Пока ты набиваешь свою утробу

Перевод А. Ибрагимова

Пока ты набиваешь свою утробу, все в ожидании — и собака, и кошка, и куры, и даже муравьи.

Пока ты набиваешь свою утробу, вспоминай о том, что говорил в посевную страду, доверяя зерна разрыхленной земле:

— О даритель дождей! Ниспошли в изобилии влагу, чтоб еды хватило на всех. На меня и семью. На птиц в небе и муравьев на земле, на сироту и случайно забредшего путника.

И вот полились дожди, а после их окончания, щедро орошенные росой, зерна дозрели. Птицы склевали не все. Обезьяны, пальмовые крысы, дикобразы пощадили твой урожай. Мольбы твои исполнились. Так не забывай же о голодных, набивая свою утробу.

Ты спишь

Перевод А. Ибрагимова

Если ты спишь, стало быть, ты в мире с собою. Если ты спишь, стало быть, у тебя слишком много времени. Если ты спишь, стало быть, сердце твое не обременено заботами. Если ты спишь, значит, дремлет и твоя мысль.

Как смеешь ты спать в час, когда гибнут люди?

— В час, когда узники стонут в оковах?

— В час, когда рыдают сироты и вдовы?

— В час, когда другие, с болью в душе, думают о твоем спасении?

Кто ты? Откуда родом?

За какие грехи бог лишил тебя разума?

МАРОККО

МУХАММЕД АЗИЗ ЛАХБАБИ[205]

Кто кого создал

Перевод М. Кудинова

До чего же мы хрупкие с вами созданья!

И хотя для Аллаха,

Для Брахмы,

Для Бога-отца

Люди были венцом мирозданья.

Однако какой-нибудь сущий пустяк —

Инфузория, жалкий микроб —

Без особых усилий

Сводит нас в гроб.

О боги из бронзы!

Творение рук человека!

По образу своему и подобию

Создавал он вас, боги.

Молитесь на человека,

Молитесь за человека,

Потому что ему вы обязаны многим.

О боги из камня!

Неустрашимых и сильных,

Вас изваял человек,

Боязливый и хилый…

С высоты пьедесталов своих

Вы глядите, как мимо проходят века,

И ни время, ни бури

Не могут лишить вас величья и силы.

Так явите же милость тому, кто вам жизнь даровал,

Кто вас создал и, как говорится, поставил на пьедестал.

Он, создавший вас, любит цветы — вихри рвут их со злобой,

Он боится болезней — разносят их ваши микробы,

Дорожит своей жизнью — ее поломать вы способны шутя,

Позабыв, что извлек он вас, боги, из небытия.

Почитает он вас, очищает от грязи и пыли.

Строит пышные храмы, чтоб вы среди роскоши жили,

Оживляет и бронзу, и камень, и дерево, чтобы вы плоть обрели

И чтобы пылкая вера

Пред вами склонялась до самой земли.

И, однако,

Во власти своих постоянных забот и тревог,

Дать вам сердце

Создатель ваш так и не смог.

По вине человека

Бессердечны вы, боги!

На скрещенье путей

Перевод М. Кудинова

Быть —

Это «нет» говорить пустоте,

«Нет» — ночной немоте,

«Нет» — абсурду дорог.

Бесконечных дорог.

Затерявшихся в темноте.

Жить —

Это быть

На скрещенье путей,

Где тепло меня греет улыбки твоей,

Где мое отраженье в глазах у людей,

Где живут, умирают,

Вступают в борьбу,

«За» и «против»,

Во власти кипящих страстей.

Пустота…

Есть дыхание в той пустоте.

Немота…

Но гармония есть и в ночной немоте.

Неспроста

Ночь огнями зажглась над абсурдом дорог,

Затерявшихся в темноте.

Втроем

Перевод М. Кудинова

Когда вулкан перестал грохотать,

Земля ожила

И покрылась опять

Колосьями,

Чьи золотистые стебли

Переплетаются,

Словно

Друг к другу ласкаются…

Ровно

Дышат они и качаются

Плавно…

Им трудно на месте стоять.

А в огромном лесу

Бродит ветер, не разбирая дороги,

И тихо

Вздрагивают ветви деревьев

В ритме сердца и в ритме его тревоги.

По осенней земле,

По осколкам молчанья

Ступают мои утомленные ноги.

И привкус одиночества вдруг исчезает,

И появляется чувство особого рода,

Непостижимое чувство,

Что теперь мы втроем:

Я,

воспоминание о тебе

и природа.

И мне не страшно:

Ведь я не один.

Рабат

Перевод М. Кудинова

О город печальный, хотя и пьяный от солнца,

Город, сыростью отягощенный!

