.

Я цветы полевые тебе подарил. Неужели ты дашь им

увянуть —

Ты, что часами следишь за пестрой игрой мотыльков?

«О Сестра, эти руки ночные…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для рити[364])

— О Сестра, эти руки ночные на ве́ках моих!..

— Угадай эту музыку Тайны!

— Знаю, это не топот свирепого Буйвола,

не глухая тяжелая лапа толстокожего зверя,

И не хохот браслетов на плавных лодыжках прислужниц,

И не стук сонных пестиков в утренних ступках,

И не ритмы гудящих под невольничьим шагом дорог.

О, балафонг ее ног и молочных птиц щебетанье!

О, высокие струны кор, о, нежная музыка бедер!

Это мелодия белого верхового Верблюда, это царственный

Страуса шаг.

— Ты узнал свою Даму, ты угадал эту музыку —

Она одаряет прекрасной прозрачностью мои руки и

веки твои.

— Я только назвал имя дочери Арфанга Сига́.

«Перелетные стаи дорог…»

Перевод М. Ваксмахера

(Для трех флейт)

Перелетные стаи дорог, путешествие к древним истокам.

Флейта черного дерева, лучистого, гладкого, ты густые туманы

пронзи моей памяти.

О певучая флейта! Туманы пронзи, покрывала на снах моей

памяти, на ее изначальном лице.

О, воспой изначального света сиянье и воспой тишину, ибо она

возвещает

Песню Встающего Солнца, гонг слоновой кости, зарю над моей

затуманенной памятью,

Возвещает рассвет над двумя близнецами-холмами, над певучим

изгибом бедра и над щекою ее.

Я сижу под спокойным навесом листвы, в запахе стад и дикого

меда.

Солнце улыбки моей! И сверкала роса на траве ее индиговых

губ.

Колибри, цветы невесомые, устилали ласкающим ворсом

несказанную прелесть ее речей.

Зимородки ныряли в ее глаза синей молнией радости,

Над струящимся рисовым полем ресницы ее трепетали ритмично

в прозрачности воздуха.

О, блаженство! Я слышу, как время поднимается в белый зенит

разукрашенных ярко небес.

Скоро застынут стада в неподвижной истоме, скоро уснет

воркование горлинок

В полдневной ленивой тени. Но должен я встать, чтобы следовать

дальше безупречной дорогою страсти.

Маска. Народность догон (Мали). Дерево. Высота 37 см. Музей Человека, Париж

СЕМБЕН УСМАН[365]

Казаманс

Перевод Л. Халифа

Казаманс — великая река,

Любимая река,

Расскажи о времени,

Когда меня

еще не было,

Когда,

Величественная, ты сливалась с небом

И сроднилась с ним на века.

Ты ведь старше

самой старой старухи,

Ты ведь старше

самого старого свитка,

Месяца серп

в твоем ухе,

Казаманс — река великая!

Ты лишь моложе

молочного неба,

Ты, что нас веками сторожишь.

Расскажи о времени,

Когда меня

еще не было,

Расскажи,

река,

Расскажи!

На твоем берегу

Я еще в детстве рыбачил,

Ты куда разговорчивей

Была

тогда.

О нехитрые детства

удачи, —

Сколько ты мне

их дарила,

Река!

В лоне своем

Ты житейскую грязь

Уносила,

Ты незлобива,

Река,

Ты — народ,

Ты — сила,

Ты — мне протянутая

Рука.

Другие сидят мальчишки

Над гладью твоей

Голубой…

Ты молчишь,

Что с тобой?

Послушай, Казаманс,

В изгнании я видел

Сену

с мостами ее элегантными,

Темзу,

трущуюся о туман,

Рейн

и Рону,

Где пароходы

вместо аллигаторов.

Нет твоего богатства там

И нет твоей красы.

И сколько бы я вод других

Ни видел,

Я сын твой,

Из вод твоих

Я вышел.

Бег твой — наше дыхание.

Твоя вода — животворящий сок

Полей.

Ты в нас,

Ты с нами,

Ты новых вырастишь людей.

Они придут,

Воспоют твое имя,

Ты их богатством станешь

И сама

Воды свои, что глазом не окинешь,

Отдашь во власть

их дерзкого ума.

