Часть четвертая. Восьмой крестовый поход

I. СЕН-ЖАН-Д'АКР

Седьмого апреля 1799 года над высоким мысом, на котором построена крепость Сен-Жан-д'Акр, древняя Птолемаида, гремел гром и сверкали молнии, как над горой Синай в тот день, когда Господь дал десять заповедей Моисею, явившись ему в неопалимой купине. Откуда раздавались эти выстрелы, сотрясавшие побережье Сирии, подобно землетрясению?

Откуда исходил дым, столь густым облаком окутавший залив у подножия горы Кармель, словно гора пророка Илии превратилась в вулкан?

Мечта одного из тех людей, что с помощью нескольких слов меняют судьбу империй, осуществилась.

Мы ошиблись: мы хотим сказать, что эта мечта рассеивалась.

Однако, возможно, она исчезала лишь для того, чтобы уступить место действительности, о которой этот человек, сколь бы честолюбив он ни был, даже не смел мечтать.

* * *

Когда 10 сентября 1797 года победитель Италии узнал в Пассерияно, что 18 фрюктидора был обнародован указ, согласно которому двое членов Директории, пятьдесят четыре депутата и еще сто сорок восемь человек были приговорены к ссылке, он впал в мрачную задумчивость.

По-видимому, Бонапарт мысленно взвешивал, какое влияние он приобрел благодаря этому перевороту, совершенному его рукой, хотя заметен в нем был лишь почерк Ожеро.

Бонапарт прогуливался по прекрасному парку, окружавшему дворец, где он жил вместе со своим секретарем Бурьенном.

Внезапно он поднял голову и резко сказал ему без всяких предисловий:

— Безусловно, Европа — это кротовая нора; великие империи и великие революции всегда были только на Востоке, где живут шестьсот миллионов человек.

Затем, видя, что Бурьенн, никак не ожидавший подобного выпада, смотрит на него с удивлением, он снова углубился в свои мысли или сделал вид, что задумался.

Первого января 1798 года на премьере «Горация Коклеса» Бонапарта узнали, хотя он пытался спрятаться в глубине ложи, и приветствовали овациями и криками «Да здравствует Бонапарт!», трижды сотрясавшими зал; после спектакля он вернулся в свой дом на улице Шантерен (недавно она была переименована в его честь в улицу Победы), охваченный глубокой печалью, и сказал Бурьенну, с которым всегда делился своими черными мыслями:

— Поверьте, Бурьенн, в Париже не хранят воспоминаний ни о чем. Если в течение полугода я буду сидеть без дела — я проиграл: знаменитости в этом Вавилоне то и дело сменяют друг друга; если меня не увидят в театре три раза кряду, то больше никто на меня и не взглянет.

Двадцать девятого января он опять говорил Бурьенну, неизменно возвращаясь к своей потаенной мечте:

— Бурьенн, я не желаю тут оставаться. Здесь нечего делать; если я останусь, то погибну; во Франции все прогнило. Я уже вкусил славу. Но эта бедная маленькая Европа дает ее недостаточно: нужно идти на Восток.

Наконец, когда за две недели до отъезда, восемнадцатого апреля 1798 года он спускался по улице Святой Анны бок о бок с Бурьенном, которому от самой улицы Шантерен не сказал ни слова, секретарь, тяготившийся этим молчанием, спросил его:

— Стало быть, генерал, вы окончательно решили покинуть Францию?

— Да, — отвечал Бонапарт. — Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним, но они мне отказали. Если бы я остался здесь, мне пришлось бы их свергнуть и стать королем. Аристократы никогда на это не согласятся; я прощупал почву: время еще не пришло, я останусь в одиночестве, и мне надо покорить этих людей. Мы отправимся в Египет, Бурьенн.

Итак, Бонапарт хотел покинуть Европу не для того, чтобы вести переговоры с Типпу Сахибом через всю Азию или сокрушить Англию в Индии.

Ему надо было покорить этих людей! Вот истинная причина его похода в Египет.

* * *

Третьего мая 1798 года Бонапарт приказал всем своим генералам сесть на суда вместе с войсками.

Четвертого он отбыл из Парижа.

Восьмого прибыл в Тулон.

Девятого поднялся на борт флагманского корабля «Восток».

Пятнадцатого прошел мимо Ливорно и острова Эльбы.

Тринадцатого июня захватил Мальту.

Девятнадцатого снова двинулся в путь.