Ты хрупкие флейты мои не слышишь,

Сердце мое здесь эхо свое потеряло,

Я на странице дрожащей пишу окровавленной пеной.

Город горечи,

Нервов лишенный Рабат!

Ритм словам придавать

Здесь поэты себе запрещают.

Вокруг разговоры ведут

И ничего ровным счетом

Не говорят.

Среди гула слова умирают,

Цветы увядают,

И ветер сметает безжалостно их аромат.

Если бы люди умели смеяться,

Они б оставались всегда молодыми.

Вся вселенная

Перевод М. Кудинова

Ночь — словно порванный полог,

Из которого брызжут огни.

Во вселенной был путь их долог,

Но достигли сердца они.

Возле моря песок сверкает,

И купаются в море звезды.

Я бросаюсь в воду, плыву среди волн,

И меня опьяняют волны и воздух.

Сколько лиц человеческих — столько вселенных…

На любом повороте

Возникают мгновенно

Незнакомые, новые лица,

Я хочу, чтобы взгляд мой тепло им дарил.

Я хочу улыбкою с ними делиться.

На любом берегу

Друг меня ожидает и машет рукою.

Я хочу эту руку пожать,

Я хочу облака разогнать,

Я хочу, чтобы сумрак

Не был пропитан тоскою.

О судьба! Наша ночь, озаренная светом!

Эгоцентризм

Перевод М. Кудинова

Однажды, приняв себя слишком всерьез,

Ничто превратилось в Нечто.

Сперва было: мама, мама!

Потом было: мало, мало!

Затем: мое и моя!

И, наконец: Я!

— Откуда?

— Не знаю.

— Зачем?

— Непонятно.

Но Я — это Я.

И ты для меня,

И он для меня,

И всё для меня…

Приятно!

Затем — ничего.

Какие-то тени.

Молчанье вокруг,

Замирает движенье:

Ничто порождает Ничто.

Откуда взялось?

Откуда пришло?

Каким его ветром сюда занесло?

Зачем этот призрак понурый,

Всегда недовольный и хмурый?

Да это же самая суть абсурда!

От ничего к ничему черта,

Драма, где нету смысла,

Драма, где нет актеров,

Сцена, что всех подавляет,

И вдруг… от черты ни черта

Не осталось, и даже следов не сыскать.

Нечто однажды ночью

В ничто превратилось опять.

Феллах

Перевод М. Курганцева

Твоя жизнь подобна

твоему крову.

Твой кров подобен

твоей ночи.

Ночь твоя черна от забот,

как день,

А день —

весь в морщинах,

как твое лицо.

А лицо твое —

как твоя еда.

А еда,

как дорога твоя,

скудна.

А дорога твоя

петляет в пыли,

зыбкая, словно закон,

что до самого гроба

тебя стережет.

Голод и смерть —

два архангела —

всюду следуют за тобой.

Голова дрожит,

вот-вот расколется:

в ней рождается буря

и гонит тебя

из проклятой поры.

Только вечное горе

видишь ты

сквозь отверстие

глиняного горшка.

Кроме пробуждения,

нет ничего

страшнее твоих снов.

Но есть надежда —

проснется разум,

и вселенная

встанет с колен.

МОЗАМБИК

ОНЕЗИМО ВАЛИМА[206]

На рассвете

Перевод П. Грушко

На рассвете пуля пронзила

сердце пришельца.

Никто не звал его в наши края.

Он отведал мозамбикской земли,

остался гнить

без креста и могилы…

В Португалии плачет мать.

Она не знает,

что с ее сыном.

Включит радио: снова потери.

Среди павших —

не ее ли сын?

Бой был жестоким,

и победил сын Мозамбика.

А тело ее сына

осталось в нашей земле

знаком нашей победы.

СЕРЖИО ВИЕЙРА[207]

Черная Эвридика

Перевод П. Грушко

Черные груди твои

дали начало

рекам черного народа,

Эвридика.

Огонь и солнце

были огнем и солнцем

твоих африканских глаз,

Эвридика.

На теле твоем,

девственном, как наши леса,

погибли миллионы рабов,

Эвридика.

Ты любовь

безбрежного Индийского океана,

обнимающего Мозамбик,

ты спокойное сновидение

Нигера,

ласково обвившего шею Судана.

Моя Африка-Эвридика,

все еще не разбуженная

тамтамами битвы,

вставай, иди —

уже звучат маримбы[208]и барабаны

черного народа!

Когда я строил в песках пирамиды,

я видел только тебя,

Эвридика.

Южный Крест был нашим дворцом,

когда я правил

моей малийской империей.

