В роли героини провинциального сентиментального романа

Жанр сентиментального любовного романа Майя с юности презирала, и вот оказалась его героиней. Тре­тий год подряд безвыездно, безвылазно она жила в маленьком беленом домике на окраине Вильнёва, а пожилой французский писатель Ромен Роллан ее навещал.

Мадлен при известии, что брат намеревается сделать предложение русской, сообщила, что она будет защищать Ромена от этой «наглой бестии» до последней минуты своей жизни. Сест­рица заставила Роллана запросить у Горького подробнейшую информацию о Майе Кудашевой, Горький («товарищи» не дремали.) дал ей отменную характери­стику человека высоконравственного, идейного.

- Испытательный срок, - заявила тогда несгибаемая сест­рица, - вы должны пройти испытательный срок, проверить свои чувства.

- Лет десяти хватит? - попробовала мрачно пошутить Майя.

Наивный Роллан всерьез рассчитывал, что они припеваючи заживут втроем. Вот уж кто был неисправимым идеалистом! Но, выяснив, что для брака с Майей придется переступить через труп Мадлен, Роллан совершенно потерялся, сник, словно ребенок, надеявшийся получить на Рождество подарок, кото­рый ему так и не преподнесли.

- Вы, конечно, уедете теперь, - виновато бормотал Майе Роллан, избегая смотреть ей в глаза, - вы презираете меня, конечно, но я не могу вот так с Мадлен... ну, удалить, пренебречь... Не могу...

Он виновато топтался вокруг Майи, уверенный, что она, ос­корбленная в своих чувствах, тотчас ринется обратно домой, в Москву, а ей, считай, уже некуда было возвращаться, она сожгла за собой все мосты.

Роллана до глубины души тронуло и потрясло то, что она ос­талась, согласилась жить одна в арендованном домике, рабо­тать с ним, помогать ему и ждать - вдруг удастся переломить настроение Мадлен.

Единственное, чего Роллан не мог понять: как Майя могла оставить в Москве сына, почему не привезла с собой? Стараясь ничем не выдать своих чувств, Майя сказала, что Сережа настолько привык к школе, к друзьям, к особой мо­сковской атмосфере, что здесь, в маленьком городке, ему было бы непривычно, плохо.

«Все - твое!»

- Я всегда знал, что русские женщины - особенные, - с восхищением твердил Роллан Майе, и его голубые, чуть вы­цветшие глаза смотрели на нее с обожанием.

Тот факт, что Майя осталась, несмотря ни на что, озадачил и мадам Роллан, словно противник сделал непредсказуемый ход в шахматной партии, на который неизвестно, как реагировать. Майя отлично понимала, что Мадлен ждет, когда ей все осточер­теет и она сбежит, а Майя, напротив, быстро привязалась к Роллану той нежной, заинтересованной дружбой, которая гораздо прочнее любви.

Кто заботился о ней последние долгие годы? Да никто. Череда случайных любовников, одноразовые нежности, трудный быт...

А Ромен являлся в беленый, чистенький и умиротворенный домик ежедневно с подарками, как Санта-Клаус. Не с бриллиантами, нет, зато с бесподобными, невиданными пирожными, которые специально заказывал для нее в кондитерской, или с отменно приготовленным поросенком, купленным у соседа в ее честь.

А однажды Роллан трогательно принес пару шелковых свертков, которые развернул перед Майей с видом фокусника: «Все твое!»

Там оказались потрясающие индийские самоцветы, когда-то привезенные Ролланом с Востока - россыпь опалов, агатов, сап­фиров: кто-то когда-то ему преподнес, а он сберег.

У Майи разбе­жались глаза, а Роллан... запрыгал на одной ноге, видя ее вос­торг! Впервые в тот вечер она заметила, что складка у его рта по­теряла страдальческую жесткость. Его трудно было не полюбить - на самом деле он был дитя: искреннее, непосредственное.

Те­перь наконец она поняла, что такой человек в самом деле верил в то, что мир можно изменить любовью, а зло происходит от не­достатка просвещения - о чем писал он и в «Жан-Кристофе», и в «Очарованной душе», и в «Жизни Бетховена», и в «Рамакришне».

