Понедельник, 14 февраля 1944 г.

Дорогая Китти!

С субботы многое изменилось. У меня по-прежнему полно несбыточных

желаний, но небольшая, совсем крошечная часть их исполнена.

В воскресенье утром я заметила (и не буду скрывать: к моей немалой

радости), что Петер непрестанно на меня смотрит. Совсем иначе, чем раньше,

не знаю, не могу объяснить, но мне вдруг показалось, что он вовсе не влюблен

в Марго, в чем я всегда была убеждена. Я почти весь день старалась смотреть

на него как можно реже, но если я это все же делала, меня охватывало такое

замечательное чувство, какое испытываешь лишь в редкие мгновения.

В воскресенье вечером все, кроме меня и Пима, слушали радиопередачу

"Бессмертная музыка немецких мастеров". Дюссель постоянно менял волны, что

всех ужасно раздражало. Спустя полчаса Петер уже не мог сдерживаться и

попросил Дюсселя прекратить это. Тот ответил надменно: "Не надо мне

указывать!" Петер рассердился и продолжал настаивать на своем. Господин Ван

Даан поддержал его, и Дюссель вынужден был уступить. Вот и все.

Случай, казалось бы, пустяковый, но Петер был, по-видимому, задет не на

шутку. Во всяком случае, сегодня утром, когда я что-то искала в книжном

шкафу на чердаке, он подошел ко мне и стал рассказывать обо всем, что

случилось. Я еще ничего не знала, поэтому оказалась благодарным слушателем,

и Петер разговорился.

"Видишь ли,-- сказал он, -- я не так часто вступаю в спор, поскольку

знаю, что все равно не найду нужных слов. Я начинаю запинаться, краснею,

говорю вовсе не то, что хотел, и запутываюсь окончательно. Так было и вчера:

я знал, что хочу сказать, но растерялся, сбился, и это было ужасно. В

прошлом у меня была плохая привычка: если я на кого-то злился, то пускал в

ход кулаки вместо слов. Но так далеко не уйдешь. Вот ты говоришь людям то,

что о них думаешь, потому я восхищаюсь тобой. Ты нисколько не смущаешься".

"Ты ошибаешься, -- ответила я, -- я тоже часто высказываю не то, что

собиралась, к тому же, говорю слишком много и долго. Так что твои проблемы

мне знакомы!"

"Может быть, но твое смущение никому не бросается в глаза, а ведь это

очень важно. Ты не краснеешь и всегда выглядишь уверенно".

Я про себя посмеялась над этими словами, но внешне оставалась

серьезной, так как боялась сбить Петера и потерять его доверие. Я уселась на

пол, обхватила колени руками и смотрела ему прямо в глаза.

Я очень рада, что не единственная в доме, у кого случаются припадки

злости и раздражения. У Петера явно свалился груз с души, когда он выразил

мне свое отношение к Дюсселю, не стесняясь самых крепких выражений и не

опасаясь, разумеется, что я на него донесу. И мне было хорошо с ним: я

почувствовала понимание с его стороны, что до сих пор испытывала только с

подругами.

Анна

Вторник, 15 февраля 1944 г.

Дорогая Китти,

Этот пустяшный эпизод с Дюсселем получил продолжение - по его же вине.

В понедельник утром торжествующий Дюссель подошел к маме и сообщил, что

только что разговаривал с Петером. Тот якобы спросил его, хорошо ли он спал,

и прибавил, что извиняется за вчерашнее: он вовсе не имел в виду того, что

наговорил. А Дюссель успокоил Петера, сказав, что и сам не воспринял

услышанного буквально. Так что снова тишь да гладь. Я была потрясена, что

Петер - при всей своей злости на Дюсселя и намерении стать смелее и

решительнее -- позволил так себя унизить.

Я не могла удержаться, чтобы не расспросить Петера, и выяснила, что

Дюссель солгал! Надо было видеть Петера в тот момент! Жаль, что не было

фотоаппарата. Его лицо выразило почти одновременно возмущение, ярость,

растерянность и вопрос: что же делать. Вечером он вместе с господином Ван

Дааном высказали Дюсселю свое недовольство, но очевидно, не очень резко, так

как сегодня состоялся осмотр зубов Петера.