Народ —

он подымается,

Тот,

что ты укачивала.

Все новые,

новые волны встают…

И те,

которым ты путь указывала,

Вскроют, как устрицу,

Тайну

Твою.

Твой голос,

уходящий к горизонту,

В моем изгнанье

Ощущал я остро.

Звуки тамтама

неслись

От волн твоих желтых,

И я видел,

как ты по дну

Катаешь

Свои устрицы.

Скажи, прекрасная вода,

Скажи,

пожалуйста,

Что ты простишь нас,

когда

Мы вскроем тайны твои

Ржавые.

Их свет

откроется для нас,

Прости,

любимая

Казаманс!

Эпитафия

Перевод М. Курганцева

Диуана,

сестренка!

Ты впервые открыла глаза

на берегу нашего Казаманса,

чьи воды

спешат за черту горизонта

и вливаются в ширь океана

потоком живым.

Диуана,

сестренка!

Сегодня Африку нашу

не осаждают

невольничьи корабли —

призраки страха

и безнадежной разлуки.

Стенанья закованных братьев

не сотрясают

знойный покой берегов.

Но в памяти нашей хранится

эхо рыданий и стонов

той горькой поры.

Диуана,

сестренка!

Века прошли за веками.

Цепи рабства разбиты.

Термиты изгрызли

остатки старых колодок —

ошейников боли,

стыда и бессилья.

Но до сих пор на нашей земле

высятся тюрьмы, где содержали рабов, —

монументы кровавой истории,

зарубки на камне,

которые нам невозможно забыть.

Диуана,

сестренка!

Лучи восходящего солнца

позолотили твою могилу.

Ее украшают колосья

риса и сорго —

подарки нашей земли.

Диуана,

сестренка!

Аромат нашей бруссы,

огненно-жаркие ночи веселья,

поле свое,

орошенное собственным потом,

не променяет никто

на даровую похлебку раба…

Тоска по отчизне —

тоска о свободе…

Диуана,

ты луч предстоящих рассветов,

ты на чужбине погибла,

как гибли в цепях наши предки.

Тебя обманули,

купили руки твои за бесценок.

И ты зачахла, как пальма,

которую перевезли

на пасмурный север

с родных берегов Казаманса.

Диуана,

сестренка!

Будет день,

и день этот близок,

когда мы, африканцы, скажем:

«Эти леса, эти поля, эта земля,

эти могучие черные мышцы —

все это наше,

и только наше!»

Рыдают наши сердца

над твоей могилой.

Но знай,

скоро вся Африка будет свободной!

Африка будет свободной!

Тропинка

Перевод М. Ваксмахера

Я пойду по этой тропе!

И пускай четвертуют меня,

Все равно я путь проложу

Через гибельный жар саванн,

Над кипеньем яростных рек,

Сквозь леса, что в себе таят

Лихорадки коварный яд.

Я по этой тропе пойду.

Я пойду, устилая ее

Щебнем своих костей.

Я пойду, укрепляя ее

Цементом крови своей.

Я пойду, я пойду по тропе,

Которая к людям ведет,

К миру и дружбе ведет.

И пускай четвертуют меня,

Все равно я путь проложу,

Ибо имя мое — Народ.

МАЛИК ФАЛЬ[366]

Между нами

Перевод М. Ваксмахера

Не говори мне,

Как я образован,

Не говори,

Что изысканно я изъясняюсь,

Не говори,

Что прекрасны манеры мои.

Нет, ты лучше скажи,

Что я к морю стремлюсь,

Как шальные ручьи,

И упрямые реки,

И выносливые потоки.

Ты скажи,

Что я вам приношу

Мудрость предков моих,

Что во мне оживает

Моего народа душа.

И не надо мне говорить,

Что я стал твоим соплеменником.

Нет,

Ты скажи мне сурово,

Что ново

Каждое слово мое.

Творчество

Перевод М. Ваксмахера

Я не стану писать

Черно-белой картины

На старой стене клюющего носом тумана.

Я напишу

Многоцветье сонаты

На старой стене звенящего солнцем тумана

Цвета золы

На ветру.