В один из апрельских дней 1934 года в мэрии города Вильне­ва в присутствии двух свидетелей Майю и Роллана записали мужем и женой. Мадлен в конце концов сдалась, испугавшись, что из-за ее упрямства выйдет еще хуже -брат на старости лет попросту устроит скандал, перебравшись насовсем в белень­кий арендованный домик.

Переехав на виллу Ольга новоиспеченной хозяйкой, Майя думала, что будет переживать из-за того, что Мадлен приказала вынести и поставить в чулан всю выбранную ею новую мебель для их с Ролланом спальни. Или из-за того, что сестрица упорно стучалась к ним среди ночи с нелепыми жалобами, что кто-то скребется на чердаке. Или во время визитов гостей, когда Мадлен бесцеремонно оттес­няла Майю от двери и совала свою сухонькую руку со словами: «Мадам Роллан».

Первое время Майе было неприятно, что Мадлен называла ее «дорогуша», как французы величают прислугу... Но очень скоро она переняла доб­родушие Ромена и стала относиться к Мадлен как к назойли­вой, но безобидной собачонке, которую надо неустанно ста­вить на место, но пнуть или грубо изругать жалко.

Странно или нет, но первые месяцы после свадьбы были са­мыми безмятежными в жизни Майи. Майе стало казаться, что так это было всегда и будет всегда - их позд­ние совместные обеды с Роменом на фоне закатного солнца, бу­тылка местного сладковатого вина, разговоры о русской лите­ратуре, его бесконечные нежные, замысловатые комплименты.

Майя жила словно заснула, словно забыла всю свою предыду­щую бурную жизнь, свой вечный страх, забыла сына, Москву, саму себя, свое прежнее имя - Роллан называл ее Марией.

«Это противоречит моим убеждениям»

Из Москвы через знакомых Майе иногда передавали «прось­бы»: Роллану «хорошо бы» тиснуть пару прокоммунистических статей в несколько французских изданий, выступить на писа­тельском конгрессе, не забыв упомянуть то-то и то-то. Майя научилась не вдаваться в смысл всех этих «просьбишек товарищей», и как бы между прочим передавала их Роллану словно от своего лица.

Неужели кто-то всерьез думал, что она, жена без году неделя, в самом деле могла бы влиять на политиче­ские и социальные убеждения такого мыслителя, как Роллан? Часто бывало так, что Майя говорила свое вынужденное «хоро­шо бы», а Роллан в ответ: «Это противоречит моим убеждениям».

Вот только лучше не было бы той безумной поездки в Моск­ву вместе с Ролланом в жарком июне 1935 года. Адской пыткой было смотреть в отчужденные колючие глаза своего вытянувшегося 18-летнего сына, бормотать ему какие-то неуместно-ласковые слова, доста­вать трясущимися руками из чемодана нелепые подарки. Не знать, о чем говорить, как себя держать...

Майя совершенно вы­билась из сил от круговерти московских встреч и приемов. Сначала аудиенция у Сталина, в ходе которой Роллан пытался убедить со­ветского вождя «смягчить методы», потом мучительные посиделки на даче у Горького, парад, пионеры, суета...

Дома, на вилле Ольга, морально и физически измученная поездкой, Майя кинулась на шею Мадлен. Эта приземистая, ус­тойчивая, как громоздкий комод, старая дева, одетая в неиз­менный серый костюм с букетиком запылившихся бумажных фиалок, была символом сохранности и реальности того ма­ленького обретенного Майей мирка, где она научилась забывать прошлое и умертвлять чувство вины.

«Если это правда, я хочу умереть. Прямо сейчас»

...И вот гром грянул. Однажды почтальон при­нес свежие газеты, и в одной из них красовался опус Анри Гильбо под жирным заголовком «Государственный брак Ромена Рол­лана - узника Кремля». Это был предательский удар; Майю представили «подосланной к старичку Роллану шпионкой».

Как бы то ни было, когда Ромен это прочел, с ним случилось что-то страшное: остановились, сделались бессмысленными глаза, затряслись руки, потом его стал колотить озноб.

Мадлен, впавшая просто в неистовство, сначала чуть не убила Майю тя­желой металлической чернильницей. Потерявшая голову, непричесанная, в домашнем неприглядном платье, столкнувшись с Майей на лестнице, она злобно выкрикнула:

- Убирайся отсюда, дрянь, подлая дрянь! Я всегда подозревала!