Тем не менее, они стараются общаться как можно реже.

Среда, 16 февраля 1944 г.

Целый день мы не говорили друг с другом кроме нескольких незначащих

слов. Слишком холодно, чтобы сидеть на чердаке, кроме того у Марго сегодня

день рождения. В пол первого он пришел посмотреть на подарки и пробыл

довольно долго, что на него совершенно не похоже. А потом я все же решила

попробовать. Пошла на чердак за кофе для Марго (надо же позаботиться о ней

раз в году), а потом поднялась за картошкой и, заглянув в комнатку Петера,

спросила, закрывать ли мне за собой люк. "Да, - сказал он, -- только,

постучи, когда вернешься, и я открою". Я поднялась наверх и минут десять

вылавливала картофелины из большой бочки, пока не замерзла, и не разболелась

спина. Стучать я, конечно, не стала и открыла люк сама. Но Петер тут же

услужливо подскочил и взял у меня кастрюлю.

"Как не искала, более мелких не нашла"

"А в большой бочке посмотрела?"

"Да, все там перерыла".

К этому моменту я стояла на лестнице. Петер стал изучать содержимое

кастрюли, которую он все еще держал в руках. "Замечательная картошка, -

сказал он, -- мои комплименты!". При этом он посмотрел так мягко и ласково,

что меня словно охватило теплой волной. Я почувствовала, что Петер хочет

сделать мне приятное: не умея красиво говорить, он выразил чувства взглядом.

Я его хорошо поняла и была бесконечно благодарна. До сих пор меня охватывает

радость, когда я вспоминаю, как он смотрел!

Внизу мама сказала, что картошки недостаточно, и я снова пошла наверх.

Зайдя к Петеру, извинилась, что опять его беспокою. Тут он поднялся, встал

между стеной и лестницей и, схватив мою руку, попытался меня удержать.

"Я сам пойду, я и так туда собирался".

Я ответила, что это совсем не нужно, тем более, сейчас мне не

обязательно отыскивать маленькие картофелины. Он, наконец, отпустил меня, но

когда я вернулась, снова открыл люк. Уже у двери я поинтересовалась: "Чем ты

сейчас занимаешься?" "Французским". Я спросила, могу ли я взглянуть на его

учебник, вымыла руки и уселась на диван. Объяснила ему кое-что из

французского, а потом мы разговорились. Петер сказал, что когда повзрослеет,

хочет уехать в голландскую колонию Индонезию и стать там фермером. Потом

стал рассуждать на разные темы: о своем прежнем доме, черной торговле и о

том, что он неудачник. Я подтвердила лишь, что он страдает комплексом

неполноценности. Еще он говорил о войне: о том, что русские вместе с

англичанами наверняка победят, а также - о евреях. Он сам предпочел бы быть

христианином не только сейчас, но и после войны. Я спросила, хочет ли он

тогда принять крещение, но этого он как раз не хотел. Все равно настоящий

христианин из него не получится, впрочем, кто будет знать после войны, что

он еврей? Эти слова меня больно кольнули. Меня всегда коробил в нем этот

элемент нечестности.

Петер также заявил: "Евреи всегда были и останутся избранным народом!"

Я ответила: "Надеюсь, что эта избранность когда-то обернется и хорошей

стороной!". Потом мы очень уютно поболтали о папе, о жизненном опыте и еще о

разном - не помню уже о чем. Я спустилась вниз только в пол пятого, когда

пришла Беп.

Вечером он сказал что-то очень хорошее. Мы обсуждали одну кинозвезду.

Когда-то я подарила ему ее портрет, который с тех пор - уже полтора года -

висит у него в комнате. И вот сейчас я предложила ему фотографии других

кинозвезд. "Нет, - сказал он, -- оставим лучше все по-старому. Я каждый день

смотрю на это фото, и мне кажется, что мы друзья".

Теперь я лучше понимаю, почему он так крепко прижимает к себе Муши. Ему

просто не хватает тепла! Да, вспомнила, что он еще сказал: "Я редко боюсь

чего-то, разве что, болезней. Но эти страхи я преодолею!"