Первого июля высадился возле Марабута.

Третьего приступом взял Александрию.

Тринадцатого выиграл битву при Шебрахите.

Двадцать первого разбил мамлюков близ пирамид.

Двадцать пятого вошел в Каир.

Четырнадцатого августа узнал о разгроме при Абукире.

Двадцать четвертого декабря он уехал, чтобы посетить вместе с членами Института Франции остатки Суэцкого канала.

Двадцать восьмого он пил из Моисеевых источников и, подобно фараону, едва не утонул в Красном море.

Первого января 1799 года он составил план сирийского похода.

Эта идея пришла к нему полугодом раньше.

Тогда же он написал Клеберу:

«Если англичане будут продолжать бороздить Средиземное море, они, возможно, вынудят нас совершить более значительные дела, чем мы предполагали».

В этом письме содержался намек на поход, который собирался предпринять против нас правитель Дамаска, и сам Он, паша Джеззар, прозванный Мясником за свою жестокость, должен был возглавить его передовой отряд.

Эти известия начали подтверждаться.

Выйдя из Газы, Джеззар продвинулся до Эль-Ариша и убил несколько наших солдат, находившихся в этой крепости.

В числе молодых адъютантов Бонапарта служили два брата Майи де Шато-Рено.

Он послал младшего из них к Джеззару для переговоров, но тот, не считаясь с правом, взял его в плен.

Это значило, что он объявил войну.

Бонапарт, с присущей ему быстротой, решил уничтожить передовой отряд Оттоманской Порты.

В случае успеха он собирался заявить о своих притязаниях. В случае поражения он разрушил бы укрепления Газы, Яффы и Акра, опустошил бы страну, уничтожив все запасы, и, таким образом, сделал бы невозможным переход любой, даже местной армии через пустыню.

Одиннадцатого февраля 1799 года Бонапарт вошел в Сирию во главе двенадцатитысячного войска.

Завоевателя сопровождала плеяда храбрецов, не покидавших его на протяжении первого, самого блистательного периода его жизни.

С ним был Клебер, самый красивый и отважный из кавалеристов армии.

С ним был Мюрат, оспаривавший у Клебера этот двойной титул.

С ним был Жюно, искусный стрелок из пистолета: он мог попасть двенадцать раз подряд в лезвие ножа.

С ним был Ланн, уже заслуживший титул герцога Монтебелло, но еще не носивший его.

С ним был Ренье: ему выпала честь решить исход сражения в Гелиополе в пользу французов.

С ним был Каффарелли, но ему было суждено остаться в траншее, которую он приказал выкопать.

Кроме того, для второстепенных поручений служил его адъютант Эжен де Богарне, наш юный друг из Страсбура: он явился за шпагой своего отца и таким образом способствовал браку Жозефины с Бонапартом.

С ним был Круазье, ставший молчаливым и печальным после того, как он дрогнул в стычке с арабами и у Бонапарта вырвалось слово «трус».

С ним остался старший из двух Майи: ему предстояло освободить брата или отомстить за него.

На его стороне был молодой шейх Ахера, предводитель друзов, чья слава, если не могущество, простиралась от Мертвого до Средиземного моря.

Наконец, с ним был наш старый знакомый Ролан де Монтревель, к чьей неизменной храбрости добавилось, после того как его ранили и он побывал в плену в Каире, странное стремление к смерти, которое, как мы видели, терзало его на протяжении всего нашего повествования о Соратниках Иегу note 23.

Семнадцатого февраля армия Бонапарта подошла к Эль-Аришу.

Солдаты сильно страдали от жажды во время этого перехода. Лишь в конце одного из этапов пути они нашли повод для веселья и радости.

Это случилось в Массудия, то есть в «благословенном месте», на берегу Средиземного моря, усеянном невысокими дюнами из очень мелкого песка. По воле случая один из солдат повторил чудо, сотворенное Моисеем: когда он воткнул в песок палку, оттуда брызнула вода, как из артезианской скважины; солдат попробовал воду на вкус и нашел ее превосходной; он созвал своих товарищей и поделился с ними своим открытием.

Тогда каждый проделал отверстие в песке и нашел свой источник.

Этого было достаточно, чтобы к солдатам вернулась их обычная веселость.

Эль-Ариш сдался по первому требованию.