Потом корабли

вырвали из моей груди

твое сердце,

и голос мой

стал хриплым голосом труб,

призывающих Эвридику.

Но теперь

снова сплелись в объятьях

наши тела,

плоды манго

отливают золотом,

зацвели бугенвиллеи;

акации впитывают черноту

твоего обнаженного тела,

и Замбези,

пересекающая Африку,

Замбези,

ласкающая твое тело,

Эвридика, —

Замбези

сливается с Конго

и с Нигером,

с Нилом,

со всею Африкой-Эвридикой.

Приди, Эвридика,

приди,

мы войдем с тобою в лачуги

и души наши подставим ливню,

чтобы они вырастали до неба,

будем кататься

в зеленой траве.

Эвридика,

сладки плоды

наших зарослей,

аромат источают

цветы нашей родины,

на небосклоне нашем

прибавилось звезд,

а в наших глазах

прибавилось света,

наши свободные пульсы

трепещут от грез.

Приди, Эвридика!

И Эвридика приходит…

Робкие звуки маримбы,

глухой настойчивый топот батуке,

свежесть и блеск

рек, петляющих в зелени…

Между мной и тобой

лежат пылающие столетья

наших объятий.

Кровь Шарпевиля[209]

была нашим ложем любви.

Взявшись за руки, мы кричим

и бежим по галереям Клайдсдела[210],

преклоняем колена в Пандалажале[211],

смотрим, как звезды осыпают народ.

Гладок твой живот,

Эвридика,

твои груди взывают к жизни,

Эвридика.

Давай же вместе омоемся волнами

Индийского и Атлантического океана,

помолимся богам Килиманджаро

и родим сыновей в Конго —

в сердце Африки, истекающем кровью.

Приди, Эвридика.

И Эвридика приходит…

Ты сделала так,

Эвридика,

что во мне воскрес Человек,

распятый Европой,

наши руки

сжимаются в кулаки,

Эвридика,

видения прошлого

придали им небывалую силу.

Красный цвет, Эвридика,

снова окрашивает

зелень наших лесов.

Но это не обычный огонь,

который сжигает траву,

а напалм правосудия —

костер, зажженный рукою белого,

огонь вместо воды

для тех, кто изнывает от жажды.

Эвридика, бессильна их ненависть

перед обнаженною грудью Полин[212],

оплакивающей Патриса,

тщетно

их пулеметы

стреляют в Джомо[213]—

Джомо снова взмывает к солнцу.

Так же, как мы оплакивали

грозного Чаку и Мошеша[214],

Эвридика,

вот так же наши дети

плачут от радости.

Приди, Эвридика,

наши поля заждались мотыг,

желудки наших детей

узнают, что такое еда,

в их ноги

больше не будут впиваться колючки.

Приди, Эвридика.

И Эвридика пришла.

И Африка стала новой.

Море и солнце

стали красными,

они купаются в радости,

и не льется кровь.

ЖОЗЕ КРАВЕЙРИНЬЯ[215]

Матушка Сакина

Перевод Ю. Левитанского

[216]

В обманчивом блеске города разноязыкого

сердце ее на миг поддалось и дрогнуло,

когда прощалась она сквозь слезы —

до свиданья, Жоан!

Ей запомнился поезд,

запомнилась песня колес его,

по рельсам стальным

выстукивающих монотонно —

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи!

А она осталась,

осталась на земле Шибуто

вместе с матушкой Розалиной,

вместе с дедушкой Массинге,

с десятью гектарами этой земли,

которую надо засеять

семенами Компании[217],

чтобы дали они урожай.

Ах, матушка Сакина,

душа ее днем и ночью

пребывала под покрывалом кошмара

и растворилась потом в десяти гектарах

плантаций цветущих…

Поезд тронулся с места,

окутанный облаком дыма,

и колеса его монотонно запели —

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи…

А матушка Сакина

знай себе сына качает,

над маисом хлопочет

да над хлопком колдует,

колдует,

хлопочет.

Стихи о будущем гражданине

Перевод Ю. Левитанского

Я пришел из неведомой части

нации, еще не возникшей.

Я пришел — вот он я, глядите!

Не для себя я на свет явился,

и ты, и он, и они…

Все мы — братья.

Есть любовь у меня —

раздаю ее вам, не жалея.

Только любовь,

которая мной безраздельно владеет, —

ничего иного.

Сердце есть у меня и голос,

это ваше сердце и голос, —

я пришел из страны, не возникшей покуда.

О, любви у меня сколько хочешь,

и я раздаю ее щедро,

любовь, из которой я весь состою.

Я!

Любой человек и любой гражданин

нации, еще не возникшей.

Гимн моей земле

Перевод Ю. Левитанского

Кровь названий —

есть кровь названий.

