Два главных открытия исторической лингвистики

За время существования исторической лингвистики в этой науке сделано два главных открытия – открытие самого факта, что языки со временем изменяются, и открытие основного принципа их изменения.

Первое люди в какой-то мере осознали давно (замечая, в частности, различия между диалектами или близкородственными языками на фоне их общего сходства). Ныне мы знаем, что в ходе истории любого языка происходят постепенные изменения на всех его уровнях – в фонетике, грамматике, значениях слов. Конкретный характер этих изменений в разных языках и в разные эпохи различен, различна также скорость этих изменений. Но неизменным не остается ни один живой язык. Неизменны только мертвые языки.

Внешний облик слова в ходе истории языка может меняться чрезвычайно сильно – вплоть до полной неузнаваемости. Вот для наглядности некоторые примеры:

латинское calidum ‘горячий’ превратилось во французском языке в chaud [šo];

древнеанглийское hlāfweard (буквально: ‘хлебохранитель’) превратилось в современном английском в lord ‘лорд’;

древнеиндийское bhavati ‘он есть’ превратилось в хинди в hai;

древнеперсидское ariyānām ‘арийцев’ (подразумевается: земля, страна) (родительный падеж множественного числа от ariya «ариец») превратилось в современном персидском в iran ‘Иран’.

Как можно видеть, древняя и новая формы одного и того же слова иногда могут даже не иметь ни единого общего звука.

Для языков с многовековой письменной традицией, например русского, английского, французского, греческого, персидского, в изменяемости языка можно непосредственно убедиться, читая тексты прошедших веков. Чем больше временная дистанция, тем труднее современному человеку, если он не имеет специальной лингвистической подготовки, понять сочинения своих предков. Углубляясь во всё более древние времена, он дойдет и до таких текстов, в которых ему не понятно почти ничего. Например, для современного англичанина (не лингвиста) древнеанглийский текст Х века – это уже просто иностранный язык. Еще разительнее отличается современный французский язык от латыни, из которой он развился за полтора тысячелетия.

Основной принцип изменений в языке был открыт лишь в XIX веке, и это самое великое достижение исторической лингвистики. Его значение для этой науки не меньшее, чем, скажем, значение открытия закона всемирного тяготения для физики.

Принцип состоит в том, что внешняя форма слов языка меняется не индивидуальным образом для каждого слова, а в силу процессов – так называемых фонетических изменений (иначе – фонетических переходов), охватывающих в данном языке в данную эпоху ВСЕ без исключения слова, где имеется определенная фонема (или сочетание фонем).

Это основополагающий принцип исторической лингвистики.

Даже самая диковинная трансформация облика слова в ходе истории – результат не случайной индивидуальной замены звуков, а последовательно реализованных во всей лексике языка фонетических изменений, происходивших в данном языке в определенный период в прошлом.

Например, эволюция, превратившая латинское cálidus во французское chaud [šo], – это следующая цепочка сменяющих друг друга во времени форм данного слова (привожу их в фонетической транскрипции):

[kálidum] → [káldum] → [kald] → [čald] → [čaud] → [šaud] → [šod] → [šo].

Самое важное здесь то, что каждый из шагов такой эволюции – это фонетическое изменение, совершившееся не в одном лишь данном слове, а во всех словах данного языка, где подвергавшийся изменению звук находился в такой же позиции. (Что значит «такая же позиция», в каждом случае определяется вполне строго, но здесь нет необходимости приводить технические детали.)

Например, [kálidum] превратилось в [káldum] в силу того, что в данном языке всякое безударное i в положении между двумя одиночными согласными в определенный исторический момент выпадало. Далее, [káldum] превратилось в [kald] в силу того, что в некоторый более поздний момент всякое конечное -um отпадало, и т.д.

При всей удивительности превращения сálidum в [šo], в силу принципа всеобщности фонетических изменений любое латинское слово, частично сходное c сálidum, должно дать во французском языке слово, частично сходное с [šo]. И действительно, например, латинское sólidum ‘плотный, крепкий’ (так же как название золотой монеты) дало французское слово sou [su] (название монеты). Различие между [šo] и [su] опосредствованно отражает исходное различие между са- и so-.