Наконец, двадцать восьмого февраля показались зеленые плодородные равнины Сирии; в то же время сквозь мелкий дождь, который так редко идет на Востоке, виднелись долины и горы, напоминавшие наш европейский пейзаж.

Первого марта французы стали на биваках в Рамаллахе, бывшей Раме, куда пришла Рахиль, охваченная великой скорбью, о которой Библия повествует в бесподобных, исполненных поэзии строках:

«Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет» note 24.

Через Раму проходили Иисус, Дева Мария и святой Иосиф по пути в Египет. Церковь, которую священники отдали в дар Бонапарту, чтобы в ней разместился госпиталь, построена на том самом месте, где отдыхало святое семейство.

У колодца с чистой и прохладной водой, где утолила жажду вся армия, тысяча семьсот девяносто девять лет тому назад утоляли жажду святые беглецы. Ученик Иисуса Христа Иосиф, чьи благоговейные руки погребли тело нашего Спасителя, был также из Рамы.

Возможно, ни один из бесчисленного множества воинов не слышал этого библейского предания, но все знали, что до Иерусалима осталось не более шести льё.

Прогуливаясь под самыми прекрасными оливами, какие только встречаются на Востоке, под деревьями, которые наши солдаты безжалостно вырубали для костров своих биваков, Бурьенн спросил Бонапарта:

— Генерал, вы даже не заглянете в Иерусалим?

— О нет, увольте, — беспечно ответил тот. — Иерусалим вовсе не значится в моем плане боевых действий. Я не хочу сражаться с горцами на узких тропах, и, кроме того, на другой стороне горы меня атаковала бы многочисленная конница. Меня не прельщает участь Красса.

Красе, как известно, был убит парфянами.

В биографии Бонапарта удивляют два факта: пройдя в шести льё от Иерусалима, колыбели Христа, и в шести льё от Рима, папской столицы, он не пожелал взглянуть ни на Рим, ни на Иерусалим.

II. ПЛЕННЫЕ

Двумя днями раньше, в четверти льё от Газы (это название означает в переводе с арабского «сокровище», а в переводе с древнееврейского «сильная») — города, ворота которого были унесены Самсоном, погибшим вместе с тремя тысячами филистимлян под обломками разрушенного им храма, французские войска встретились с пашой из Дамаска Абдаллахом.

Он возглавлял кавалерию. Это касалось Мюрата.

Мюрат взял сотню солдат из нескольких тысяч воинов, которыми он командовал, и с хлыстом в руке (он редко соблаговолял обнажать свою саблю перед этой мусульманской конницей, арабской и магрибской) стремительно бросился в атаку.

Абдаллах повернул назад, в сопровождении своего войска проехал через город и обосновался за его пределами.

На следующий день после этой стычки французская армия вступила в Рамаллах.

Из Рамаллаха она двинулась в Яффу; к большой радости солдат, тучи во второй раз собрались над их головой и пролились на землю дождем.

Солдаты отправили к Бонапарту своих представителей: от имени всей армии они попросили у него разрешения искупаться.

Бонапарт согласился и приказал сделать привал. Тогда каждый солдат снял с себя одежду и с наслаждением подставил свое обожженное солнцем тело под струи грозового дождя.

Освежившись, повеселевшие воины продолжали свой путь, дружно распевая «Марсельезу».

Мамлюки и кавалерия Абдаллаха уже не решались поджидать нас, как это было у стен Газы; они вернулись в город, твердо веря, что «всякий мусульманин под защитой крепостных стен становится неуязвимым».

Что за причудливую смесь являл собой весь этот одурманенный фанатизмом сброд, составлявший гарнизон Яффы, собиравшийся противостоять лучшим в мире солдатам!

В этом войске были собраны представители всех восточных народов, от оконечностей Африки до крайней западной точки Азии. Здесь были магрибцы в черно-белых накидках; албанцы с длинными ружьями в серебряной оправе, инкрустированными кораллами; курды с длинными копьями, украшенными пучками страусовых перьев; алеппинцы, все как один со следами знаменитых алеппских прыщей на щеках. Здесь были также уроженцы Дамаска с такими острыми клинками кривых сабель, что они разрубали шелковый платок на лету. Наконец, здесь были анатолийцы, караманийцы и негры. Третьего марта французы подошли к стенам Яффы; четвертого город был окружен; в тот же день Мюрат приказал произвести разведку вокруг крепостных стен, чтобы выяснить, с какой стороны ждать атаки.

Седьмого все было готово к штурму.