Пей ее, если можешь,

ты, который так их не любишь.

Над городами грядущего

рассвет наступает,

и в названьях тоска проступает,

и Мако́мию[218]я называю, и Метенго-бала́ме[219],

и Мете́нго-бала́ме — это теплое слово придумано нами,

и Макомии нету другой.

Я кричу: Иньяму́ссуа[220],

Массангу́ло[221], Мута́мба[222]!

И другие названья, звучащие нежно и гордо,

мне на память приходят, и я, своей родины сын,

их отчетливо произношу,

чтобы их красоту подчеркнуть.

«Чулама́ти! Маньо́ка! Шиньямбани́не![223]

Намарро́й[224], Морумба́ла[225]! — кричу. — Намапо́нда[226]!»

Вместе с ветром, который колышет листву,

я кричу: «Анго́ше[227], Зобуэ́[228], и Марру́па[229], и Мишафуте́не[230]», —

семена собираю и корни тшумбу́лы[231]

и ладони свои погружаю в прохладную землю Зиту́ндо.

О, прекрасные земли моей африканской страны,

и прекрасные, легкие, быстрые, мудрые звери,

что живут по лесам моей родины милой,

и прекрасные эти озера, прекрасные реки,

и прекрасные птицы небес моей родины милой,

и названья прекрасные эти, любимые мною, —

на языке суахили[232], широнга[233],

на диалекте шангана, битонга,[234]

на диалекте макуа, хитсуа,

на языке африканцев, живущих в Мепонда,[235]

Рибауэ, Моссуризе, Завала,

Шиссибука и Зонгоэне,

на клочках моей милой земли.

«Киссимажуло! — в глотках клокочет. — Киссимажуло!»

И в ответ им из гущи деревьев микайя

откликается зычно:

«Аруангуа!»

И при лунном сиянье

светлейших ночей Муррупулы[236],

и на влажных зеленых равнинах Софалы[237]

я тоску ощущаю

по невыстроенным городам и кварталам Киссико[238],

и по щебету птиц африканских

из Мапулангене[239],

по деревьям, растущим в Массинга[240],

в Мушилипо[241]или в Намакурра[242],

по широким проспектам сверкающим Пиндагонга[243]—

по проспектам, которых никто не построил покуда,

по домам в Бала-Бала, в Мугазине, в Шиньянгуанине,[244]

тем домам, о которых никто и не слышал покуда.

О, соленая грудь, цвета пены морской — бухта Пемба,

и теченье реки Пунгуэ и реки Ньякаузе,[245]

Инкомати, Матола,

и напор Лимпопо, ее бурные воды!

Ах, Замбези, ее виноградные грозди,

что стынут на солнце,

и огромные ягоды, что созревают одна за другою,

амулеты банту[246], винограда янтарного груды!

И звериный пронзительный голос шанго и импала,[247]

нежный взгляд антилопы,

чуткий шаг эгосеро,

и стремительный бег иньякозо по земле Фуньялоуро[248],

Маазула[249]бессмертного дух на мостах Маньуана[250],

птица секуа[251], гордо парящая над Горонгоза,

рыба шидана-ката[252]в сетях рыбаков из Иньяка[253],

идиллически тихая заводь Билене Масиа,

яд змеиный на травах земли

той, которой владеет царек африканский Сантака,

шипендана певучий напев и звучанье тимбила,[254]

плод сладчайший ньянтсума[255], имеющий вкус терпковатый,

сок мапсинши поспевшей,

цвет мавунгуа желто-горячий,

на губах остающийся вкус куакуа,

Ненгуз-у-Суна[256]таинственное колдовство.

Как чисты вы, названья времен

свободных стволов мукаралы[257],

шанфуты, умбилы,

водной глади свободной,

и свободных набухших плодов перезрелых,

и свободных участков земли, подходящих для празднеств,

и свободных участков земли для полночных костров!

Я кричу: «Масекезе, Ньянзило, Эрати»[258], —

и деревья макайя ответствуют мне: «Амарамба[259],

Муррупула и Нуанакамба[260]», —

и названья, звучащие девственно, я обновляю,

и уже африканец без страха сжигает

зловещие перья вороньи[261]—

и на этом кончается

культ

божества Шикуэмбо[262]!

И под возгласы птицы, зовущейся шипалапала,

зверь кизумба свои пожелтевшие острые зубы

в африканские желуди влажные хищно вонзает,

пока грянут победную песню свою огневую

вновь рожденной луны

барабаны.

Навершие реликвария. Народность бакота (Габон). Дерево, покрытое латунными пластинами. Высота 68 см. Частная коллекция, Париж

Ода живому грузу,