Ты закроешь глаза,

Чутким ухом ловя

Клокотанье горячечных красок,

Ты увидишь таинственный шепот

Колдовства,

И дождей отдаленную песню,

И жужжание пчел

В любовной пыльце золотистой,

И даже —

Если ты ослепленные уши заткнешь —

Картина моя

Передаст тебе тайно посланье

Красоты изначальной

И единства, разлитого в мире.

День рождения

Перевод М. Ваксмахера

Если друзья по секрету от вас

Вам готовят какой-то подарок —

Книги, цветы,

Игрушки, стихи

Или просто улыбку,

Если друзья вам в большом секрете

Готовят подарок, —

Пожалуйста, будьте

Сострадательны к ним,

Отгадать не старайтесь,

Что́ вам подарят.

Не огорчайте друзей

Своим фантастическим нюхом!

Нет

Перевод М. Ваксмахера

Я не хочу изгнанья

На остров

Пустынный.

Я был бы так одинок

Без друзей моих белых и желтых,

Я утратил бы там

Благородство.

Нет.

Не хочу изгнанья.

Тоска

Перевод М. Ваксмахера

Это солнце было б моим

Если б не было таким бледным

С этим облаком я бы дружил

Не будь оно таким зыбким

Этот ветер был бы мне мил

Если б не был он переменчив

Этот голос меня бы пленил

Не будь он так равнодушен

Этот смех меня бы согрел

Не будь в нем притворства

Этот взгляд бы меня за живое задел

Если б был в нем открытый вызов

Эти стихи окрылили б меня

Воспевай они человека

Эта молитва зажгла бы меня

Если б была понятна

Эта любовь мне бы в сердце вошла

Будь поменьше в ней эгоизма

В этом мире могла бы Африка жить

Если б он не был мертв.

Туризм

Перевод М. Ваксмахера

Вам очень хочется увидеть слонов

На рынке в Сандаге

И хочется очень на пленку заснять

Негритянок с кувшинами на голове

Вам желательно хоть разок

Поглазеть на живых людоедов

Вам просто не терпится

На крокодилов взглянуть

Спящих среди проспекта Свободы

Ну так вот господа аншлаг

На сегодня билеты проданы

Мест нет.

Ожиданье

Перевод М. Ваксмахера

Старая Дадо пела

Вместе с Ку́мба Канга́до

Если мой муж уехал

Зачем я белье стираю

Мой муж уехал

А ужин стынет

Мой муж уехал

Скулит собака

Мой муж уехал

Зачем дрожу я

Когда бьет полдень

Кумба Кангадо пела

Вместе со старой Дадо

Зажигает солнце зарю

Бледнеет от страха луна

К берегу льнет волна

Возвращается муж домой

Старая Дадо и Кумба Кангадо

Все еще верят воротится муж

Воротится муж

Который умер

Тому не один сезон дождей.

СУДАН

ГИЛИ АБД АР-РАХМАН[367]

Улицы города

Перевод В. Луговского

Улицы города,

Улицы страшные,

Окнами хлопайте!

Улицы города, —

Стены, скверно окрашенные,

Стены, пропитанные маслом и копотью!

В душных кварталах,

В кварталах нагих

Отчаяние на лицах усталых,

Проблеск надежды

В глазах живых!

Горем придавлен

Любой закоулок!

Вслушайся: голос рабочих сутулых

Грозно звучит,

Тверд, как гранит!

Завод работает, мерно вздыхает,

Электростанция свет посылает

Живущим в чертогах,

Богатым,

Упоенным развратом!

Мосты создаются,

И мрамор шлифуется,

И циновки плетутся,

А кругом: во мраке лежащая улица!

Труды. Толчея.

Каждодневные хлопоты.

Улицы города,

Улицы страшные —

Липкие стены,

Кровью окрашенные,

Стены, пропитанные маслом и копотью!

Мы живем

Ночью и днем

На самом дне, в суете городской,

Живем обездоленные,

Изглоданные лютой тоской,

Живем и таем

И умираем!

Однажды,

Исполненные разрушенья жажды,

Сомкнутся все городские зданья,

Как волны в яростном океане,

Вдали от земли

Поглощающие

Корабли!

И бросил господь наконец

На улицу нашу

Взор,

Полный тревоги,

И вырос на ней за забором забор,

И были замощены дороги, —

Человек измучился и устал,

Свет в очах его медленно угасал.