Прежде чем начать обстрел, Бонапарт решил испробовать мирный путь: он понимал, чего будет стоить борьба с подобным народом, даже если она окончится нашей победой.

Бонапарт продиктовал следующее предупреждение:

«Бог милостив и великодушен.

Главнокомандующий Бонапарт, которого арабы прозвали «огненным султаном», уполномочил меня известить вас о том, что паша Джеззар захватил форт Эль-Ариш, таким образом начав военные действия в Египте; что Бог, всегда восстанавливающий справедливость, даровал победу французской армии, которая отвоевала форт Эль-Ариш; что генерал Бонапарт вступил в Палестину и собирается изгнать из нее войска паши Джеззара, которые не должны были туда входить; что город Яффа окружен со всех сторон; что батареи, ведущие настильную стрельбу снарядами и ядрами, в течение двух часов сокрушат стену и разрушат оборонительные сооружения; что сердце главнокомандующего небезразлично к страданиям, которые изведает город, взятый штурмом, — и посему он предлагает обеспечить неприкосновенность его гарнизона и защиту жителей; в соответствии с этим он откладывает начало обстрела до семи часов утра».

Предупреждение было адресовано правителю Яффы Абу-Сахибу.

Ролан протянул руку, чтобы взять его.

— Что вы делаете? — спросил Бонапарт.

— Разве вам не нужен посыльный? — рассмеялся в ответ молодой человек. — Лучше, если этим человеком буду я, а не кто-нибудь другой.

— Нет, — возразил Бонапарт, — напротив, лучше, если это будет кто-нибудь другой, а не вы, и мусульманин, а не христианин.

— Отчего же, генерал?

— Да оттого, что мусульманину, возможно, Абу-Сахиб прикажет отрубить голову, а уж христианину он наверняка прикажет ее отрубить.

— Тем более, — сказал Ролан, пожимая плечами.

— Довольно! — воскликнул Бонапарт, — я не желаю больше слушать.

Ролан отошел в сторону, словно обиженный ребенок. Тогда Бонапарт обратился к переводчику:

— Спроси, — сказал он, — нет ли какого-нибудь турка, араба или другого мусульманина, который изъявит желание доставить эту депешу.

Переводчик громким голосом повторил просьбу главнокомандующего.

Один из мамлюков, что воевали на верблюдах, вышел вперед.

— Я, — произнес он.

Переводчик вопросительно посмотрел на Бонапарта.

— Скажи ему, чем он рискует, — приказал главнокомандующий.

— Огненный султан хочет, чтобы ты знал, что, взявшись передать это послание, ты рискуешь жизнью.

— Что суждено, то суждено! — отвечал мусульманин. И он протянул руку за письмом.

Ему дали белый флаг и трубача.

Оба солдата подъехали верхом к городу, и ворота открылись, пропуская их.

Десять минут спустя на крепостном валу, напротив которого разбил лагерь главнокомандующий, послышался сильный шум.

Затем показался трубач: его грубо тащили двое албанцев; ему приказали трубить, чтобы привлечь внимание французской армии.

Трубач заиграл зорю.

В тот же миг, когда все взоры устремились к этой точке, вышел вперед человек, державший в правой руке отрубленную голову в чалме; он поднял руку над крепостным валом, чалма развязалась, и голова упала к подножию стены.

То была голова мусульманина, доставившего предупреждение.

Десять минут спустя трубач вышел через те же ворота, но уже один.

На следующий день, в семь часов утра, как и сказал Бонапарт, шесть двенадцатифунтовых орудий принялись

Яростно обстреливать башню; в четыре часа брешь была Проделана, и Бонапарт приказал начать штурм.

Он огляделся вокруг в поисках Ролана, собираясь поручить ему командование одним из полков, который должен был осуществить прорыв.

Ролана нигде не было.

Карабинеры двадцать второй легкой полубригады, егеря той же полубригады при поддержке артиллерийской прислуги и саперов устремляются на штурм во главе с генералом Рамбо, генерал-адъютантом Нефервоолем и офицером Вернуа.

Все карабкаются к пролому, хотя в лицо им летят пули, акартечь нескольких орудий, которые не удалось уничтожить, поражает их с флангов. На обломках рухнувшей башни начинается страшный бой.

Борьба продолжалась в течение четверти часа, но осаждавшим не удавалось проникнуть в брешь, а осажденные не могли заставить их отступить.