Откуда лингвисты получают сведения о прежних состояниях языка? Подробно останавливаться на этом я не могу, но самое главное укажу.

Прямой источник (возможный для языков, имеющих письменную традицию) – письменные памятники того же языка, дошедшие от прежних веков. Правда, извлечение сведений о языке из этих памятников представляет собой более сложную операцию, чем кажется на первый взгляд, но лингвисты приобрели в этом деле уже богатый опыт.

Другой путь, логически более сложный, но ныне уже обладающий детально разработанной строгой методикой, – так называемый сравнительно-исторический анализ, то есть сравнение данного языка с родственными языками с целью восстановления того общего состояния, из которого развились все эти языки. Он пригоден также и для бесписьменных языков.

Вот упрощенный пример – сравнение слова «сон» в разных славянских языках: русское сон, польское sen, сербское сан, словенское sən, болгарское сън (в последних двух случаях выступают специфические для этих языков гласные ə и ъ, отсутствующие в других языках). Если такой пример не единичен, а точно такое же звуковое соотношение между пятью языками повторяется в серии других слов, то сравнительное языкознание делает вывод, что:

в праславянском языке существовала особая гласная, отличная от о, е и а и, возможно, совпадавшая по звучанию со словенским ə или с болгарским ъ (и слово «сон», точнее его основа, имело вид s + эта гласная + n);

эта особая гласная впоследствии изменилась в русском языке в о, в польском – в е, в сербском – в а.

Праславянский язык письменности не имел, то есть письменных текстов на нём нет. Таким образом, узнав нечто о звуковом составе праславянского языка путем сравнения разных славянских языков, мы проникли в этом пункте в древность глубже, чем позволяет письменная традиция.

Наконец, еще один способ проникновения вглубь истории языка – внутренняя реконструкция (то есть такая, которая не использует внешнего сравнения). Этот метод применим даже и в тех случаях, когда нет родственных языков.

Снова упрощенный пример – беглое и небеглое о в русском языке: боб – боба, но лоб – лба; исток – истока, но листок – листка. Почему одно и то же о при добавлении к слову окончания -а в одних случаях остается, а в других выпадает?

Единственное решение, удовлетворяющее принципу всеобщности фонетических изменений, состоит здесь в том, что прежде в этих парах слов были разные фонемы – о1 и о2 (чем именно они фонетически различались, мы не знаем, но нам существен здесь прежде всего сам факт их нетождественности). В дальнейшем в силу своей нетождественности они вели себя по-разному; в частности, при добавлении к слову окончания -а одно из них выпадало, а другое нет. А в позиции без такого добавления они совпали в современном едином о. Данное решение есть пример внутренней реконструкции.

Таковы основные инструменты исторической лингвистики.

Как итог двух веков интенсивного применения этих инструментов исследования для наиболее изученных языков известна вся их фонетическая история на протяжении большего или меньшего числа веков. Она выглядит как мощная цепь фонетических изменений – своя для каждого языка, – расположенных в порядке так называемой относительной хронологии, то есть с точным указанием того, какое изменение произошло раньше и какое позже. Сравните выше пример с французским [šo].

В результате задачи типа «Во что превратилось латинское слово А в современном французском языке?» и типа «Как выглядело латинское слово, из которого произошло французское слово В?» решаются в современной исторической лингвистике с той же точностью, что, например, уравнения в алгебре.

И то же верно для любых других хорошо изученных языков, например для современного русского в его соотношении с древнерусским.

Поскольку в каждом языке цепь фонетических изменений своя, между родственными языками наблюдаются закономерные фонетические соответствия.

Например, в итальянском языке латинское с перед а сохранилось (а не перешло в [š], как во французском). Поэтому ныне в кругу слов, латинские предки которых содержали са, наблюдается регулярное соответствие «фр. ch [š] – ит. с [k]», например: фр. chаud ‘горячий’ – ит. caldo; фр. cher ‘дорогой’ – ит. сaro; фр. chant ‘пение’ – ит. сanto; фр. blanche ‘белая’ – ит. bianca; и т.д.