Человек утомлен был,

Истерзан и болен.

Печальный звон

Летел с колоколен,

С колоколен древних церквей.

Много дней песни горького горя звучали,

Но никто не помог нам

В нашей печали!

Я и мои товарищи воздевали руки,

Раздавались удары, тревожны и глухи:

Долго-долго мы ждали ответа

И лучей золотого рассвета…

Приближался закат.

Тени двигались наугад

По вечернему переулку, —

Вечер звезды выстраивал на прогулку.

Обращается сердце к небу с мольбой:

«О луна, погоди,

Не выходи,

Пусть будет тьма

Темней темноты любой!

О луна, непроглядную ночь не делай светлей,

Погуби недобрых людей!»

Я что кроткий ягненок

В дальнем селе.

Как батрак на чужом наделе.

Я тоскую по доброй своей земле,

По желанной своей свирели!

Воспеваю поля,

Воспеваю деревья и реки,

Только грустный напев не печалит меня.

Палачи, не сковать вам свободы вовеки!

Света нового дня,

Даже в дальней деревне моей,

Не укрыть от людей

Ни стенами высокими,

Ни цепями жестокими, —

Этот свет сбережем мы,

Как трепет извечный

Огня!

Шел я по горестным улицам города,

Медленно шел да глядел во все стороны,

Шел, глядел

Да хвалить тех чудес не хотел!

Предо мной —

Богатея дворец золотой,

Вкруг дворца столпился народ простой…

Да это же братья голодные наши,

Я слышу их смех,

Я слышу их кашель!

Стоят у стены сутулясь.

Увидел упрямую девушку

На перекрестке улиц,

Девушку с ампутированной рукой, —

Девушке этой был чужд покой!

Она, человек нелегкой судьбы,

Жаждала только

Борьбы!

Люди тут замерзают, кричат во сне.

Люди эти мечтают о грядущей весне!

Я вернулся из дальней деревни,

От чистоты полей —

Нивы там древние-древние,

Ручьи там стекла светлей!

Благословляю всех.

Благословляю хохот рабочих сутулых:

Голод спины согнул их!

Хохот звучит,

Тверд, как гранит!

Завод работает.

Песня льется.

А мы живем,

Как на дне колодца;

Живем, страдаем

И не умираем

На улицах страшных,

Кровью окрашенных,

Пропитанных маслом и копотью;

Живем, и о нас вспоминают походя!

На самом дне, в суете городской,

Живем в обнимку с тоской,

Страдаем и не умираем!

ТАДЖ АС-СИР ХАСАН[368]

Возвращайся

Перевод М. Курганцева

Ждет меня

старый,

давно покинутый дом —

память

о позабытом детстве моем.

Песня, звучащая в сердце,

на самом дне,

свирель,

протяжно поющая,

стонущая во мне, —

дом,

где столько осталось

моих следов,

откуда ко мне долетает

безмолвный зов:

«Возвращайся!»

…С поля

отец приходил на закате.

Падал на хижину

знойный вечер.

Мать,

и братья мои,

и сестры

выбегали ему навстречу.

Помню,

даже младший братишка,

неуклюжий, смешной,

неловкий,

не умел говорить —

смеялся,

улыбался,

кивал головкой…

А потом

начинались сказки.

Голос бабушки

слаб, натужен.

Мы сидели, не шелохнувшись,

забывали про сон и ужин.

Помню руки ее большие

и лицо

в лиловых морщинках.

Море молодости

и света

жило в сказках ее старинных…

Мы засыпаем,

а сказка еще струится.

Тень тишины

упала на наши лица.

Сад засыпает,

птицы в саду засыпают,

лунная полночь

добрые сны посылает…

А поутру

свирель зовет за окном,

утро приходит

в старый, далекий дом…

Дом,

где столько осталось

моих следов,

откуда сегодня слышу

безмолвный зов:

«Возвращайся!»

МУХАММАД АЛЬ-ФЕЙТУРИ[369]

Голос Африки

Перевод М. Курганцева

Молчаливая Африка!

Жизнь,

принесенная в жертву

чужеземным богам,

земля,

орошенная

реками крови и пота,

изможденная,

горькая Африка,

кончилось время твое!