Казалось, все силы сражавшихся были сосредоточены в этом месте, и так оно было на самом деле; внезапно на опустевшем валу показался Ролан с турецким знаменем в руке, в сопровождении пятидесяти солдат; он размахивал знаменем и кричал:

— Город взят!

Вот что произошло. Утром, около шести часов утра — известно, что на Востоке в это время наступает рассвет, — Когда Ролан спустился к морю, чтобы искупаться, он обнаружил пролом в углу между крепостной стеной и одной из башен; убедившись, что через эту брешь можно проникнуть в город, он искупался и вернулся в лагерь в тот момент, когда начался обстрел.

Завидев Ролана, который, как все знали, был одним из Любимцев Бонапарта и в то же время одним из самых храбрых или, скорее, бесшабашных воинов армии, солдаты закричали: «Капитан Ролан! Капитан Ролан!»

Ролан понимал, что это означало.

Это означало: «Не собираетесь ли вы совершить нечто невозможное? Мы — к вашим услугам!»

— Мне нужны пятьдесят добровольцев! — сказал Ролан. Вышли сто человек.

— Пятьдесят, — повторил он.

Он выбрал пятьдесят человек через одного, чтобы никого не обидеть, и взял также двух барабанщиков и двух трубачей.

И вот Ролан первым проник в город через пролом.

Пятьдесят солдат последовали за ним.

Они встретили отряд со знаменем, состоявший из ста человек, и атаковали его сверху, исколов солдат штыками.

Ролан завладел знаменем, которым он размахивал со стены.

Армия приветствовала его дружными возгласами. И тут Ролан решил, что пора пустить в ход барабанщиков и трубачей.

Весь гарнизон неприятеля собрался у бреши, ожидая атаки только в этом месте; но внезапно мусульмане услышали, как сбоку от них забили барабаны, а позади заиграли трубы французов.

В то же время послышались два залпа — и шквал пуль обрушился на осажденных. Обернувшись, они увидели повсюду лишь блестевшие на солнце ружья и трехцветные султаны, развевавшиеся на ветру; дым, принесенный морским ветром, скрывал горстку французов от взоров неприятеля; среди мусульман, решивших, что их предали, началась страшная паника, и они оставили свою позицию. Однако Ролан послал десять солдат открыть одни из ворот, и через них в город ворвалась дивизия генерала Ланна; осажденные, полагавшие, что путь к отступлению свободен, наткнулись на французские штыки, и тут они инстинктивно, как подобает диким народам, которые не щадят врага и поэтому не надеются на пощаду, с пущей яростью вновь взялись за оружие; бой вспыхнул снова, постепенно превращаясь в бойню.

Бонапарт не подозревал, что творится в городе; видя дым, поднимавшийся над его стенами, слыша беспрестанный грохот выстрелов и не понимая, почему никто не возвращается и даже не приносят раненых, он послал Эжена де Богарне и Круазье узнать, как обстоят дела, приказав им немедленно вернуться и доложить ему обо всем.

Оба адъютанта носили на рукаве повязку, указывающую на их звание; они уже давно ждали приказа, который позволил бы им принять участие в битве; молодые люди помчались в город и оказались в самой гуще резни.

Посланцев генерала узнали; неприятельские солдаты поняли, что те явились с поручением, и на миг перестали стрелять.

Несколько албанцев говорили по-французски; один из них закричал:

— Если нам сохранят жизнь, мы сдаемся; если нет — мы погибнем все до последнего.

Адъютанты были не в силах проникнуть в сокровенные мысли Бонапарта; оба были молоды, и в их сердцах взяло верх сострадание: они обещали сохранить жизнь этим несчастным, хотя не были на это уполномочены. Огонь прекратился, и они увели пленных в лагерь.

Их количество достигало четырех тысяч человек.

Что касается французских солдат, они знали о своих правах. Город был взят штурмом, и за резней последовал грабеж.

III. БОЙНЯ

Бонапарт прогуливался возле своей палатки с Бурьенном (больше никого из его приближенных в лагере не осталось), с нетерпением ожидая новостей, и внезапно увидел отряды безоружных людей, выходивших из города через разные ворота.

Одну из этих групп возглавлял Круазье, а другую — Эжен Богарне.

Их юные лица сияли от радости.

Круазье, не улыбавшийся с тех пор, как на свою беду прогневил главнокомандующего, улыбался, надеясь благодаря этой прекрасной добыче примириться с ним.