Потом упала перед бра­том на колени и начала растирать ему ледяные руки и ноги. Все думали, что у него удар.

...Все смешалось в доме Ролланов. Пожилая женщина тряслась в приступе не­годующего кашля, перехватившего ей горло, перепуганная служанка Николь металась от нее к Роллану. В спальне суетился маленький юркий доктор: он ставил больному пиявки, стараясь оття­нуть опасно прихлынувшую к голове кровь, и громко бол­тал какой-то вздор об опере, чтобы отвлечь больного.

Майя притаилась в смежной комнате, слу­жившей кабинетом, и оттуда с ужасом наблюдала за багровым лицом мужа; особенно пугали его без­жизненные, мертвые глаза. Он сказал ей утром:

- Если это правда, я хочу умереть. Прямо сейчас. У меня есть пистолет.

«Как страшно, господи, как страшно!»

И вот тогда Майя в отчаянии побежала топиться на озеро. Женевское озеро, излюбленное место их с Ролланом прогулок, озеро, в ко­торое она влюбилась с первого взгляда. Спокойное, гладкое, вот и сегодня на нем ни морщинки. Это она пережива­ет:бурю, а в природе тишь да гладь... Что делать? Что делать?

Утопиться? А что? Это хороший выход. Только она не знает как. Где-то Майя читала, что для этого надо камень к себе привязать - чтобы наверняка, но зачем привязывать, можно ведь и в карман положить...

Она оглядела себя - как нарочно, сегодня на ней платье без единого кармана. Или нет, надо что-то другое придумать: прямо отсюда она поедет на вокзал...

Какие глупости лезут в дурную голову! На вокзал! Отлично! А оттуда куда? В Москву? А там ее под белы ручки и...

Она металась около озера уже, наверное, больше часа, не зная, как поступить. Вспоминала беспомощные глаза мужа, прочитавшего газету, его ужас, как он вскрикнул, отшвырнул листок, потом снова схватил и впился в него глазами.

- Не может быть, не может быть...- повторял он, читая, а потом зарыдал как ребенок, большой старый ребенок с детскими синими глазами.

...Перед глазами Майи, продол­жавшей кружить по дорожкам вдоль берега, всплыло высокомерное лицо Мадлен Роллан. Та возненавидела Майю с первого взгляда, едва увидела ее на пороге. Но какое право имеет Мадлен, выросшая среди бур­жуазного французского благополучия, судить Майю?

Мадлен не совестилась рассказывать, что самым страшным пережива­нием в ее жизни был тот эпизод, когда ее напугала чужая коза: по неведо­мой причине коза якобы бежала по пятам за Мадлен, у которой сердце ушло в пятки от страха.

«Нам бы ваши проблемы, мадам!»- думала Майя. - «Это конец, - молотком стучала в го­лове единственная мысль, - это конец, конец».

Они выставят ее на улицу с позором, с бесчестьем. Даже подумать больно, страшно, не­мыслимо, какую муку причинила статейка ее доверчивому Ромену! Он так трогательно любил ее…Если он этого не переживет, она наложит на себя руки - это решено.

А если переживет - то что же дальше? Куда Майе деваться? У нее нет больше дома, у нее практически нигде и ни­когда не было настоящего устойчивого дома - все какие-то временные пристанища... Как смотреть в глаза Мадлен?

Это клевета, я ни в чем не виновата! -

Через несколько часов, собрав в кулак все самообладание, Майя с порога выкрикнула эти слова Роллану. Мадлен, сидевшая у посте­ли брата - доктор уже ушел, - плюнула ей в лицо. Схватив се­стру за руку, Ромен слабо проговорил:

- Не смей.

Роллан не прогнал Майю, не говорил с ней ни о чем, а про­сто абсолютно отстранился, словно она из жены снова пере­шла в статус его помощницы и секретаря. Несколько недель по­сле статьи Гильбо Роллан находился на грани жизни и смерти, его состояние врачи находили очень опасным. У него снова от­крылся туберкулезный процесс, он харкал кровью и очень страдал. Нанятая сиделка не отходила от него ни на шаг.