Другой пример: в русском языке праиндоевропейское начальное p сохранилось, а в английском в некоторый момент его предыстории перешло в f. Поэтому в родственных словах этих двух языков имеет место соответствие «русск. начальное п – англ. f», например: пять – five, плыву – flow, полный – full, пясть – fist, пена – foam, паром – ferry (это иллюстрации только для начальной согласной, остальные части этих слов требуют более сложных объяснений).

По этим причинам родственные слова разных языков почти всегда внешне чем-то различаются, а не совпадают полностью. Внешние различия могут при этом оказаться даже очень глубокими. Например, русскому слову волк идеально строго соответствует таджикское гург ‘волк’.

Вот еще некоторые примеры слов, совершенно точно соответствующих друг другу в фонетическом отношении (то есть восходящих к одному и тому же слову праязыка), однако совсем не сходных внешне:

русское два – армянское erku ‘два’;

русское три – таджикское се ‘три’;

греческое déka ‘десять’ – английское ten ‘десять’;

французское que [kə] ‘что’ – немецкое was ‘что’;

русское зуб – немецкое Kamm ‘гребень’ (то есть зубчатый предмет);

латинское ovis ‘овца’ – английское ewe [ju:] ‘овца’.

Лишь небольшими деталями морфологического оформления различались в праиндоевропейском языке предки русского слова живот (старое значение – ‘жизнь’) и французского vie [vi] ‘жизнь’ или предки английского I come ‘я прихожу’ и французского je viens ‘я прихожу’.

А как раз полное внешнее совпадение двух слов по тем же причинам может стать прямым свидетельством их неродственности. Так, русск. пуп и англ. poop неродственны уже по одной той причине, что английское слово имеет такое же начальное р, как русское (а не f, как было бы при родстве), – даже если отвлечься от всех остальных фактов, свидетельствующих о том же.

Отсюда ясно, сколь мало шансов имеет любитель, ничего не знающий о всех цепях фонетических изменений и видящий только нынешние облики слов, раскрыть истинное происхождение слова.

Но действительно ли принцип всеобщности фонетического изменения действует столь жестко и не знает никаких исключений?

Следует признать, что на уровне первичного наблюдения отклонения от этого принципа встречаются. Однако опыт исторической лингвистики показал, что такие отклонения не случайны и не хаотичны. При более глубоком исследовании они практически всегда оказываются результатом действия ранее неизвестных более частных правил (тоже вполне строгих), уточняющих условия действия основного фонетического изменения.

Классический пример – знаменитая статья Карла Вернера (1877 года) под чрезвычайно показательным названием «Одно исключение из первого передвижения согласных». Первым передвижением согласных (или иначе: законом Гримма – по имени первооткрывателя, точнее, одного из двух первооткрывателей – другим был Расмус Раск) называют правило фонетического изменения праиндоевропейских согласных в прагерманском языке.

Из правила первого передвижения согласных было известно некоторое число исключений. Вернер открыл, что эти исключения подчиняются более частному правилу, состоящему в том, что при определенном положении ударения возникал иной фонетический результат, чем по закону Гримма (но тоже строго определенный). И вот ныне это правило, получившее уже имя закона Вернера, стало одним из фундаментальных положений исторической фонетики индоевропейских языков.

Другой источник кажущихся нарушений принципа всеобщности фонетического изменения – случаи заимствования некоторого слова из родственного языка или диалекта. Например, современное русское слово благо внешне нарушает определенное правило из истории русского языка, по которому должно было получиться не благо, а болого. Но дело здесь в том, что слово благо пришло в современный язык не из живого древнерусского языка (где действительно имелось слово болого – откуда, например, название города Бологое), а из церковнославянского (для которого фонетически закономерным было именно благо).

За рамками этих двух типовых ситуаций остается лишь совершенно незначительное число случаев видимого нарушения указанного принципа. Следует предполагать, что для них просто пока еще не выявлено то частное правило, в силу которого они возникли.