Бонапарт понял, что произошло; он сильно побледнел и воскликнул с затаенной болью:

— Что же, по их мнению, я должен делать с этими людьми? Разве у меня есть продовольствие, чтобы их кормить? Разве у меня есть корабли, чтобы отправить этих горемык во Францию или в Египет?

Оба молодых адъютанта остановились в десяти шагах от Бонапарта.

Видя суровое выражение его лица, они поняли, что совершили ошибку.

— Кого вы мне привели? — спросил он. Круазье не решился ответить, и Эжен взял слово:

— Да вы и сами видите, генерал: пленных.

— Разве я вас об этом просил?

— Вы велели нам прекратить резню, — робко промолвил Эжен.

— Да, безусловно, — отвечал главнокомандующий, — но это касается женщин, детей и стариков, а не вооруженных солдат. Знаете ли вы, что теперь мне придется пойти на преступление!

Молодые люди все поняли и удалились в замешательстве. Круазье плакал; Эжен попытался его утешить, но тот покачал головой со словами:

— Все безнадежно; я дам себя убить при первой возможности.

Прежде чем решить судьбу пленных, Бонапарт пожелал собрать своих генералов на совет.

Солдаты и генералы уже разбивали биваки внутри города. Солдаты остановились лишь тогда, когда устали убивать. Помимо четырех тысяч пленных, неприятель потерял еще около пяти тысяч человек.

Победители продолжали грабить дома всю ночь.

Временами раздавались выстрелы; глухие и жалобные вопли слышались на каждой улице, доносились из всех домов и мечетей.

То были крики спрятавшихся солдат, которых находили и убивали; крики мирных жителей, пытавшихся защитить свои ценности; крики отцов и мужей, старавшихся уберечь своих дочерей и жен от насилия солдат.

За этими зверствами должна была последовать небесная кара.

В Яффе началась чума, и армия унесла ростки болезни с собой.

Пленных прежде всего усадили перед палатками со связанными за спиной руками; их лица потемнели, скорее от мрачных предчувствий, чем от гнева.

Они видели, как исказилось лицо Бонапарта при их появлении, слышали, как он отчитал молодых людей; они не поняли смысла слов, но обо всем догадались.

Некоторые рискнули заявить:»Я хочу есть!», другие: «Я хочу пить!»

Тогда всем пленным принесли воды и раздали по куску хлеба, взятого из армейских пайков.

Это немного их успокоило.

По мере того как возвращались генералы, каждый из них получал приказ явиться в палатку главнокомандующего.

Генералы долго совещались, но ничего не решили.

На следующий день поступили очередные донесения дивизионных генералов; все они жаловались на недостаточный рацион. Лишь те из солдат, что накануне вступили в город во время сражения и обеспечили себе право на мародерство, наелись и напились вдоволь.

Но их число составляло от силы четверть армии. Остальные ворчали, видя, как их хлеб раздают неприятелю, избежавшему законного возмездия, ибо по военным законам, раз Яффа была взята приступом, все солдаты, находившиеся в городе, должны были погибнуть от меча.

Совет генералов собрался снова.

На нем обсуждалось пять вопросов.

Следовало ли отправить пленных обратно в Египет? Но для этого пришлось бы выделить для них многочисленных конвой, а французская армия и без того была слишком незначительной для действий в столь враждебно настроенной стране.

К тому же чем кормить пленных и конвойных до Каира, если армия неприятеля недавно прошла по этой дороге и опустошила ее, а у французов не было съестных припасов, которые они могли бы дать им с собой?

Следовало ли погрузить их на суда?

Где взять эти корабли? Как их найти? Море было пустынно: по крайней мере, ни один мирный парус не виднелся вдали.

А что если отпустить их на волю?

Но эти люди тотчас же отправятся в крепость Сен-Жан-д'Акр на помощь паше либо устремятся в горы Наблуса, и тогда из каждой ложбины можно будет ждать выстрелов незримых стрелков.

Может быть, поставить их в ряды республиканских солдат, но не давать им оружия?

Однако продовольствия не хватало и для десяти тысяч человек, а для четырнадцати тысяч его и тем более не хватит. Кроме того, опасно было оказаться с подобными соратниками во враждебном краю; при первом же случае они отплатят французам смертью за дарованную им жизнь. Что значит для мусульманина какой-нибудь христианский пес? Не является ли убийство неверного благочестивым и похвальным деянием в глазах Пророка?