Поло­жение Майи в доме было двусмысленным и мучительным: Мадлен, разумеется, ждала, что невестка со дня на день покинет их жилище; а чего ждал и хотел Роллан? Однажды Майя исхитри­лась и на всякий случай выкрала из запирающегося ящика бю­ро Ромена пистолет.

Путь в Москву накануне войны ей был за­казан - уже доходили мрачные слухи о том, что там творится, уже просочились сведения о повальных арестах. Она беспоко­илась за сына - от него не было никаких известий.

Случилось так, что заболела Мадлен - слегла с сердцем, и врачи говорили, что ее необходимо отправить в хороший сана­торий на длительное лечение.

Майя осталась с Ролланом одна. Сиделка стоила дорого, деньги были на исходе, и Майя решила отказаться от ее услуг и стала ухаживать за мужем сама: днем ночью меняла марлевые повязки, снимала приступы удушья, поила и кормила с ложки и была благодарна за одно то, что не гнал ее от себя, не брезговал ее услугами.

Ни сердечных слов, ни нежных жестов - ничего этого больше между ними не было. Роллан был вежлив и учтив, как в их первую встречу, и никто из них не касался того единственного, что жгло сердца обоих.

Предчувствуя войну, а возможно, и приближающую смерть, Роллан пожелал переехать во Францию. Майя взяла на себя все хлопоты по ужасающе утомительному переезду, присмотрела симпатичный дом в бургундском городке Везеле, неподалеку от места, где родился Роллан. И с огромными трудностями перетащила их налаженное хозяйство - восемьдесят ящиков с книгами и рукописями, домашней утварью, кое-какую мебель, пять кошек, собаку...

После болезни Роллан очень изменился: теперь это был суетливый тревожный старик с трясущимися руками и неверной походкой, но он по-прежнему читал прессу, по-прежнему выступал с антимилитаристскими статьями.

Воспользовавшись моментом и поймав подходящее настро­ение Ромена, Майя наконец осуществила то, что давно задума­ла: она выплеснула Роллану все, что было в душе, - рассказала про «безоблачную» жизнь в Москве, про нищету, про «товарищей», про их «просьбишки»...

Ее понесло, она уже не могла остановиться, черпая за­поздалое облегчение в этих признаниях. Поэтому он узнал и про батьку Ивана, и про своего доброго знакомого Дюамеля, и про случайных любовников-чекистов.

Открыла Майя и самое страшное: что своего единственного сына оставила в Москве заложником и что если перед кем она и виновата, так это перед ним. Роллан, завернувшись в теплый плед, слушал, не шевелясь, не моргая, замерев.

История повторяется…

Через несколько месяцев в город на мотоциклах въехали эсэсовцы. За ними последовали броневики, солдаты вермах­та наводнили улицы и переулки маленького мирного француз­ского городка Везеля. И снова она, Майя, оказалась в самой гуще событий, и снова вынырнул никуда не ушедший, леденящий душу страх - за все, за всех...

Все годы оккупации Майя дрожала за жизнь Роллана, по но­чам сжигала его письма друзьям-антифашистам, его переписку с изданиями Французского сопротивления. Гитлеровцы не тронули старого больного писателя, он был им уже не опасен. Роллан умер в своей постели в Везеле накануне Нового года - 30 декабря 1944 года,

Майя закрыла Роллану глаза, а на следующий день узнала, что ее единственный сын Сергей погиб в бою, защищая Моск­ву.

Следуя за гробом мужа, Мария Роллан внезапно ощутила, что куда-то исчез, испарился извечный страх, всегда, всю жизнь сопровождавший ее. Те­перь его больше не было. Отныне ей нечего бояться - прожита жизнь, потеряно все, чем следовало дорожить, и стало вдруг легко, словно Майя заново родилась. А может быть, это просто означало, что ее душа умерла вместе с мужем и сыном?

Р.S. Мария Павловна Роллан прожила еще сорок один год по­сле смерти мужа практически безвыездно во Франции, до пос­леднего дня занимаясь созданием и поддержанием музея Рол­лана и переводом его произведений. Вместе с ней жила до са­мой своей кончины больная, ослепшая Мадлен Роллан.

ЛИТЕРАТУРА,