В итоге для чисто случайных замен одного звука на другой, не являющихся частью никаких более общих процессов (то есть именно таких замен, которые на каждом шагу свободно допускает любитель), в исторической лингвистике вообще не остается места.

Любители не знают главного принципа фонетической эволюции

Более того, они не хотят его знать, даже если им его формулируют и разъясняют, – потому что он немедленно становится непреодолимым препятствием на пути их фантазерства.

Они любят подавать свои фантазии как что-то новое в изучении языка. В действительности же нынешние любители в точности продолжают наивные занятия своих предшественников XVIII века. Их просто никак не коснулись великие открытия XIX века в области исторической лингвистики.

Представим себе человека, рассуждающего о веществах, которые он встречает в окружающем мире, не подозревая, что у этих веществ есть химический состав – нечто недоступное глазу, осязанию и обонянию, открывающееся только с помощью выработанных целыми поколениями исследователей профессиональных приемов анализа.

Понятно, что именно в таком положении находились любознательные люди в древности. Но теперь такой наивный естествоиспытатель уже не вызовет ничего, кроме насмешки.

Увы, не так с языком – здесь рассуждения в области языка точно такой же степени наивности многими принимаются с доверием, хотя ситуация в действительности вполне аналогична: языкознание трудами поколений исследователей выработало профессиональные приемы изучения, в частности, истории слов – истории, в большинстве случаев совершенно скрытой от того, кто знает только современный вид слова.

Любитель из всей этой проблематики усвоил только то, что фонетический состав слова может со временем сильно изменяться. И это вдохновляет его на то, чтобы для любого слова предположить нужную для его идеи замену одного звука на другой. Скажем, предположить, что слово флот – это просто плот с переходом п в ф.

В самом деле, у всякого любителя мы непременно встретим заявления типа того, что т может (вообще!) превращаться в д или что б может превращаться в в и т. п. Эти заявления – совершенно такого же свойства, как у любителя природы, который сообщил бы нам, что вода иногда может принимать форму пара, а иногда форму льда, – без всякой мысли о том, что эти события происходят лишь при совершенно определенных условиях, и без всяких попыток эти условия выяснить.

И если современная историческая лингвистика похожа на алгебру с ее строгими методами решения уравнений, то лингвиста-любителя можно сравнить с человеком, который смотрит на уравнение – не зная ни методов решения уравнения, ни способов проверки – и говорит: я думаю, что х = 10: я встречал некоторые уравнения, и там был ответ «х = 10».

Характерные черты любителей

Характернейшим свойством любителя является принципиальная нестрогость всего, что он делает. В отличие от профессионала, который считает себя обязанным при анализе происхождения некоторого слова дать точное объяснение каждой фонеме в его составе, лингвист-любитель никогда не проявляет подобной требовательности к себе.

Например, он считает вполне допустимым, чтобы вместо ожидаемого б в разбираемом им слове выступало в, или п, или ф; вместо т – д, или ц, или с, или з, или ж, или ш. При сравнении слов какие-то буквы он считает возможным отбрасывать, то есть не принимать во внимание, какие-то другие, напротив, домысливать; он легко допускает перестановку букв и т. п.

Ясно, что при таких безбрежных степенях свободы у любителя нет никаких препятствий к тому, чтобы сравнивать (и отождествлять) практически что угодно с чем угодно – скажем, пилот и полёт, саван и зипун, сатир и задира и так далее до бесконечности.

Лингвист-любитель катастрофически не замечает того, что его способы действия позволяют дать не только то решение, которое он предлагает, но и множество других, его совершенно не устраивающих, но столь же допустимых с точки зрения его методики. Никакого ответа на вопрос, почему он выбрал именно это решение среди десятков возможных, кроме «я так вижу» или «это я угадал», он дать не может.

Вообще, лингвистам-любителям чужд главный принцип науки как таковой – требование доказать выдвигаемое утверждение или по крайней мере предъявить веские аргументы в его пользу, которые показали бы его предпочтительность перед конкурирующими версиями. Любителю совершенно достаточно того, что, по его мнению, «так могло быть».