Когда собрались обсуждать пятый вопрос, Бонапарт поднялся.

— Подождем до завтра, — сказал он.

Он и сам не знал, чего ждет.

Быть может, какого-нибудь случая из тех, что зовется подарком Провидения и предотвратит страшное преступление.

Но его надежды были напрасны.

На четвертый день пришлось наконец разрешить вопрос, который не решались поставить раньше.

Следовало ли расстрелять пленных?

Недовольство солдат нарастало, и беда приближалась; в любую минуту они могли броситься на несчастных и под видом бунта совершить злодеяние, которое было неизбежно.

Приговор был почти единодушным: лишь один из присутствовавших отказался голосовать.

Несчастных ожидал расстрел.

Бонапарт выбежал из палатки и бросился к морю, пожирая его глазами; в его охваченной состраданием душе бушевала буря.

В ту пору он еще не приобрел стоицизма, необходимого на поле брани; человек, который после Аустерлица, Эйлау и Москвы не будет испытывать волнения ни перед чем, еще недостаточно свыкся со смертью, чтобы разом принести ей, не мучаясь угрызениями совести, столь обильную жертву. Его сострадательность, сродни жалости Цезаря, вызывала у всех удивление, когда он плыл в Египет на корабле. Долгий морской переход не мог обойтись без происшествий, к примеру таких, как падение человека за борт.

На борту «Востока» произошло несколько таких случаев, тогда окружающие смогли убедиться, сколь человечной была душа Бонапарта.

Заслышав крик: «Человек за бортом!» — он бросался на палубу, если находился в другом месте, и приказывал лечь в дрейф; он не успокаивался до тех пор, пока человека не находили и не спасали. Бурьенн получил приказ щедро вознаграждать моряков, отличавшихся во время спасения утопающих, и если среди них оказывался матрос, на которого было наложено взыскание за какую-нибудь служебную провинность, Бонапарт снимал с него наказание и вдобавок приказывал дать ему денег.

Как-то раз, темной ночью, послышался плеск за бортом, сопровождающий падение тяжелого тела в море. Бонапарт по привычке выбежал из каюты, поднялся на палубу и приказал лечь в дрейф. Моряки, которые знали, что могут не только совершить благое дело, но и получить вознаграждение за него, бросились в шлюпку с присущей им решимостью и отвагой. Пять минут спустя в ответ на вопрос «Он жив? Он жив?», беспрестанно повторяемый Бонапартом, послышались взрывы смеха.

Оказалось, что за борт упал не человек, а сорвалась вниз часть говяжьей туши, висевшей на веревке.

— Дайте им двойное вознаграждение, Бурьенн, — сказал Бонапарт, — ведь это мог быть человек, а не то в следующий раз они подумают, что упал лишь кусок говядины.

Теперь приказ о казни должен был исходить от главнокомандующего. Время шло, а он его не давал. Но вот он велел привести лошадь, вскочил в седло, взял для охраны двадцать сопровождающих и ускакал, крикнув:

— Приступайте!

Он не решился сказать: «Стреляйте!»

Последующая сцена не поддается описанию. Массовые убийства, которые встречались у древних народов, неуместны в современной истории. Лишь несколько человек из четырех тысяч спаслись, бросившись в море и добравшись вплавь до рифов, что находились вне пределов досягаемости выстрелов.

Ни Эжен Богарне, ни Круазье не отважились предстать перед Бонапартом до тех пор, пока они не прибыли в Сен-Жан-д'Акр и по долгу службы были вынуждены явиться за приказами к главнокомандующему.

Восемнадцатого марта французы подошли к крепости Сен-Жан-д'Акр. Хотя в порту стояли на якоре английские фрегаты, несколько молодых людей, среди которых были шейх Ахера, Ролан и граф де Майи де Шато-Рено, попросили разрешения искупаться на рейде.

Разрешение было им предоставлено.

Ныряя, Майи наткнулся под водой на кожаный мешок; эта находка вызвала у него любопытство, и купальщики вытащили мешок на берег.

Он был перевязан веревкой; как видно, в нем находилось человеческое тело.

Веревку развязали, содержимое мешка вытряхнули на песок, и Майи узнал тело и голову своего брата, посланного месяцем раньше в качестве парламентера к Джеззару; eFO только что обезглавили по приказу паши, завидевшего пыль, поднятую приближавшимся авангардом французской армии.