Начинается новая эра —

эра Сорванных Пут

и Разбитых Оков,

и Расправленных Плеч.

Слышу голос твой,

Африка,

дерзкий,

разгневанный голос.

В нем — горячее пение ветра

и гул прорастающих трав,

и живое дыхание рек,

и гром водопадов,

и удары морского прибоя,

и шелест опавшей листвы

под тяжелыми лапами льва.

Слышу голос твой,

Африка,

ясный,

отчетливый голос.

В нем —

мелодия песен

простого крестьянского поля,

и размеренный скрип

деревянного плуга,

и скрежет

неторопливых ручных жерновов,

превращающих зерна в муку.

Слышу голос твой,

Африка,

юный,

ликующий голос.

В нем —

призывы вождей,

и рокот народный собраний,

и биение наших сердец,

переполненных яростной кровью,

и сумасшедшая дробь

неукротимых тамтамов,

говорящих:

Свобода!

Свобода!

Свобода!

Свобода!

Старый моряк

Перевод М. Курганцева

Ветер отчаянно бьет в паруса.

В море открытое парусник правит.

Время — шатер, и его продырявят

солнце, и звездная ночь, и гроза.

Эй, обернитесь назад, корабли!

На горизонте, у края земли,

старый моряк под флагами порта —

смятая фуражка,

ступни затекли;

смех словно саван,

холодный и желтый,

смотрят глаза

в океан распростертый…

Вам они смотрят вослед,

корабли!

Время прошло.

Нас навылет прожгло.

Нет больше моря, и ветра, и утра.

В раковинах

не найти перламутра.

Время — как сломанное весло.

Время — как высохшая река.

Нет тишины в зрачках старика.

Он наклоняется над погасшей

трубкой —

в ней пепел, боль и тоска.

…В ночь паруса разрывались в клочья.

Тучи спадали, словно кора,

когда мы вышли к порту

и ночью

бросили гулкие якоря.

Эй, моряки, спускайте трапы!

Неужели все это зря?

Неужели ночь провисит, как тряпка,

на перекрестке добра и зла?

Вскинуты на головы фуражки,

бушлаты черные на плечах.

Но хохот веселый смолк и зачах,

будто разбился о камень тяжкий.

Город, откройся,

разбей замки,

двери раскрой,

отодвинь засовы,

сбрось дремоту свою, полусонный,

протяни нам ладонь руки!

Дай эту ночь,

молчаливый порт!

Зажги все лампы в барах и лавках!

Пусть в ноздри ударит звериный запах,

пусть заструится огненный пот.

Если ты спрячешь себя от нас,

от бесшабашных наших желаний

в час непогожий, глухой и ранний, —

мы проклянем тебя в тот же час!

Старик вспоминает,

и падают слезы,

как с ветки листва,

и пепел

бессильно слетает

с трубки…

И альбатросы

крыльями плещут,

летят,

и цепкой сетью морщин

опутаны руки.

Время проходит,

и те, кто сменили нас,

будут, как мы,

бродить среди скорби и мрака.

В гавани горьких утрат

они бросят якорь,

и угнездится тоска

в расщелинах глаз.

Будет все —

и прибой прощанья,

и соль изгнанья,

и боль угасанья,

и пустота увяданья,

если не смогут с ходу порвать паруса,

остановить бесплодное ожиданье.

СЬЕРРА-ЛЕОНЕ

ГАСТОН БАРТ-УИЛЬЯМС[370]

Клавиши рояля

Перевод А. Голембы

Кожа твоя горда белизной,

Кожа моя черна;

Дай мне руку, пойдем со мной,

Музыка грянет, звучна.

В одной гармонии соединим,

В песню одну сольем

Все, что в призыве моем звучит

И в зове звучит твоем.

Музыка в воздухе:

Слышат все,

Как, ненависть прочь гоня,

Звучат, сочетаясь,

Клавиш ночной

И клавиш белого дня.

Когда же мы рядом,

В тени стены,

В страхе или смятенье, —

Наши тени,

Как ночь, темны,

Одной становятся тенью.

Музыка в воздухе:

Видят все,

Как дерзновенно и смело

Одною гармонией сплетены

Облик черный

И облик белый.