Чувство неполноценности у Петера огромное. Он считает себя глупым, а

нас, напротив, очень сообразительными. Если я помогаю ему с французским, он

многократно благодарит меня. В следующий раз непременно отвечу: "Да,

прекрати эти излияния! Ведь ты, например, гораздо сильнее меня в английском

и географии!"

Анна Франк

Четверг, 17 февраля 1944 г.

Дорогая Китти,

Сегодня утром я зашла к верхним, так как обещала госпоже Ван Даан

почитать вслух что-то из моих сочинений. Я начала с рассказа "Сон Евы",

который ей очень понравился. Потом прочитала отрывки из "Убежища". Госпожа

Ван Даан смеялась от души. Петер тоже слушал и попросил меня читать чаще. Я

решила тут же воспользоваться моментом, побежала за дневником и показала ему

кусочек о Боге. Его реакция была довольно туманной: я даже не могу передать,

что он сказал, во всяком случае, это не было впечатлением от прочитанного. Я

объяснила, что на примере этих строчек хотела показать, что пишу не только о

смешном. Петер кивнул и вышел из комнаты. Посмотрим, что будет дальше!

Анна Франк

Пятница, 18 февраля 1944 г.

Дорогая Китти,

Если я теперь поднимаюсь наверх, то всегда, чтобы увидеть ЕГО. Моя

жизнь, несомненно, стала лучше -- есть цель и радости!

Предмет моих симпатий живет в том же доме, что и я, поэтому можно не

бояться соперниц, кроме Марго. Только не подумай, что я влюблена, вовсе нет!

Но я чувствую, что между мной и Петером зарождаются особенные дружба и

доверие. Я использую любую возможность, чтобы зайти к нему, и между нами

теперь совсем не так, как было раньше, когда Петер не знал, о чем начать

разговор. Теперь он говорит без умолку, даже когда я стою в дверях, чтобы

уйти.

Маме не очень нравится, что я часто хожу наверх. Она говорит, что я

мешаю Петеру и должна оставить его в покое. Как будто я сама не разбираюсь,

что к чему! Когда я поднимаюсь наверх, она провожает меня странным взглядом,

а когда возвращаюсь, спрашивает, где я была. Как мне это надоело, не

удивительно, что я испытываю к ней чуть ли не отвращение!

Анна Франк

Суббота, 19 февраля 1944 г.

Дорогая Китти,

Снова суббота, и это говорит само за себя. Я почти час провела наверху,

но с НИМ поговорила лишь мимоходом. В пол третьего, когда все отдыхали --

кто спал, кто читал -- я, завернувшись в одеяло, уселась внизу за письменным

столом, чтобы позаниматься в тишине. Но вдруг мне стало так тоскливо, что я

положила голову на руки и расплакалась. Я чувствовала себя безумно

несчастной! Ах, если бы ОН пришел и утешил меня.

Только в четыре я поднялась наверх. А в пять собралась за картошкой в

надежде встретить "его", но еще когда я причесывалась в ванной, он ушел в

подвал к Моффи. Я решила помочь госпоже Ван Даан и в ожидании, когда она

начнет готовить, уселась с книгой в гостиной. Но вдруг опять почувствовала,

что сейчас расплачусь, и помчалась в туалет, взглянув быстро по дороге в

карманное зеркальце. Там я долго сидела просто так, рассматривая пятна от

слез на моем переднике. Мне было ужасно грустно.

Я думала примерно следующее: я никогда не завоюю Петера, да у него и

нет потребности в доверии. Наверно, я ему вовсе не нужна. Значит надо жить

дальше без Петера и без дружбы. А может, и без надежды, утешения и будущего.

Ах, если бы я могла положить голову ему на плечо и не чувствовать себя

больше такой одинокой и покинутой! Кто знает, может, я ему глубоко

безразлична, и на других он смотрит таким же теплым взглядом. А я-то

вообразила, что только на меня! О, Петер, если бы ты сейчас мог увидеть или

услышать меня, но с другой стороны, я боюсь узнать горькую правду.

Позже я приободрилась и снова стала мечтать и надеяться, хотя все еще

продолжала плакать.

Анна Франк